Глава 3 «ВЕРИТЬ ТОЛЬКО НАДО В ЖИЗНЬ, В РОССИЮ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3

«ВЕРИТЬ ТОЛЬКО НАДО В ЖИЗНЬ, В РОССИЮ»

И все же, несмотря на все социальные катаклизмы и стихийные бедствия, жизнь в Советской России приобретала относительно мирный, упорядоченный характер. В море самой разной информации — политической, экономической, криминальной — снова большое место начинает занимать хроника культурной жизни, публикуются рецензии на спектакли и обзорные статьи, интервью с деятелями искусства, хлесткие фельетоны, карикатуры, шаржи. Читающая публика хочет знать, как живут и что думают о новой жизни их «властители дум», какую творческую, житейскую и политическую платформу они занимают. С нетерпением ждут программных заявлений и от Федора Ивановича Шаляпина.

В феврале 1918 года Шаляпин отвечал репортеру одной из газет: «Вот все хочу свой театр строить. Все думаю, как бы это по-новому надо. Большие бы, огромные театры для толпы на много тысяч, и там показать большое… Нужна большая красота… Новое нужно… А что перестройка эта самая тяжело идет — это ничего. Дело ведь у нас очень большое. Утрясется все, образуется. Верить только надо в жизнь, в Россию. Я верю».

Веря в будущее, Шаляпин открывает в Москве, в тогда еще не заселенном жильцами доме на Новинском бульваре, театральную студию для одаренной молодежи. Ученицами студии стали Ирина и Лидия Шаляпины. Федор Иванович тревожился за судьбы дочерей, решивших посвятить себя актерской профессии. Он всегда относился к детям нежно, с любовью, но кому, как не артисту, знать, сколько труда, испытаний, пота, мучительных переживаний скрыто за внешней привлекательностью, «парадностью» актерской жизни.

Шаляпин многое дал своим детям, но искренне был убежден в том, что художественный талант по наследству не передается. Беседуя с руководителем студии Ольгой Владимировной Гзовской, он настойчиво выспрашивал: в полную ли меру его дочери даровиты и сильны?.. Есть ли у них право вторгаться в область искусства? В ответ на замечание О. В. Гзовской: «Федор Иванович, зачем же так жестоко?» — Шаляпин горячо воскликнул: «А в искусстве жестокость — первейшая вещь. Разве Константин Сергеевич с вами, своей ученицей, которую он любит, не жесток в своих поисках правды? Разве сама правда не бывает жестока? Вот я и думаю — лучше знать обо всех трудностях работы в искусстве с первого абцуга, чтобы потом не было разочарований. Потому и говорю: плохо верю в таланты детей талантов… Ведь если дети мечтают о Театре с большой буквы, то надо, чтобы мечта не противоречила действительности, чтобы мечты имели основание. Иначе дело — табак!»

Шаляпин всегда проявлял большой интерес к экспериментальной работе Станиславского в музыкальном театре, часто посещал репетиции и спектакли его оперной студии при Большом театре. Вместе с ним смотрит спектакль «Гадибук», поставленный Е. Б. Вахтанговым в студии Габима. Представление произвело сильное впечатление: «Прекрасному театру Габима. Бросайте, бросайте в священный огонь вашего алтаря сердца, честные актеры! Знайте, что светом пламени вы озаряете мысль и открываете путь слепцам. Ф. Шаляпин».

Режиссерские поиски Е. Б. Вахтангова увлекли Шаляпина. На встрече с актерами после спектакля «Принцесса Турандот» Шаляпин прочел «Моцарта и Сальери» Пушкина и оставил в книге посетителей запись: «Попал в райский сад благоуханных разнообразных цветов. Спасибо и низкий поклон».

Как вспоминал участник спектакля, позднее известный режиссер Ю. А. Завадский, актеры попросили Шаляпина что-нибудь почитать: «Он сидел, непринужденно развалясь в кресле. Не меняя позы, произнес первые слова из „Моцарта и Сальери“. Прошло какое-то мгновение, и мы забыли, что перед нами Шаляпин, — это был Сальери. И таким же естественным было его перевоплощение в Моцарта. Произошло чудо искусства, тот „момент истины“, который освещает творчество великих художников… Из встреч с ним я всегда извлекал неповторимые уроки мастерства».

В студии Шаляпина начинали свою артистическую жизнь знаменитые впоследствии актеры и режиссеры: О. Н. Андровская, К. М. Половикова, О. Н. Абдулов, М. Ф. Астангов, Н. М. Горчаков, А. М. Лобанов, Р. Н. Симонов, И. П. Раппопорт, Ирина и Лидия Шаляпины. Функции председателя правления Иоле Игнатьевне помогал выполнять молодой юрист М. Г. Бедросов. Федор Иванович придумывает темы для этюдов, импровизирует роль помещика, остановившегося в «номерах»; остальные студийцы тут же «входят в роли» надоедающих барину просителей.

Летом 1919 года шаляпинская студия объединилась со студией А. А. Гейрота и вскоре, согласно решениям Театрального отдела Наркомпроса — им тогда управлял Вс. Э. Мейерхольд, — получила официальное название «Театр РСФСР-4». У студийцев появилось свое помещение — небольшой двухэтажный особняк неподалеку от Арбата. На первом этаже размещались гримерные и склад декораций, на втором — зал с небольшой сценой. В студии преподавали мастера, близкие к Художественному театру: О. В. Гзовская, В. Г. Гайдаров, С. Г. Бирман, С. В. Гиацинтова. Авторитет К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, мхатовской школы здесь очень высок. Сценическому движению и танцу учила молодежь Иола Игнатьевна.

Бывало, Шаляпин долго засиживался в студии, пел, танцевал, рассказывал. Поздним вечером Осип Абдулов и Федор Иванович шли по Арбату. На пустынной улице дул холодный ветер. Абдулов спрашивал, как Шаляпин, играя Дона Базилио, прямо на глазах у публики «вырастает» до неправдоподобных размеров, вытягивается и сокращается, наподобие ползающего червя.

— Это верно, тут и от червяка что-то есть. Ведь для него главное — деньги. За деньгами он тебе от Арбатской площади до Смоленской проползет. Совесть у него такая — растяжная. Понимаешь?

— Это-то я понимаю, Федор Иванович, но непостижимо, как вы это проделываете. Так сказать — техника…

«Мы как раз проходили мимо фонаря, — вспоминал Абдулов. — Федор Иванович озорно подмигнул мне и вдруг присел на корточки, подхватил полы своей крылатки. И вот так, с согнутыми коленями, он стремительно пошел вперед. Я еле поспевал за ним. Постепенно, очень плавно, он распрямлялся, но это было незаметно, потому что так же постепенно опускалась крылатка. Он рос на глазах. Вдруг я увидел впереди фигуру какой-то старушки. Федор Иванович быстро приближался к ней, продолжая на ходу расти. Поравнявшись с ней, он внезапно выпрямился во весь свой огромный рост, как-то по-птичьи вытянул шею, раскинул руки и запел во весь голос: „Сатана там правит бал…“ Старушка мелко крестила воздух и шептала: „Свят, свят, свят“».

Абдулов наблюдал Шаляпина и в домашней обстановке, с близкими ему людьми. В квартире К. А. Коровина на Мясницкой часто бывала молодежь, повзрослевшие дети Шаляпина со своими друзьями. Коровин поражал всех невероятными рассказами, в которых трудно было отличить истину от вымысла, Шаляпин не отставал от него, Луначарский сочинял «научные» доклады на заданную тему: например, о производстве пуговиц в Южной Аргентине. Тут молодежь превращалась в благодарных зрителей: с огромного дивана все с восторгом следили за состязанием в остроумии, импровизации, выдумке.

Студия привлекала внимание многих артистов Художественного театра, в том числе и Евгения Багратионовича Вахтангова. Пристально следил за ее работой и заведующий Театральным отделом Наркомпроса Вс. Мейерхольд. 28 января 1921 года вождь «Театрального Октября» намеревался побывать на спектакле студии, но заболел и послал студийцам извинительное письмо с просьбой «поздравить… Вашего вожака гениального Федора Ивановича с новыми днями деятельности вашей студии… Будьте всегда уверены: я всегда всей душой с вами… Да здравствует молодая армия Театрального Октября. Вс. Мейерхольд. 31.1.21 г.».

На один из студийных капустников Федор Иванович привел И. М. Москвина, В. И. Качалова, известного конферансье Б. С. Борисова. Они тут же включились в программу, сымпровизировав «хор братьев Кроликовых» — это была пародия на популярный в ту пору хор братьев Зайцевых, выступавший в театрах миниатюр. Качалов надвинул на глаза кепку и обернул шею кашне, Москвин подвязал красным носовым платком якобы заболевшие зубы, Борисов надел феску Абдулова, Шаляпин взъерошил себе волосы, и они запели вразнобой, кто в лес, кто по дрова. Впоследствии этот номер студийцы неизменно включали в свои капустники.

…А в Петрограде у Шаляпина тоже творческие замыслы — он намерен выступить на драматической сцене.

Мысль выступить в драматической роли давно владела Шаляпиным. Ю. М. Юрьев помнил, что Федор Иванович намеревался сыграть Люцифера в «Каине» Байрона. Да и саму идею поставить в Художественном театре «Каина» подсказал Станиславскому Шаляпин…

Еще в 1898 году Стасов предрекал 25-летнему Шаляпину возможную блестящую карьеру драматического актера. Интерес певца к драме проявлялся весьма разнообразно: он любил читать друзьям «Моцарта и Сальери» Пушкина, пьесу Горького «На дне», репетировал с И. М. Москвиным роль Сатина, вместе с В. Ф. Комиссаржевской исполнял в концертной интерпретации «Манфреда» Байрона. Существование в «пограничной области» музыкального и драматического искусства и даже в заведомо слабых музыкально-сценических характерах позволяло ему подниматься до высокого трагизма. Поэтому, когда 10 ноября 1918 года в Александрийском театре состоялся торжественный вечер, посвященный столетию со дня рождения И. С. Тургенева, Шаляпин решил сыграть Яшку Турка в инсценировке «Певцов». В трактовке Шаляпина Яшка приобрел близкие ему черты ранних рассказов Горького: «Два босяка», «Челкаш» и др.

В молодые годы Шаляпин часто бывал за кулисами Александрийского театра. Теперь, спустя 20 лет, он пришел сюда как равный партнер выдающихся мастеров. Но, как вспоминал режиссер и актер Л. С. Вивьен, Шаляпин держал себя скромно, даже застенчиво, ответственно относился к небольшой, в общем-то, роли: «Несколько фраз, не больше. И вот что удивительно — этот гениальный мастер, у которого мы учились сценическому поведению, уменью лепить образ, сидел на репетиции тихо, в углу, словно робкий ученик… В спектакле Шаляпин спел „Лучинушку“, и как он ее спел!»

Весной 1919 года инсценировка «Певцов» с участием Шаляпина была показана на сцене Народного дома.

Шаляпина по-прежнему привлекают фигуры мощные, бунтарские. Артист мечтает поставить цикл музыкальных инсценировок по картине Репина «Бурлаки» и русской песне «Дубинушка», «Осуждение Фауста», «Манфред», и снова воображение возвращает его к казацкому атаману Степану Разину. 4 октября 1918 года в Вестнике общественно-политической жизни, искусства, театра и литературы (№ 14) появилось сообщение: «В кинематографических кругах возникла идея создать большую кинематографическую картину „Стенька Разин“. К разработке сценария привлечен и Максим Горький. Главное действующее лицо сыграет Шаляпин. Съемки будут происходить на Волге». Эти же сведения спустя пять лет подтверждает и журнал «Печать и революция» (1923. № 2). Идею всячески поддерживал и Луначарский. Фильм, однако, поставлен не был. В 1919 году Мариинский театр предполагал возобновить хореографическую картину М. М. Фокина «Стенька Разин» с участием Шаляпина. Замысел также не реализовался.

…В зимнем Петрограде разруха заметна больше, чем в Москве. Торцовые мостовые, деревянные брикеты и доски разобраны на дрова, тиф, испанка, полуголодный быт косят людей. Театры закрыты. Население подлежит мобилизации на трудовые общественные работы. Марии Валентиновне с прислугой предписано разгружать баржи на Неве…

Федор Иванович «идет за разъяснениями» в районный комитет:

«Встретил меня какой-то молодой человек с всклокоченными волосами на голове… и, выслушав меня, нравоучительно заявил, что в социалистическом обществе все обязаны помогать друг другу… Я ему говорю:

— Товарищ, вы человек образованный, отлично знаете Маркса, Энгельса, Гегеля и в особенности Дарвина… Доставать дрова зимою, стоять в холодной воде — слабым женщинам!..

— В таком случае, я сам завтра приду посмотреть, кто на что способен.

Пришел. Забавно было смотреть на Марию Валентиновну, горничную Пелагею, прачку Анисью, как они на кухне выстраивались перед ним во фронт…

— Ну, ладно. Отпускаю вас до следующей очереди. Действительно как будто не способны…»

Шаляпин тяготился однообразием и постоянством оседлой скудной жизни, он с радостью соглашался дать концерт даже в каком-нибудь провинциальном городе неподалеку от Питера. Обязанности импресарио в таких случаях брал на себя его секретарь Исай Григорьевич Дворищин. Он обычно и договаривался о вознаграждении: речь, как правило, шла об оплате натурой — мукой, сахаром, колбасой, селедкой…

Роль Дворищина в жизни Шаляпина весьма значима. Они познакомились в 1901 году, и очень скоро веселый, никогда не унывающий Исай стал незаменимым спутником певца в гастрольных поездках (обычно Дворищин пел партию Мисаила в «Сцене в корчме» из «Бориса Годунова» и подыгрывал Варлааму — Шаляпину). Исай Григорьевич умел успокоить Федора Ивановича, когда тому казалось, что голос «не звучит», мог вовремя рассмешить его, отвлечь от мрачных мыслей.

Дворищин хорошо знал особенности характера Шаляпина, не терпевшего одиночества, и всегда составлял ему компанию — в дороге, в гостинице, в гримуборной. Он безропотно терпел порой жестокие розыгрыши своего друга и хозяина. Однажды он «проиграл» в карты свою курчавую шевелюру. В другой раз одежду спящего Исая Шаляпин пришил нитками к дивану и громко крикнул: «Караул!» Как-то, уезжая в зарубежное турне, Федор Иванович внезапно подхватил щуплого Дворищина в уже отправляющийся поезд. Пограничникам находчивый Исай Григорьевич предъявил вместо документов фотографию. На ней он был снят вместе с Шаляпиным. На фото надпись: «Эх, Исай, побольше бы таких артистов, как мы с тобой…»

Впрочем, отношения секретаря и патрона не вписывались в традиционный литературно-сценический дуэт «короля и шута». Шаляпин доверял музыкальному вкусу Дворищина, советовался с ним, когда составлял программу концертов; после выступлений Исай должен был подробно рассказать Федору Ивановичу о своих впечатлениях, критику своего наперсника певец всегда внимательно выслушивал.

Существует несколько портретов, шаржей Дворищина, любовно написанных Федором Ивановичем. Конечно, отношения с «секретарем» сильно отличались от иных приятельских связей артиста, например от дружбы с Горьким, который, к слову сказать, не любил шаляпинского «окружения», и другими «маленькими» актерами, составлявшими «свиту» Шаляпина…

В доме Горького на Кронверкском проспекте Федор Иванович свой человек. К Горькому приходили за советом, за помощью, просто отогреться. Мария Федоровна Андреева была озабочена проведением конкурса на лучшую мелодраму, созданием нового театра — Большого Драматического, которому впоследствии будет присвоено имя Горького. В числе домочадцев — художник И. Н. Ракицкий по прозвищу Соловей, художница Валентина Ходасевич — ее называют Купчихой, секретарь писателя П. П. Крючков — он получил имя по своим инициалам и первому слогу фамилии — Пе-пе-крю. Сам Горький именовался Дука. Появившуюся здесь авантюрную даму Марию Закревскую-Будберг прозвали Титкой: она войдет в историю почти как Мата Хари (книга Н. Н. Берберовой о ней называется «Железная женщина»).

Валентина Ходасевич вспоминала:

«Вечерами мы жгли лучину в камине, в комнате Ракицкого, все одетые кто во что — потеплее… Часто приходил Федор Иванович с Марией Валентиновной, оба огромные, великолепные — шубы и шапки не снимали. Федор услаждал нас песнями и романсами, да и рассказчиком он был прекрасным — с большим юмором. Приводили они с собой любимого бульдога, белого с коричневыми пятнами, до смешного похожего на Федора Ивановича. Когда ему говорили: „Милиционер пришел!“, он падал как подкошенный на бок и делал вид, что умер, даже дыхание задерживал. Шаляпин очень его любил, обучал разным трюкам, гордился им и говорил: „Способный! Неплохой артист из него получится! С ним мы по миру не пойдем!“».

Федор Иванович в шубе, шапке и с бульдогом запечатлен на знаменитом портрете Б. М. Кустодиева. Артист предложил художнику сделать эскизы декораций и костюмов к «Вражьей силе» (опера А. Н. Серова написана на сюжет комедии А. Н. Островского «Не так живи, как хочется»).

«Кто лучше его (Кустодиева. — В. Д.) почувствует и изобразит мир Островского? Я отправился к нему с этой просьбой… Всем известна его удивительная яркая Россия, звенящая бубенцами масляной. Его балаганы, его купцы… его сдобные красавицы, его ухари и молодцы, — вообще, все его типические русские фигуры, созданные по воспоминаниям детства, сообщают зрителям необыкновенное чувство радости. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и такой аппетитной сочностью краски в неутомимом его изображении русских людей…»

Борис Михайлович Кустодиев в свои 40 лет тяжело болен, передвигается по квартире в инвалидном кресле. Выслушав Шаляпина, художник с готовностью принял его предложение:

— С удовольствием, с удовольствием. Я рад, что могу быть вам полезным в такой чудной пьесе. С удовольствием сделаю вам эскизы, займусь костюмами.

Работа спасала Кустодиева от отчаяния. Он хотел присутствовать на репетициях «Вражьей силы». Если Шаляпину удавалось достать грузовик, друзья погружали в кузов автомобиля сидящего в кресле Бориса Михайловича, подъезжали к Мариинскому театру и вносили в зрительный зал.

Премьера «Вражьей силы» в новых декорациях и костюмах состоялась 23 октября 1920 года. А. А. Блок записал в дневнике: «Шаляпин в Еремке достигает изображения пьяной наглости, хитрости, себе на уме, кровавости, ужаса русского кузнеца…» Но главной заботой Шаляпина-режиссера была не собственная роль, он стремился создать на сцене исполнительский ансамбль. Он строго выговаривал молоденькому артисту миманса в крохотной роли ярмарочного зазывалы, смешившего публику забавными трюками в сцене гулянья, за то, что он отвлекал зрителя от серьезной сцены сговора Петра и Еремки. Этим статистом был юный Николай Черкасов, навсегда запомнивший шаляпинские уроки.

В пору работы над «Вражьей силой» Б. М. Кустодиев написал портрет Марии Валентиновны, а несколько позднее и самого Шаляпина. Художник сделал несколько этюдов и подготовительных рисунков, потом приступил к созданию картины. Холст был подвешен к потолку, Кустодиев работал, отлого наклоняя полотно над собой. Этот портрет, созданный в 1921 году, едва ли не самый известный: Шаляпин в распахнутой шубе на фоне ярмарки, балаганов, заснеженных деревьев. Позади, рядом с рекламной тумбой (в наклеенной на нее афише объявлены гастроли Федора Ивановича), — Исай Дворищин, дочери певца Марфа и Марина, одна держит в руках игрушечную обезьянку. Среди промежуточных, «рабочих» названий картины — «Шаляпин в незнакомом городе». Фоном для фигуры певца стала ярмарочная площадь то ли Казани — родины артиста, то ли Астрахани — родины Кустодиева. Но особенно тесно фон связан со спектаклем, над которым дружно работали художник и певец.

Писатель Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) назовет портрет «Широкая масленица» (первые слова арии Еремки из «Вражьей силы»), считая, что эта праздничная ярмарка да и сам артист — символы дореволюционной Москвы. В ностальгическом описании «грешной, сдобной, утробной» Москвы у Дон Аминадо — метет метелица, несутся санки, заливается гармонь… «И над всем этим кружением, верчением и мельканием, над качелями и каруселями, ларями, шатрами, прилавками и палатками… над Москвой, над веселой гульбой… в разрыве, в просвете синего неба церковной синевы, — в меховой высокой шапке, в бобровой шубе, огромный, стройный, ладный, живой, во весь рост стоял в молодой своей славе российский кумир, языческий бог — Федор Иваныч Шаляпин…»

Право же, трудно представить себе истинные обстоятельства, в которых создавался портрет: голодный, холодный Петроград, художник, прикованный к инвалидному креслу. В сундуке архивного отдела Музея имени М. И. Глинки хранится та, «историческая» шуба, запечатленная на портрете.

«— Шуба-то хорошая, да, возможно, краденая…

— Как краденая? Шутите, Федор Иванович, — удивлялся Б. М. Кустодиев.

— Да так, говорю, недели три назад получил ее за концерт от какого-то государственного учреждения. А вы ведь знаете лозунг — „грабь награбленное“…

— Вот мы ее, Федор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актер, и певец, а шубу свистнул», — вспоминал Шаляпин свой разговор с художником в книге «Маска и душа».

Осенью 1920 года в Петроград приехал английский писатель Герберт Уэллс. Вместе с сыном Джипом он остановился у Горького. Англичанина поразило, что даже всемирно известный писатель имеет один-единственный костюм — тот, который на нем. У Горького Уэллс познакомился с Шаляпиным, вместе с Алексеем Максимовичем смотрел спектакли с участием артиста.

«Как это поразительно, — удивлялся Уэллс, — русское драматическое и оперное искусство прошло невредимо сквозь все бури и потрясения и живо по сей день… Мы слышали величайшего певца и актера в „Севильском цирюльнике“ и в „Хованщине“, музыканты великолепного оркестра были одеты весьма пестро, но дирижер по-прежнему являлся во фраке и белом галстуке… Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не имел тогда случая с ним познакомиться. Теперь же, в Петрограде, наше знакомство состоялось и мы отобедали в кругу его милого семейства. У него две маленькие дочки, обе недурно разговаривают на несколько манерном, безупречно правильном английском языке, а младшая превосходно танцует… В сегодняшней России Шаляпин воистину представляется чудом из чудес. Это подлинный талант, дерзкий и ослепительный. В жизни он пленяет тем же воодушевлением и неиссякаемым юмором…»

Свои впечатления Уэллс включил в книгу «Россия во мгле», они субъективны и поверхностны. Многое от гостя преднамеренно скрывали. У Горького только что был обыск. В Москве, куда Алексей Максимович поехал отстаивать свои права, однако, гарантий, что в будущем ничего подобного не повторится, он не получил. И немудрено…

…Перед высылкой из России в сентябре 1922 года князь Сергей Евгеньевич Трубецкой прощался с Северной столицей:

«Какая разница с Москвой! И тут и там на всё легла печать большевизма, но легла она не одинаково. Старая московская жизнь была убита, но Москва все же интенсивно жила какой-то новой и злобной жизнью, но все же это был живой город. Петербург же производил впечатление какого-то полумертвого царства. Старая жизнь была здесь убита, а новая еще не полностью завладела им. Петербург был как бы огромной, стильной барской усадьбой, из которой ушли старые хозяева и которую еще не освоили новые и чуждые ее духу пришельцы. По сравнению с Москвой Петербург казался полупустым. Народа было мало, на улицах между камней пробивалась трава, и запущенность придавала дворцам и памятникам какую-то особую, щемящую красоту…»