Песчаный Брод

Песчаный Брод

Бёрш ходил по хате, брезгливо отшвыривал лакированным сапогом табуретки, шайки, веники. Его лицо и руки в лайковых перчатках выражали крайнюю степень отвращения.

— Это убрать! Это побелить! Это промыть с песком! Это выбросить! Это сжечь! А это оставить, но покрасить! — Распоряжения его были, как всегда, категоричными.

В результате в комнате, намеченной квартирмейстером для господина капитана, осталась одна металлическая кровать, и только при том условии, что на нее будет положен его собственный матрац. Перед тем как внести мебель, которую Бёрш неизменно возил с собой, «по программе» проводилась специальная процедура уборки помещения. Лишь после дезинфекции в дом входил сам капитан и из пульверизатора тщательно опрыскивал стены и пол своей комнаты английским лавандовым одеколоном «Ярдлея».

Командир дивизии — старый, сухопарый генерал, с рыцарским в позолоченной оправе крестом на шее, всегда восхищался умением капитана Бёрша уютно обставлять походную жизнь.

— Oh! Grossartig![22] — восклицал он, входя в новое помещение. И, усевшись удобно в мягкое кресло, добавлял: — Ich fuhle mich bei Ihnen wie zu Hause. Wie schaffen Sie es nur?[23]

— Erfahrungssache, Herr General![24] — расшаркивался капитан.

Сейчас Бёрш обживал новую квартиру, делая привычные распоряжения, а его денщик с неизменным белым полотенцем на согнутой руке, выслушивал их и с готовностью повторял:

— Jawolh! Jawolh! Wird gemacht![25]

Село Песчаный Брод в Кировоградской области, где все это происходило, было небольшое, пересеченное проезжей дорогой. Высохшая речонка с деревянным мостом разделяла село на две части. Вокруг хаток — уже отцветшие вишневые и яблоневые сады. Здесь было много женщин и детей, мужчин совсем мало.

Улучив свободную минуту, я пошел в село, чтобы познакомиться с жителями. Перешел мост, спустился в низину, зашел в первую попавшуюся хату.

— Здравствуйте! — говорю с порога.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — отвечает старик, сидящий на лавке возле печи. Седые усы его окаймляли крутой упрямый подбородок. Он был еще крепок, статен и широк в плечах. Окинув меня недоверчивым взглядом, он закурил. Я присел на лавку. Разговорились. Звали его Петром Дмитриевичем Жиленковым.

— А чьи это ноги на печи торчат? — спрашиваю.

— Чьи? Да человечьи.

Но лежавший, видимо, решил сам обнаружить свое присутствие, и я увидел, что с печки спускается пожилой человек — опухшие ноги с темными пятнами на ступнях не слушались его. Он с трудом сел за стол. По всему его виду и выражению лица хозяин понял, что лучше оставить нас вдвоем.

Мой новый знакомый оказался бывшим интендантом 2-го ранга, по фамилии — Афанасьев. Бежал из фашистской тюрьмы в городе Николаеве и вот уже с полгода скрывается у этого старика.

— А сами откуда? — спросил я.

— Из Москвы. Жил возле Арбатской площади.

— У вас семья там осталась?

— Да. Жена и две дочки. Ничего о них не знаю. Может быть, эвакуировались.

— А что с ногами-то?

— Пришлось бежать босиком по снегу. Вот и отморозил… Но уже хожу… Старик подлечил меня травами, примочками.

— А старик? Что он за человек?

— У-у, золотая душа!

— Одинокий?

— Нет, жена есть. Мария Васильевна. Тоже очень симпатичная женщина, по фамилии Левенец. Он сам из донских казаков будет, но здесь живет давно, старожил.

Мы свернули по «козьей ножке». Разговорились. С первых минут знакомства нашли общий язык. И чем дольше беседовали, тем лучше понимали друг друга. Афанасьев был со мной приветлив, прост и откровенен.

Так мы сидели друг против друга часа два, дымя самокрутками, как самые что ни на есть закадычные друзья. Я рассказал ему свою историю, он мне — свою. В Песчаном Броду пообещал все разузнать и постараться найти надежных людей.

В накуренную комнату вошел старик:

— Ух ты, как надымили!

— Дымовая завеса, дедушка, — отшутился я.

— Значит, есть что маскировать?

— Есть, есть, деда, — подхватил Афанасьев.

Старик ухмыльнулся:

— Старый боец — понимаю! Вот я вам сейчас покажу. — Он хитро подмигнул, полез под половицу и вытащил узелок, в котором была пачка пожелтевших фотографий: — Вот смотри, сынок, каким я был орлом!

С фотографии смотрел на меня казак с лихо закрученными усами. Фуражка сдвинута набекрень, а из-под нее выглядывает курчавый чуб. Казак при шашке. На груди красуются два Георгиевских креста.

— В империалистическую бил немцев… А сейчас за Советскую власть готов им, гадам, выдать сполна, несмотря что староват стал…

Слово за слово, я узнал, как старику здесь живется. На окраине села находится загон для свиней. Их сейчас ровно десять, и это последние свиньи, отобранные немцами у жителей Песчаного Брода. Загон на территории скотного двора бывшего колхоза, рядом с опустевшим коровником. Коров уже давно немцы отправили в Германию. Здесь же на скотном дворе несколько построек, в них ютятся доярки и свинарки, а старик Жиленков работает тут ночным сторожем.

Описывая эти события и вспоминая встречу с Афанасьевым, мне хотелось бы объяснить, как могло случиться, что мы с ним сошлись так быстро, буквально при первом разговоре, и сразу доверились друг другу. Иные подумают: «Разве мог Афанасьев сразу довериться незнакомцу, да еще одетому в немецкую форму?» А вспомните, как я сошелся с Хромовым. По выражению глаз, по интонации, улыбке, по всему разговору мы сразу поняли, что мы из одного корня. У человека с открытой душой и лицо открытое. Именно таким и был Афанасьев.

— Сегодня идем на свадьбу, — сказал Афанасьев, встретив меня на пороге спустя денька три. — Дело есть.

— Что за свадьба?

— На том конце села — гулянье. Для блезиру. Я договорился с хозяином о нашей встрече в его доме. Кое-кто найдется из нужных людей.

— А полицаи?

— Их в селе не будет, где-то в управе заседают.

В хату вошла хозяйка, маленькая, хрупкая женщина с искалеченной рукой. В здоровой руке она несла ведро с водой. Афанасьев попросил ее передать мужу, что мы ушли на свадьбу.

Она молча кивнула.

Вечер был теплый. Легкий ветер нес откуда-то из дальних полей аромат трав и поздних летних цветов. Над нами чистое небо в ярком мерцании звезд. Неистово трещат цикады. Лают собаки. Серая пыль улеглась на придорожные травы. Мы шли селом, по обеим сторонам белели хатки, тянулись к небу пирамидальные тополя. Тихая, мирная картина. Из одного из домов была слышна гармошка, звонкий смех и притоптывание каблуков. Подошли к палисаднику. Хозяин ждал нас у калитки.

— Проходите в хату, не тревожьтесь. В саду мои люди. — И провел нас в крохотную кухню.

Здесь было темновато. На чисто выскобленном столе стояла свеча. Оконце занавешено плотной тканью. На полках — чисто вымытая глиняная посуда. Давно не топленная печка зияла черным подом. Вдоль побеленных стен висели связки лука и чеснока.

— Здравствуйте, товарищи!

Двое мужчин поднялись с лавки. Мы поздоровались за руку. Один был до войны председателем колхоза, другой — парторгом.

Сообща обсудили создавшееся положение. Надо было подумать, как уберечь население и помешать гитлеровцам угнать молодежь в Германию. А самое главное — помочь наступающим советским войскам. Поскорее сорганизоваться и собрать побольше оружия.

— Кое-что из оружия постараюсь раздобыть, — пообещал я. — Необходимо сколотить крепкое ядро — штаб, чтобы руководить подрывными группами, — предложили мы с Афанасьевым. — В каждом соседнем селе нужно иметь своего человека — наши глаза и уши.

Председатель колхоза поделился своей тайной. Кое-что уже сделано. Созданы базы с запасом продуктов, с землянками, где можно укрыть людей от немецких облав, — и он, показав мне на карте урочище с одной из таких баз, добавил:

— Тут и сторожка есть с сараем.

Я подумал: «Это непременно надо использовать…»

Беседовали долго. Условились о строгой конспирации. Парторг попросил Афанасьева возглавить группу в Песчаном Броде. Я поддержал его.

Из соседней горницы слышалась песня. Подхваченная женскими голосами, она разливалась, заполняла дом, настраивала на лирический лад. Потом ее сменила бойкая шуточная, затем опять загрустила гармонь… А мы все сидели в махонькой кухоньке, одержимые и одними мыслями, и одними стремлениями. Песни смолкли, свадьба подошла к концу. Пришла пора расходиться.

Еще в днепродзержинском лагере я понял, что чехи служат в немецкой армии подневольно. Чехи-солдаты, которые были в охране госпиталя, явно сочувствовали заключенным, и групповой побег был осуществлен при их непосредственном содействии.

Здесь, в роте капитана Бёрша, были два чеха — Янек и Владек, по фамилии Топич, родные братья. Владек водил машину с радиоаппаратурой и всегда интересовался сводками Совинформбюро из Москвы. А Янек возил в танковый полк бензин. Обратно же шел обычно порожняком. Его крытую брезентом машину я и использовал, осуществив операцию, подсказанную мне стариком Жиленковым.

Ближайшей ночью мы с Янеком въехали на скотный двор и на виду у разбуженных и перепуганных женщин, под громогласную немецкую брань и жесткие окрики: «Лос! Лос!» — открыли свиной загон и погрузили всех хрюшек в машину. А старика Жиленкова «для порядка» связали по рукам и ногам.

Спустя час свиньи уже были в урочище и спрятаны в сарае. Председатель колхоза был уже там и встретил нас с улыбкой, горячо поблагодарил.

А я, в свою очередь, отблагодарил Янека, отдав ему адмиральский кортик полицая, расстрелянного нами с Василием. Янек давно поглядывал на этот кортик, и мне было приятно доставить ему удовольствие. (Кстати скажу, что и Янек и Владек, когда немецкая рота была в Румынии, дезертировали из части Бёрша.)

На следующий день, не теряя времени даром, я в три приема похитил в обозе три немецких автомата, пять советских винтовок с патронами и с десяток гранат с запалами. Все это оружие мы с Афанасьевым спрятали у старика в сарае, где хозяйка держала козу. Оружие предназначалось подпольщикам.

Неожиданно немецкая часть снялась с места, погрузилась на машины, и я покинул Песчаный Брод, оставив Афанасьеву оперативное донесение для Красной Армии, подписав его «Сыч». Перечислил фамилии патриотов из Песчаного Брода и проведенные нами операции.

…Рыжий, конопатый немец-ефрейтор сидел с гитарой на бревне около плетня. Тесным кольцом окружали его гогочущие солдаты, а он гнусавым тенорком выводил фривольную шансонетку:

— Я часовщик,

Я парень хоть куда —

И в механизмах

Разбираюсь без труда.

Но больше всех часов.

Признаюсь вам, —

Люблю чинить часы

Прелестных дам!..

Над селом в сентябрьском небе плывут перистые облака. Чудесное «бабье лето» задержалось в здешних местах. Пестрят золотом и багрянцем сады. Беленькие хатки глядят весело, как в мирные дни. Но это только с виду. Село занято немцами. Одна длинная улица сплошь заставлена танками и орудиями, замаскированными порыжевшей листвой.

Перебирая струны гитары, которая особенно хорошо звенит в осеннем воздухе, ефрейтор-артист допел свою шансонетку и тут же начал другую:

— Услышь, красотка,

Сердца стон.

Твои уста мне ночью снятся.

Засмейся мне,

Моя Нинон,

Никто не может так смеяться…

Взрыв смеха, восторженные восклицания — солдатня довольна. А жители, выбиваясь из сил, таскают воду из колодцев для стирки немецкого белья и для кухни. Их заставляют обслуживать немецкую часть. В стороне от компании военных сидит стайка полуголых босоногих ребятишек: выглядывая друг из-за друга, они таращат глазенки на ефрейтора с гитарой.

Я наблюдаю все это из кузова грузовой машины, где мы сидим с унтер-офицером на пустых канистрах. 2-я штабная рота, проезжая мимо этого села, задержалась, и песенки ефрейтора забавляют ребятишек. Кое-кто из немцев, сидя на грузовиках, подыгрывает ему на губных гармошках.

Ефрейтор решил переменить программу и затянул на ломаном русском языке:

— И ходила на берег Катуша…

В это время какая-то женщина с коромыслом в руках громко говорит:

— Ты дывысь, яка гарна Катюша выхода! Побачимо, як вона вам, иродам, всыпе! — и замахивается коромыслом на ребятишек: — А ну, бисенята! Тикайте та ховайтэсь у погреб! Летуны летять!

Я поднял глаза к небу и действительно увидел самолеты. Чьи они? Вот они приближаются, и через несколько минут уже можно различить — это наши советские штурмовики «Илы». Они развернулись и на бреющем полете стали поливать немцев свинцовым дождем: кто-то сразу убит наповал, кто-то ранен, вспыхнули как свечи несколько машин… Я спрыгнул с грузовика, забежал за угол хаты и оттуда видел, какая паника охватила немцев. Со стоном звякнула гитара, брошенная на бревно ефрейтором. Сам он от страха пополз по траве и, спасаясь, подлез под плетень, за которым его ярко-рыжая голова походила на зрелую тыкву.

Самолеты отбомбились и исчезли в перистых облаках.

К вечеру в село вошли каратели.

На кухне работали две девушки — сестры Мария и Евгения из Днепропетровска. Ночью, когда рота покидала село, я сказал им: «Срывайтесь! А то попадете на каторгу. В селе каратели… Завтра здесь, возможно, будут наши».

Девушки ушли из села и спаслись от угона в Германию, после войны я имел с ними переписку.