Глава 5 Лаура снова звалась Мария

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Лаура снова звалась Мария

Младшая Васина «тетенька», а точнее, меньшая Марьи Григорьевны и Афанасия Ивановича дочь Екатерина, после возвращения в родные места поселилась в Белёве, что в трех верстах от Мишенского, в 1805 году. Со времени отъезда ее в приграничную Кяхту прошло чуть не четверть века. Когда ее старшая сестра Авдотья вышла замуж за начальника кяхтинской таможни Алымова и собралась в Сибирь, к мужу, Марья Григорьевна решила отправить с ней и меньшую, Катю, которой было тогда двенадцать. Жизнь сестер в Кяхте была суровой, невеселой. Катя скучала в аскетическом, бездетном доме Алымовых, читала своего любимого Руссо, и характер ее, сохранив пылкую сентиментальность воспитания, то ли закалился, то ли ожесточился в этой безрадостной ссылке. Десять лет спустя Евдокия разошлась с мужем, и с ней вместе вернулась в родное Мишенское Екатерина, бывшая уже 22-летней девушкой. По дому в ту пору бегал всеобщий любимец, девятилетний Васенька, который называл ее «тетенькой». Вскоре немолодая по тем временам девушка Екатерина Афанасьевна вышла замуж за орловского уездного предводителя Андрея Протасова. Он умер в 1805 году, оставив семейству большие долги — играл в карты весьма неосторожно, и пускался в разнообразные денежные авантюры. Екатерина Афанасьевна продала чуть не все имущество, заплатила долги и, сняв маленький домик в Белёве, поселилась там с двумя дочками — десяти и двенадцати лет. Самой ей было уже 35 — суровая, набожная и весьма достойная дама. Средства у нее были скудные, нанять хороших учителей для девочек было не на что, а тут оказалось, что рядом, в Мишенском, — учитель: литератор, поэт, свой, родственный, образованный человек, бесплатный педагог, полный решимости сеять разумное, вечное и прекрасное, воспитывать добродетель…

И вот начались уроки во вдовьем доме. Три версты молодой романтический учитель шел пешком до Белёва: шел, любовался природой, дорогой читал стихи, темные кудри его развевались на ветру. А на уроках у него все было четко по плану — что утром читать, что вечером: философия, литература, история, логика, риторика, нравственность, эстетика, поэзия. И конечно, литература, великие авторы — Гёте, Шекспир, Шиллер, Державин… Учительству был привержен и относился к нему очень серьезно. Ничего не пускал на самотек, учитель он был милостью Божьей.

Он и сам учился в ту пору, много читал, совершенствовался в немецком. А уж девчушки-то — мечтательная Машенька двенадцати лет и легкая, порывистая вострушка Саша — росли на глазах. Учитель был молодой, красивый, романтический — каждое слово его западало им в душу, каждый взгляд его добрых и пылких, его черных, то ли русских, то ли турецких глаз… Екатерина Афанасьевна присутствовала на уроках — дама была интеллигентная, возвышенного образа мыслей, все это ей было интересно: счастливые часы… И к тому же — присмотр. А только как уследишь за взглядом, за движеньем души? Случилось неизбежное: Васенька влюбился в ученицу-племяшку (пусть даже и сводную, а все же племяшку, единокровной сестры дочь) — двенадцатилетнюю интеллигентную и высоконравственную русскую Лолиту. А она полюбила его. О ней мы, впрочем, знаем меньше. Не знаем, сразу ли влюбилась, но знаем, что полюбила всей душой. В его-то дневнике уже и в записях 1805 года есть мечтания о том, как они поженятся, как он воспитает для себя прекрасную и верную супругу — на целую жизнь.

Из дневника видно, что и он не сразу понял, что с ним происходит, а поняв, был несколько смущен разрывом в их возрасте, точнее, ее малолетством:

«Что со мной происходит? Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание! Можно ли быть влюбленным в ребенка? Но в душе моей сделалась перемена в рассуждении ее! Третий день грустен, уныл! Отчего? Оттого, что она уехала! Ребенок! Но я ее себе представляю в будущем, в то время, когда возвращусь из путешествия, в большом совершенстве».

Ребенок или не ребенок? Можно ли быть влюбленным в ребенка? Хорошо ли это? Путешествие… Но будет ли еще путешествие? Желать ли разлуки? И почто ждать далекого будущего совершенства, ежели она и сейчас совершенна, Маша: милая ее тонкая шейка, вздернутый носик, то спокойный, то лукавый, неизменно доверчивый, любящий взгляд. Да и часто ли он вспоминает, что она еще ребенок? Вот он жестоко обижается, что детские игры с собакой предпочла она вниманию любимого. Оказывается, нельзя быть таким ребенком… Горькая обида. И вот еще сожаленье: не все можно ей рассказать, не все поймет. А с кем же тогда поделиться удачей и неудачей, грустью и радостью? С матушкой Елисаветой Дементьевной? Но и она не все поймет и не все одобрит. В августе 1805 года Жуковский пишет в своем дневнике: «…самое общество матушки, по несчастию, не может меня сделать счастливым; я не таков с нею, каков должен быть сын с матерью; это самое меня мучит, и, мне кажется, я люблю ее гораздо больше заочно, нежели вблизи».

В результате приступы тоски и одиночества:

«Одиночество… отдаление тех людей, которые бы могли бы меня оживлять и одобрять в искании всего хорошего, совершенное бессилие души, ненадеянность на самого себя — вот что меня теперь мучит».

Бесчисленные письма и стихи, посвященные друзьям, чувства эти передают с меланхолическим благозвучием:

О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,

С твоим блаженством и страданьем!

Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?..

(Куда ж нам с вами, дорогой читатель, деться при этих строках от воспоминаний о призывах геттингенского (как и Александр Тургенев) выпускника Ленского, от сладостной музыки Чайковского? Куда, куда… весны моей златые дни…)

Друзья озабочены одиночеством Жуковского. Сам он, судя по письмам, то ищет службы и источника дохода, то собирается в заграничное путешествие, то решает, наконец, поглядеть Россию. Однако никуда ему сейчас из Белёва уже не деться. Здесь Маша, здесь любовь, которая наполняет его и радостью и страхом. Поначалу он принимает снисходительность тетеньки к его серьезным и, кажется, успешным педагогическим усилиям за поощрение его далеко идущих мечтаний. Однако тут же начинают тревожить сомнения:

«Катерина Афанасьевна, если не ошибаюсь, дала мне что-то предчувствовать. Но родные?.. Может, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости Катерина Афанасьевна пожертвует моим и даже ее счастием, потому что она, конечно, была бы со мною счастлива».

Он уже почти готов к беде, и при этом, о Боже, как мало он понимает в людях, молодой, беспечный певец. Похоже, что главная его забота пока — воспитать верную, надежную супругу на будущее, когда она подрастет. Похоже, что взрослые, зрелые женщины внушают ему страх. В стихотворении, преданном гласности столетие спустя, влюбленный поэт дает целую программу жизни своей тринадцатилетней в ту пору ученице:

Младенцем быть душою;

Рассудком созревать;

Не тела красотою,

Любезностью пленять…

Быть в дружбе неизменной;

Любя, душой любить;

Супруги сан священной

Как дар небес хранить…

Вот счастье, друг бесценный,

Другого счастья нет.

Еще через неделю в подаренном Маше альбоме своих стихов Жуковский приписал четверостишие:

Мой друг бесценный, будь спокойна!

Да будущего мрак тебя не устрашит!

Душа твоя чиста! ты счастия достойна!

Тебя Всевышний наградит!

Читая в эти дни Виланда, Жуковский рисует себе идеал молодого человека, «который заключает свое счастье меньше в грубой чувственности, нежели в наслаждениях духовных». Какая уж там чувственность! Этим у него и не пахнет. Зато много мечтательности и рассуждений о том, что эта мечтательность, обузданная «здравою опытною философиею, может быть источником совершеннейшего земного счастия».

В том же 1806 году Жуковский переводит с английского «Послание Элоизы к Абеляру» Александра Попа. Перевод этот был напечатан в собрании Жуковского чуть не столетие спустя и отчего-то мало кем замечен, а между тем, на мой взгляд, он имеет кое-какое отношение к мечтам и надеждам и страхам нашего героя. Обратимся к истории этих романтических французских любовников рубежа XII века. Молодой, блестящий поэт, философ и богослов Абеляр, влюбившись в юную Элоизу, предложил ее дяде-канонику давать девушке бесплатные уроки и, поселившись в доме каноника, без труда добился ответной любви девственницы. Но однажды неосторожные любовники были застигнуты дядей, и тогда нанятые мстительным каноником бандиты лишили молодого профессора его мужского достоинства. Злосчастные влюбленные постриглись в монашество, но со временем любовная переписка их возобновилась… Решусь предположить, что выбор Жуковского, начавшего переводить послание Элоизы в переложении А. Попа, не был случайным. Не решусь, однако, судить, отражал ли этот выбор (при всей схожести ситуаций, со скидкой на разрыв в семь веков) какие-либо душевные страхи…

* * *

Перед выездом с пятой автострады на внешнюю окружную, на «Франсильен», мы попали в пробку. Мой друг-психоаналитик закурил и сказал мне с торжеством:

— Страх перед кастрацией. Типичный случай. Приводи ко мне твоего друга Жукоски. Я положу его на кушетку…

— Он уже ушел, — сказал я. — И ему не нужен был психоаналитик. Он писал письма, писал стихи… У него были друзья, было кому поплакаться в жилетку. Не то что твоим одиноким, скрытным пациентам…

* * *

1806 год принес Жуковскому небывалый урожай стихов, среди которых и прозрачной легкости элегия «Вечер», написанная на холмах родного Мишенского (боюсь, нам и здесь, милый читатель, не отделаться будет от напева Чайковского):

Уж вечер… облаков померкнули края;

Последний луч зари на башнях умирает;

Последняя в реке блестящая струя

С потухшим небом угасает…

………….

…Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега струй плесканье!

Как тихо веянье зефира по водам

И гибкой ивы трепетанье!

………….

О, братья! о, друзья! где наш священный круг?

Где песни пламенны и музам и свободе?

Где вакховы пиры при шуме зимних вьюг?

Где клятвы, данные природе…

………….

А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть?

Ужель красавиц взор, иль почестей исканье,

Иль суетная честь приятным в свете слыть

Загладит в сердце вспоминанье

О радостях души, о счастьи юных лет,

И дружбе, и любви, и музам посвященных?

Нет, нет! Пусть всяк идет вослед судьбе своей,

Но в сердце любит незабвенных…

Уже в 1807 году элегия эта была напечатана в карамзинском «Вестнике Европы» с пометою «Белёв. 1806 года». То-то было радости в Белёве.

Перечень стихотворений, написанных в 1806 году (и басни, и мадригалы, и ода…), обширен, зато в 1807 году написалось всего одно четверостишие — на Новый год, и, конечно, Маше, которою будет полон год («М. на новый Год при подарке книги»):

На новый год в воспоминанье

О том, кто всякий час мечтает о тебе!

Кто счастье дней своих, кто радостей исканье

В твоей лишь заключил, бесценный друг, судьбе!

В мае 1807 года влюбленный учитель отправился было в оренбургскую деревню друга своего Блудова, который ехал после смерти матушки устроить дела. Жуковский решил, что пришло и ему время попутешествовать, увидеть родную страну, и напросился в спутники к Блудову. Однако путешествие оказалось недолгим, пришлось вернуться в Москву, о чем Жуковский сообщал в письме другу Александру Тургеневу:

«Я поехал было с Блудовым в Оренбург, хотел видеть некоторую часть православной Руси, но в двадцати верстах от Москвы наша коляска была опрокинута; я ушиб руку…»

Между тем в Москве ждало его дело. После ухода Карамзина «Вестник Европы» пришел в упадок, и позвали Жуковского, чтоб поднять журнал на прежнюю высоту. Для молодого поэта дело это было престижное…

Жуковский простился с милыми деревенскими ученицами и отбыл в Москву. Он с большой серьезностью смотрел на общественную роль журнала, проводника нравственности и гуманности. И если легко заметить, что в журнальной деятельности Жуковского отразились все усвоенные им в пансионе, в дружеском кружке тургеневского дома и в «Дружеском обществе» мысли о нравственной роли поэзии, о нравственности вообще, о счастье, то с не меньшей легкостью можно угадать в его публикациях тогдашнее его восторженное состояние. Вот он сочиняет в 1808 году статью «Кто истинно добрый и счастливый человек?». На сложный вопрос этот отвечает с твердостью влюбленного юноши: «Один тот, кто способен наслаждаться семейственной жизнью».

Маша присутствует и в его статьях, и в прозе, и в балладах, и в песнях — «нежный цветок» Маша (кстати, и стихотворные рекомендации ей даются все те же):

Скромно цвети,

С мирной невинностью,

Цветом души.

В другой песне, напечатанной в девятом номере журнала за 1809 год и помеченной Машиным днем рождения (первым апреля), — там уж просто открытое признание в любви:

Мой друг, хранитель-ангел мой,

О ты, с которой нет сравненья,

Люблю тебя, дышу тобой…

Тут же и причина его любовного томленья обозначена — разлука. Им бы не разлучаться никогда…

Одну тебя лишь прославлять

Могу на лире восхищенной:

С тобой, один, вблизи, вдали,

Тебя любить одна мне радость;

Ты мне все блага на земли:

Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость…

Молодая любовь, трогательная, чистая, однако должно нам давать и скидку на поэтическую традицию, на минутное настроение, ибо времени в Москве на самом деле праздного нет: работы много, к тому же снова мучат его мысли о недостаточном образовании, об упущенном времени. Вот что пишет Жуковский другу Александру:

«Всякая минута у меня занята. Но когда подумаю, сколько погибло драгоценного времени по пустякам, сердце обливается кровью».

И еще через месяц, в письме тому же Александру — та же самая жалоба:

«Ах, брат и друг, сколько погибло времени! Вся моя прошедшая жизнь покрыта каким-то туманом недеятельности душевной, который ничего мне не дает различить в ней. Причина этой недеятельности тебе известна. А теперь, друг мой, эта самая деятельность служит мне лекарством от того, что было ей прежде помехою. Если романическая любовь может спасать душу от порчи, за то она уничтожает в ней и деятельность, привлекая ее к одному предмету, который удаляет ее от всех других. Этот один убийственный предмет, как царь, сидел в душе моей по сие время».

Жуковский скорбит о том, что они, все друзья, не вместе в эту трудную минуту (ибо «в глазах и в руке друга — надежда и сила»), что у него сейчас снова голова в разладе с сердцем, что главное — это самообразование и дружба. И хорошо бы еще срочно найти какую-нибудь службу. И еще — пора путешествовать. Ну, а любовь? Что с любовью? По всей вероятности, Жуковский узнал уже о решении его судьбы Машиной матерью, «тетенькой» Екатериной Афанасьевной, и вот он отчаянно ищет утешения, ищет спасения, говорит о любви в прошедшем времени, даже говорит о ее пагубности, о том, что «истинно счастливая жизнь», точнее даже, «самая счастливая», отныне представляется ему как «тихая скромная жизнь, употребляемая на исполнение должностей и на труд полезный».

Любопытно, что он (еще, видимо, и не поговорив с Екатериной Афанасьевной лично) уже готов к полному краху, к поражению, к отступлению, ибо в горестях и жертвенности видит меланхолическую сладость. Сдается, он был к ним в душе готов и ранее. Впрочем, он не знает еще, как трудно будет отступиться, как трудно будет примириться с потерей Маши.

Так или иначе, муки его начались, скорее всего, уже в 1810 году. Жуковский больше не редактирует в то время «Вестник Европы». Екатерина Афанасьевна начинает строить дом в Муратове. Она доверяет Жуковскому составление сметы и надзор за постройкой (оказывается, на такое романтики способны). Но разговор у них состоялся жесткий. Маша и знать не должна о том, что он сватался, что он получил решительный отказ: Екатерина Афанасьевна человек верующий, человек церковный, кровосмешенья она не потерпит. Он поклялся, что будет только другом и о любви своей больше не обмолвится ни словом. Подразумевалось, что и собственной песне он наступит на горло…

А ему писалось. Уже начато было стихотворение, посвященное второй любимой его ученице, прелестной, веселой Сашеньке Протасовой, — баллада, и его и ее прославившая. Хоть были в ней, как положено балладе, и мертвецы, и свечи, и ворон, весь этот мрак одолевал в ней Сашин искрометный характер, задавший ритм стихам («Раз в крещенский вечерок / Девушки гадали…») и заставивший автора пойти в конце на попятный, к счастливой развязке: это был сон, и он не повторится:

Здесь несчастье — лживый сон;

Счастье — пробужденье.

О! не знай сих страшных снов

Ты, моя Светлана…

Будь, Создатель, ей покров!

Ни печали рана,

Ни минутной грусти тень

К ней да не коснется;

В ней душа — как ясный день;

Ах! да пронесется

Мимо — бедствия рука;

Как приятный ручейка

Блеск на лоне луга,

Будь вся жизнь ее светла,

Будь веселость, как была,

Дней ее подруга.

В эти последние годы белёвской жизни сближается Васенька с матушкой своей, Елисаветой Дементьевной. В трудностях острее чувствует тепло ее материнской любви. Увы, продолжалось это недолго… В 1811 году умерла любящая «бабушка» Марья Григорьевна Бунина, а за ней последовала, почти сразу, всем сердцем к ней привязавшаяся Елисавета Дементьевна — Сальха, словно не хотела больше влачить свои дни без той, кто была когда-то ее ненавистницей и соперницей, а стала самым близким ее другом.

«Бабушка» оставила Васеньке десять тысяч, и он купил на них неподалеку от Муратова небольшое имение, чтоб быть поближе к Маше. Тут и соседи оказались очень милые в сорока верстах от Муратова, в Черни, — супруги Плещеевы, люди артистические, театральные, любители музыки, сами изрядные музыканты. Плещеев сочинял музыку на стихи Жуковского, а супруга его Анна Михайловна, обладавшая прекрасным голосом, пела эти романсы. Жуковский начал даже писать комедии для домашнего театра Плещеевых, веселил всех и сам веселился, однако за письменным столом переводил мрачноватые немецкие баллады про мертвецов, гробы и кладбища. То была мода, дань романтизма народному творчеству, — это понятно. Не вполне понятно, однако, в какой степени это могло отражать загнанные вглубь страхи молодого поэта…

В начале августа 1812 года в доме Плещеева был шумный праздник по поводу дня рожденья хозяина. Приглашены были все соседи и друзья, в том числе Протасовы. После бесконечного праздничного обеда дан был концерт. Хозяин написал музыку на новые стихи Жуковского, а пел сам стихотворец (даром, что ли, тетушка Варвара обучала его музыке и пению вместе с сестричками). Текст песни был романтически-возвышенный. Буря занесла утлый челн лирического героя на скалы. Мрак, гибель — и вдруг…

Вдруг — все тихо! мрак исчез;

Вижу райскую обитель…

В ней трех ангелов небес.

При этих словах Екатерина Афанасьевна с беспокойством оглядела дочек: она не желала никаких прилюдных намеков, тем более что твердо об этом с Василием было договорено…

А несчастный пловец продолжал свое вдохновенное пение, не подозревая, наверно, в какую пучину новых бедствий оно затянет его.

На коленях, в восхищенье,

Я смотрю на образ их.

О! кто прелесть их опишет?

Кто их силу над душой?

Все окрест их небом дышит

И невинностью святой.

Насчет Машиной святой невинности он много уже писал, может, думал, что она, Екатерина Афанасьевна, читать не умеет… Машины щечки бледные вон как зарделись, — просила ведь не трогать девочку, а он за свое.

Неиспытанная радость —

Ими жить, для них дышать:

Их речей, их взоров сладость

В душу, в сердце принимать.

О, судьба! одно желанье:

Дай все блага им вкусить;

Пусть им радость — мне страданье;

Но… не дай их пережить.

Еще до последнего плещеевского аккорда послышался сзади резкий скрип кресла. Один из трех ангелов Екатерина Афанасьевна вышла из залы в ярости.

Скандал был страшный: она ему в тот раз все сказала. Что нечего ее и дочек ее при людях срамить и на судьбу жалиться. Что ежели он в церковных книгах сыном Афанасия Иваныча не записан, то сам-то он о кровном родстве своем с Машей отлично знает. И раз святая церковь такого не позволяет, то и она, грешница, ни за что не позволит — последнее ее слово. Он и так много уже преуспел — дочка ей как чужая сделалась. А теперь лучше ему уехать — вон какая война, все мужчины на войну едут… С дочкой она ему все равно видеться не позволит. И в братские чувства его не верит больше: то, про что он у Плещеевых пел, — это все было не братское…

И отправился Васенька в ополчение, бить корсиканца — злодея узурпатора Буонапарте…