Слежка за царем 1 марта
Слежка за царем 1 марта
Взаимные отношения членов центральной организации не могли, конечно, быть плохими. Все они давно и хорошо знали друг друга. Трудность осуществления той задачи, которую они себе поставили, способы борьбы требовали дружных отношений. Мелким счетам не могло быть места. Наконец, нравственный подъем духа был таков, что все мелкое само собой исчезало и подавлялось. Всех соединяло чувство духовного братства. Все — мужчины и женщины — были между собой на «ты».
Мое знакомство с радикальным студенчеством и с некоторыми членами партии, не помню теперь с которыми, перешло в известные деловые отношения. Я начал оказывать партии разные мелкие услуги. Осенью 80 г. я принял участие в серьезном деле, именно в подготовительных работах к взрыву 1 марта.
Однажды, в начале ноября 80 г., ко мне зашел Л. Тихомиров и предложил принять участие в наблюдениях за выездами царя. Наблюдениями должны были заняться несколько человек. Тихомиров предполагал пригласить кроме меня Елизавету Николаевну Оловенникову и, кажется, Тычинина. Партия, по его словам, одобрила этот выбор, и дело за нашим согласием. Мы все трое согласились. Очень скоро было назначено заседание наблюдательного отряда, т. е. кружка Лиц, которые должны были наблюдать за выездами царя. На этом заседании присутствовали Тихомиров, Перовская, Гриневицкий, Рысаков, Оловенникова, Тычинин, я и еще студент Петербургского университета С. [Е. М. Сидоренко. — Сост. ], оставшийся неоткрытым. Рысаков был для некоторых из нас человеком новым. Его познакомили с нами под кличкой «Николай».
Фамилии Оловенниковой и Тычинина скоро стали известны Рысакову, так как в их квартирах преимущественно происходили наши собрания. Меня Рысаков знал или, скорее, должен был знать тоже под какой-то кличкой. Но как-то раз Перовская по ошибке назвала меня моим настоящим именем, и Рысаков это заметил.
На первом заседании Рысаков вел себя странно: нервничал, смеялся совершенно некстати. Видно было, что ему не по себе, что он волнуется. Я обратил внимание Перовской на его состояние, но она отвечала, что это вполне верный человек, что за него ручается Тарас (Желябов). Потом Рысаков вел себя спокойнее, так что речь о нем больше не заходила.
Наш отряд должен был определить, в какое время, по каким улицам и насколько правильно царь совершает свои выезды и поездки по городу. Наблюдения решено было вести каждый день двум лицам, по установленному наперед расписанию. Каждый из этих двух должен был наблюдать до известного часа, после чего на смену ему выходил бы его товарищ. Пары наблюдателей должны были чередоваться каждый день. Эта система пар с постоянной сменой очереди и порядка имела в виду замаскировать наблюдения. Тихомиров на дальнейших заседаниях не бывал. На нескольких присутствовал Желябов. Он хотел, вероятно, на основании наших слов составить себе более ясное представление о всей обстановке выездов. Заседания отряда происходили раз в неделю. Главная роль принадлежала Перовской, которая записывала результаты наблюдений. Первое время наблюдать было трудно, т. к. не было еще известно, когда государь выезжает, поэтому приходилось дольше следить за дворцом. Но скоро мы определили время и обычное направление поездок. Обыкновенно, царь выезжал из дворца около половины второго и направлялся в Летний сад. Он ездил в карете, окруженный шестью всадниками из конвоя е[го] в[еличества], на великолепных лошадях, очень быстро. Двое из этих всадников прикрывали собою дверцы кареты. Из Летнего сада он или возвращался прямо во дворец, что бывало редко, или заезжал куда-нибудь без соблюдения правильности. Таков был маршрут по будням. По воскресеньям государь ездил в Михайловский манеж на развод. Путь его лежал обыкновенно по Невскому, а оттуда по Малой Садовой. Время выездов соблюдалось с пунктуальной точностью. Первый из нас наблюдал обыкновенно от дворца до Летнего сада или манежа, второй — от Летнего сада или манежа до возвращения царя домой. По его пути расхаживала многочисленная охрана из каких-то штатских, вероятно сыщиков.
Перовская не только отбирала от нас сведения, но и сама участвовала с нами в наблюдениях. Из манежа царь возвращался домой мимо Михайловского театра по Екатерининскому каналу. Перовская первая заметила, что на повороте от Михайловского театра на Екатерининский канал кучер задерживает лошадей и карета едет почти шагом. Рассказывая нам об этом на ближайшем заседании, она прибавила: «Вот удобное место». Для меня ее замечание стало понятно только в день 1 марта. План нападения не всем был известен, так как, по требованию конспирации, в него не посвящали тех, кому незачем было о нем знать.
Наблюдения продолжались без перерыва приблизительно до двенадцатых чисел февраля. Они послужили основанием для определения места закладки мины и нападения метальщиков.
По плану Исполнительного комитета покушение на царя должно было произойти или из лавки Кобозева на Малой Садовой путем взрыва мины, заложенной под мостовою, или ручными бомбами. Местом для нападения был намечен именно тот сворот на Екатерининский канал, на который Перовская обратила внимание. Метальщики должны были выйти на Екатерининский канал к известному часу и появиться в известном порядке, т. е. самая очередь метания бомб была приблизительно намечена заранее. Так, по крайней мере, передавал мне один из метальщиков, Емельянов, с которым мне пришлось познакомиться в первый раз уже в Московской пересыльной тюрьме. Он же говорил, что первую бомбу должен был, согласно очереди, бросить Тимофей Михайлов, а Рысакова предполагали поставить на последнее место, т. е., как говорил Емельянов, ему хотели дать понюхать пороху. Вспоминаю теперь, что Перовская указывала еще на пустынность Екатерининского канала. Здесь, следовательно, представлялось меньше всего шансов задеть взрывом прохожих.
В самый день 1 марта Перовская назначила мне свидание в маленькой кофейной, на Владимирской улице, близ Невского, чуть ли не в известной теперь под названием «Капернаум». Свидание было назначено в начале четвертого часа. Не помню почему, но в этот день я прислушивался на улице. Вероятно, был сделан кем-нибудь намек, что именно в этот день нужно ждать развязки. К назначенному часу я шел на свидание издалека, от Таврического сада. В тех краях еще ничего не было известно о том, что творится на Екатерининском канале. Но на Итальянской, недалеко от Литейной, я встретил офицера, мчавшегося чуть не стоя, на извозчике. Он громко и возбужденно кричал, обращаясь к проходившей публике. Я не мог разобрать, что он кричал, но видно было, что человек чем-то сильно потрясен, Я, конечно, понял, в чем дело. Придя в кофейную, я прошел в маленькую заднюю комнату, в которой и раньше встречался с Перовской. Комната эта бывала обыкновенно пуста. Я застал в ней студента С, члена наблюдательного отряда. Он тоже ждал Перовскую. Вскоре дверь отворилась, и она вошла своими тихими, неслышными шагами. По ее лицу нельзя было заметить волнения, хотя она пришла прямо с места катастрофы. Как всегда, она была серьезно-сосредоточенна, с оттенком грусти. Мы сели за один столик, и хотя были одни в этой полутемной комнате, но соблюдали осторожность. Первыми ее словами было: «Кажется, удачно; если не убит, то тяжело ранен». На мой вопрос: «Как, кто это сделал?» — она ответила: «Бросили бомбы сперва Николай, потом Котик (Гриневицкий). Николай арестован; Котик, кажется, убит».
Разговор шел короткими фразами, постоянно обрываясь. Минута была очень тяжелая. В такие моменты испытываешь только зародыши чувств и глушишь их в самом зачатке. Меня душили подступавшие к горлу слезы, но я сдерживался, так как во всякую минуту мог кто-нибудь войти и обратить внимание на нашу группу. Студент С., очень скрытный и сдержанный человек, не проронил за все время ни слова.
Перовская передала мне потом маленькую подробность о Гриневицком. Прежде чем отправиться на канал, она, Рысаков и Гриневицкий сидели в кондитерской Андреева, помещавшейся на Невском против Гостиного двора, в подвальном этаже, и ждали момента, когда пора будет выходить. Один только Гриневицкий мог спокойно съесть поданную, ему порцию. Из кондитерской они пошли врозь и опять встретились уже на канале. Там, проходя мимо Перовской, уже по направлению к роковому месту, он тихонько улыбнулся ей чуть заметной улыбкой. Он не проявил ни тени страха или волнения и шел на смерть с совершенно спокойной душой.
По словам Емельянова, Тимофей Михайлов должен был бросить первую бомбу, но он будто бы почувствовал себя не в силах это сделать, и у него хватило характера вернуться домой, не дойдя до места. Вследствие этого номера метальщиков перепутались, и около кареты царя первым очутился Рысаков.
Про себя Емельянов рассказывал, что за несколько дней до 1 марта он изучал расположение и внутреннее устройство плавучих прачешен-купален на Екатер[ининском] канале. Он говорил, что, если бы ему пришлось бросить бомбу и его захотели бы арестовать, он постарался бы скрыться в одной из купален, забаррикадироваться и защищаться до последней возможности, так как не намерен был добровольно отдаваться в руки жандармов. Когда Гриневицкий упал, он подскочил к нему, желая узнать, жив ли он и нельзя ли его спасти в суматохе, но было уже поздно. Тогда Емельянов подошел к царю и помог уложить его в сани.
После 1 марта я виделся часто с Перовской. 27 февраля был арестован Желябов, лично близкий ей человек. Сама она, как говорили, была больна все эти дни и с трудом ходила. Она переживала целый ряд крупных потрясений и личных и общественных, но оставалась все такой же тихой, сдержанной и спокойной на вид, глубоко храня в себе свои чувства. Кажется, 3 марта мы шли с ней по Невскому. Мальчишки-газетчики шныряли и выкрикивали какое-то новое правительственное сообщение о событиях дня: «Новая телеграмма о злодейском покушении…» — и т. д. Около них собралась толпа и раскупала длинные листки. Мы тоже купили себе телеграмму. В ней сообщалось, что недавно арестованный Андрей Желябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих пор можно было еще надеяться, что Желябов не будет привлечен к суду по этому делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах партии, но для обвинения по делу 1 марта у него не могло еще быть улик против Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова решена.
Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с которой она как будто не хотела расстаться. Я тоже молчал, боялся заговорить, зная, как она любит Желябова. Она первая нарушила молчание. На мое замечание: «Зачем он это сделал?» — она ответила: «Верно, так нужно». Не знаю, в этот ли день или раньше у нее явилась мысль спасти Желябова. Намерение, разумеется, несбыточное, но в Перовской говорила страсть, и, как человек, не привыкший опускать руки, она хотела испробовать все средства. Она искала лазейки в Окружной суд, где должно было происходить заседание суда. Мы искали свободной квартиры около III отделения на Пантелеймоновской. Тут она имела в виду устроить наблюдательный пункт и, вероятно, при выезде Желябова из ворот здания III отделения надеялась организованным нападением освободить его. Не помню, что она еще придумала. Нигде ничего не устраивалось. Отговаривать ее было совершенно бесполезно — она все равно стала бы делать по-своему. В этих поисках и суете она хоть немного забывалась. Поэтому я беспрекословно исполнял все ее поручения, ходил с ней всюду, куда она меня вела.
Тогда говорили: «Соня потеряла голову». Она действительно потеряла всякое благоразумие. Ее уговаривали уехать из Петербурга, скрыться куда-нибудь на время. Она никого не хотела слушать. Она вилась, как вьется птица над головою коршуна, который отнял у нее птенца, пока сама не попала ему в когти.
Гельфман, арестованную на Тележной улице, в квартире, где хранились бомбы, я видел чуть не накануне ареста, во всяком случае уже после катастрофы 1 марта. Обыкновенно веселая и приветливая, она была пасмурна, расстроена, мало говорила. Я встретил ее у знакомых курсисток, у которых скопилась нелегальная литература. Полиция обыскивала тогда целые дома, особенно населенные студенчеством. Они боялись обыска и хотели сбыть куда-нибудь литературу. Гельфман взяла себе весь сверток со словами: «Ну, у меня этого добра так много, что мне все равно». Мы вышли с ней вместе и скоро разошлись. При прощании она крепко пожала мне руку и с тяжелым чувством сказала: «Прощайте. Увидимся ли?»
Я не знал, что у нее в квартире бомбы, и не понимал, почему она волнуется больше других. Помимо этого она готовилась, как потом обнаружилось, сделаться матерью, и в ней зарождалось совсем новое для нее чувство, которое заставляло ее беспокоиться за себя. При аресте ей пришлось быть свидетельницей сцены нервного, торопливого самоубийства Саблина. На суде она вела себя с достоинством, как говорилось в заграничных отчетах. Но она не выдержала потери ребенка. Я слышал, что к ней в камеру, в Дом предварительного заключения, вошли неожиданно жандармы, взяли ребенка и унесли. Вскоре после этого она умерла.
Всякий, кто знал Гесю, скажет, что роль террористки была совсем не по ней. Не потому, что террор требовал какой-то свирепости, которой вовсе не было и в других, но все-таки таких простых, самоотверженных и добрых людей, какой была Геся, эта шапка должна слишком давить.
После 1 марта Исполнительный комитет выпустил ряд прокламаций к крестьянам, рабочим, обществу. Было организовано целое бюро, располагавшее грудой адресов, по которым оно рассылало эти прокламации во все концы и закоулки России. В самом Петербурге прокламации расклеивались на улицах: в центральных кварталах — с обращением к обществу, в рабочих — к рабочим.
В этом бюро работала и Перовская. Как-то она приходит и рассказывает о настроении рабочих, с которыми она вела сношения. Рабочие ей говорили: «Что нам теперь делать? Веди нас куда хочешь». Перовская была, может быть, и довольна их обращением, но была поставлена в большое затруднение. Что им было в самом деле ответить!
Печатается по: Былое, 1906, № 5, с. 144–152.