Встреча с царем

Встреча с царем

Известны слова Суворина из его дневника: «Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии».

Это была правда. Но почему два царя не встретились, не поговорили друг с другом? Не о том, кто сильнее, а как им обоим помочь России, оказавшейся в беде. Впрочем, такая встреча состоялась в январе 1905 года. Царь встретился с Львом Толстым. Сыном. Это было важное событие в символическом смысле. Как бы ни конфликтовали сын с отцом на почве отношения к войне, у них были общие ценности. Оба горячо любили Россию и русский народ, который вместе спасали от голода в начале девяностых годов. И оба были противниками революции.

Встрече с царем предшествовали два письма к нему Льва Львовича. О первом неловко говорить, потому что это была просьба не сына отечества, но уязвленного драматурга, пьесу которого «За кулисами войны» цензура не допустила к постановке на сцене Александрийского театра. Лев Львович писал, что он «был бы счастлив» лично прочесть царю свою драму и просил его «приказать» поставить ее в главном театре Петербурга.

Но второе письмо Льва Львовича, написанное 14 января 1905 года, было серьезной заявкой на личную встречу. И очень важно, что это письмо он предварительно показывал отцу. Толстой одобрил его содержание.

В это время началась русская революция, которой предшествовало 9 января – Кровавое Воскресение. Сын Толстого сам наблюдал это событие, «видел черноокого и быстрого Гапона, подстрекавшего толпу на Невском проспекте». Он едва не попал под пули с двумя малолетними сыновьями, с которыми отправился кататься по набережной: на Миллионной крикнули, чтобы не сворачивал к Зимнему дворцу.

Письмо писалось по горячим следам и накануне еще более горячих событий…

«Считаю долгом довести до сведения Вашего Величества, что Вашей жизни и спокойствию России грозит великая опасность. После кровавых событий этих дней я виделся и говорил с сотнями различных людей и вынес безнадежное, удручающее впечатление от настроения, царящего в обществе и всем народе».

Выход автор письма видел в немедленном, несмотря на военное положение, созыве Земского Собора. «Уже этой весной он должен был созван. Выборные от земств, от городов, от различных сословий и обществ съехались бы в Петербург, и это сразу оживило бы не только мертвенный, в последнее время, застой столичной жизни, в которой зреют преступные, тайные замыслы, но оживило бы всю внутреннюю жизнь России, воскресило надежды, подавило смуту и благотворно, бодряще подействовало бы и на русскую армию, там, на Дальнем Востоке, которая, отвечая общему подъему народа, скорее бы дала ему желанную победу над врагом».

Идея Собора принадлежала не только ему. 12 января ее высказали редакторы петербургских газет на приеме у министра внутренних дел Петра Дмитриевича Святополка-Мирского, у которого 14 января был сын Толстого и рассказал ему о настроениях, царящих в народе и обществе. Вообще идея земского съезда была близка Святополку-Мирскому, с приходом которого на пост министра внутренних дел в августе 1904 года после убийства Плеве связывались либеральные надежды. Заговорили о начале «эпохи доверия» и о «весне русской жизни». Еще в ноябре 1904 года Святополк-Мирский просил Николая II дать согласие на созыв съезда представителей земств. Но получил отказ. Съезд состоялся как «частное совещание земских деятелей».

На приеме у министра редакторы газет также выступили с требованием «предоставить печати полную свободу сообщения фактов и событий общественной жизни и обсуждения их». Это второе предложение не только не прозвучало в письме Льва Львовича, но косвенно он высказался в нем против свободы слова, как, впрочем, и против репрессий. «Ничто, кроме такой трезвой, назревшей, чисто практической и государственной меры (Земского Собора – П.Б.), не поможет теперь России. Никакая новая свобода, никакие обещания, никакие репрессии».

В будущем же письме царю, написанном в декабре 1905 года, Лев Львович прямо призывал царя к ужесточению цензуры: «Надо запрещать всякое проявление революционных стремлений, уничтожать их при возникновении, вырывать с корнем больную, сорную траву. Суд должен карать печать моментально, должен карать всё, противное общественному благу, всё злое, которое никогда не может стать законным, никогда не должно быть терпимым».

Заметим, что это писалось после известного Манифеста о даровании свободы слова.

Кстати, Лев Львович вступил в партию «Союз 17 октября», возникшую на политической волне этого Манифеста, и хотел баллотироваться от нее в Государственную Думу. Но и здесь, как в случае создания своей газеты, его настигло внезапное разочарование, и он покинул ряды членов партии.

Впрочем, и в этом пренебрежении свободой слова и даже отрицательном к нему отношении сын не слишком расходился со своим отцом. Для Толстого свобода слова не являлась базовой ценностью. Во всяком случае о ней ничего не говорится в письме «Царю и его помощникам», в котором Толстой настаивает на других свободах: свободе передвижения крестьян, свободе открытия частных школ и свободе вероисповедания.

По убеждению Толстого, который сам же в первую очередь страдал от цензуры, Божье слово само дорогу найдет.

И вообще не это было главным во втором письме Льва Львовича. Главным было вот это место:

«Настало время, Государь, когда Россия уже не может быть управляема так, как прежде. Царю необходимы помощники, помощники истинные, понимающие и чувствующие насущные нужды народа, – настало время, когда царю нужен посредник между ним и его подданными».

Речь как будто бы шла о Земском Соборе. Но в конце последней фразы множественное число вдруг поменялось на единственное. Такая же словесная метаморфоза происходит и в третьем письме Льва Львовича, написанном уже после встречи с царем. В начале письма он называет группу лиц, которые могли бы, с его точки зрения, «сгруппироваться» вокруг царя и «основательно разобрать вопрос о созыве Собора». Это Дмитрий Николаевич Шипов, один из будущих организаторов партии «Союз 17 октября»; князь Борис Александрович Васильчиков; князь Павел Дмитриевич Долгоруков, один из основателей «Союза освобождения»; князь Михаил Владимирович Голицын; философ Сергей Николаевич Трубецкой; земский деятель Юрий Александрович Новосильцев; друг Николая II еще со времен его молодости князь Эспер Эсперович Ухтомский; историк Василий Осипович Ключевский и другие.

Но ближе к концу письма акцент неожиданно смещается на одного человека: «Ваше Величество, после свидания с Вами я думал: “Если бы я мог быть полезным, если бы Государь позвал меня, я бы всё бросил, – все мои дела, интересы, семью и пошел бы служить Ему для Его блага, связанного нераздельно с благом России…”»

И наконец, в письме, написанном в сентябре 1912 года, Лев Львович умоляет царя призвать его одного в качестве советника: «Позовите меня! Я помогу Вам! Об этом будет знать один Бог».

Согласно воспоминаниям сына Павла, после встречи отца с царем Дора шутливо называла мужа «тайным советником». Но, по-видимому, для Льва Львовича это было не шуткой. Какое-то время он лелеял в себе мечту: стать новым Победоносцевым при новом царе. Но не тем Победоносцевым, который, по выражению Константина Леонтьева, «подморозил Россию», не тем, что, по словам Блока, «простер» над нею «совиные крыла». Лев Львович видел себя в роли реформатора. Причем не только политической системы, но и русской церкви, о чем недвусмысленно писал царю в том же сентябрьском письме 1912 года: «Когда же, Ваше Величество, Вы один, имеющий возможность положить конец этому великому злу – праздности русского народа (имелись в виду многочисленные православные праздники – П. Б.), – Вашим одним словом дадите России избавление от этой рабской зависимости народной, общественной и государственной жизни от авторитета Церкви, гнетом сковывающего Россию?!.. Перестройте Церковь, Ваше Величество, властной рукой!»

Интересно, что в письме 1905 года, напрашиваясь в тайные советники к царю (иначе нельзя это было расценить), Лев Львович обещал «бросить семью». Как это понимать? Если это была только риторическая фигура речи, она выдавала в потенциальном советнике заведомую нечуткость к характеру Его Величества. Николай II был хорошо известен как примерный и даже слишком заботливый семьянин. Все знали о причине влияния на него Григория Распутина, любимца императрицы и больного цесаревича. Но если это было сказано всерьез, то напрашивается вопрос: о какой семье шла речь? О Доре и детях? Или о семье отца, к которой принадлежал Лев Львович? Это не такой праздный вопрос, как может показаться. Ведь если бы тайным советником царя вдруг действительно оказался Лев Толстой-сын, ему пришлось бы многое пересмотреть в отношениях с тем, кто, по словам Суворина, колебал царский трон.

Скорее всего отец не знал, как далеко зашел его сын в отношениях с царем. Но письмо царю с предложением созыва Земского Собора он одобрил, прочитав его еще до отправки. Однако тон этого одобрения был весьма сомнительным.

«Милый Лёва, мама? в Москве, и я получил твое письмо с письмом к государю. Письмо хорошо. Только папа? благоразумнее и учтивее нас: он прежде спросил: желает ли царь выслушать его совет? Разумеется, созвать собор было бы самое благоразумное, но едва ли возможно ожидать от них благоразумия».

Под «папой» имелся в виду недавно избранный на престол Папа Римский Пий X, который прислал к русскому царю двух своих гвардейцев спросить: не может ли он помочь ему советом в это трудное время? Толстого восхитила деликатность этого поступка. 18 января 1905 года, обсуждая это среди близких в Ясной Поляне, он заметил: «Вот надо учиться – сначала спросить, а не прямо письма писать с советами».

Толстой словно забыл, что его первым политическим жестом было письмо Александру III весной 1881 года, в котором он советовал царю не казнить террористов, убийц его венценосного отца. Тогда, как и в 1905 году, ситуация была критической: от того или иного решения молодого царя зависел путь, по которому пойдет Россия. И Толстой не спрашивал через кого бы то ни было: желает ли император выслушать его совет? Напротив, через Страхова и свою тетушку-фрейлину он добивался, чтобы письмо попало к царю несмотря на противодействие Победоносцева. Таким же образом он действовал, когда в девяностые годы написал Николаю II о гонениях на «духоборов». Вообще письма Толстого царям, как закрытые, так и публичные, были не редким явлением. И он никогда перед этим не проводил «разведки»: желают ли цари слушать его, Льва Толстого? Почему же к порыву своего сына он отнесся настолько иронически?

Тому было две причины. Первая – он не верил в Земский Собор. Толстой считал, что Собор необходим, прежде всего, самому Николаю, чтобы сохранить царствование и продолжать войну или заключить мир, заручившись поддержкой представителей широких слоев населения. Но ни в парламентский образ правления, ни в конституцию он не верил и даже считал их вредными, отвлекающими от главного.

«Конституция будет означать отвлечение внимания от земельного вопроса и от самоусовершенствования, – говорил Толстой в кругу близких. – Мы, русские, счастливы, что ясно сознаем негодность правительства».

Вторая причина была та, что он не верил в своего сына как царского советника. Отсюда его нескрываемая ирония: кто такой его сын Лёва, чтобы советовать царю, если Папа Римский не решается делать это прямо!

После встречи Льва Львовича и Николая II Толстой записал в дневнике: «Лёва был у царя, и я рад этому. Странно сказать, что это совсем освободило меня от желания воздействовать на царя».

Толстой «умывал руки». Он как бы предоставлял право двум, с его точки зрения, не слишком умным, но самонадеянным людям, царю и Лёве, решать безнадежные вопросы. А сам при этом оставался на недосягаемой духовной высоте. Политические вопросы мало волновали Толстого. Его, как и всё русское крестьянство, волновал вопрос о земле, а как философа – о нравственном совершенствовании. Приехавшего к нему в январе 1905 года слесаря-кустаря и общественного деятеля Александра Генриховича Штанге, у которого был свой проект созыва Земского Собора, он направил к тому же Льву Львовичу, сказав на прощание: «Желаю вам, чтобы вы подействовали на добрых людей». О Соборе он выразился однозначно: «Земский собор нужен царю, это его дело». На вопрос Штанге, как жить в трудное для России время, он сказал: «Всё жить».

В том же году с политической сцены окончательно сходит его главный идеологический противник при дворе Константин Петрович Победоносцев. Манифест 17 октября он принял как личное оскорбление и покинул все свои должности: Обер-прокурора Синода, члена кабинета министров, статс-секретаря и сенатора, сохранив номинальное членство в Государственном совете. Через два года он уйдет из жизни. Но прежде успеет показать свое влияние на последнего императора. Когда князь Святополк-Мирский попросит Николая не приглашать Победоносцева на правительственное совещание в декабре 1904 года, где, в частности, решался вопрос о введении в Госсовет выборных представителей, царь поступил ровно наоборот: пригласил его специальной запиской: «Мы запутались. Помогите нам разобраться в нашем хаосе».

Выступлении Победоносцева, в котором он напомнил царю, что его власть дана от Бога и он не вправе ее ограничивать, навсегда закрыло эту политическую тему. Вернувшись с совещания в министерство, Святополк-Мирский заявил своим сотрудникам: «Всё провалилось… Будем строить тюрьмы…»

По некоторым сведениям свидание царя с Толстым-младшим устроил Святополк-Мирский, надеясь оказать на Николая влияние громким именем визитера. Но, согласно воспоминаниям Льва Львовича, царь принял его равнодушно.

«Десяток швейцаров встретили меня в передней, в их числе царский негр. В маленькой приемной я ждал не более десяти минут, и вот дежурный адъютант граф Граббе уже отворяет мне дверь в кабинет Николая II. Небольшая, скромно обставленная комната, стол с бумагами, полки, два, три кресла – вот вся обстановка».

Лев Львович сходу заговорил о Земском Соборе, убеждая царя, что нужна именно такая «русская форма парламента».

«Да, – перебил меня государь, – и я хочу парламент, но именно в русском духе».

«Он подчеркнул эти слова, хотя вся фраза была сказана таким тоном, как будто царь только уступал общественному мнению, но не видел сам необходимости этого. Не было серьезного отношения к той мере, которая сознавалась тогда всей страной».

Лев Львович выразил надежду, что в Соборе крестьянство будет иметь преобладающее значение.

«Я думаю прежде всего о крестьянах, – сказал государь, – для меня это главная забота».

Затем царь вынул портсигар и закурил папиросу.

«Вы курите? – спросил он. – Нет, Ваше Величество, я оставил. Я в настоящее время веду очень гигиенический образ жизни, сплю с открытыми окнами даже зимой, хожу на лыжах, беру холодные ванны. Без здоровья тела нет здорового духа…» «А мясо? – спросил государь. – Ваш отец – вегетарианец?» – «Отец – да, – ответил я, – а я пробовал четыре года и опять вернулся к мясоедению». – «Мне мясо необходимо, – сказал царь, – я без него слабею. Мне оно нужно для здоровья». Видимо, этот вопрос интересовал государя».

Разговор шел вяло. Но вдруг кто-то зашумел за дверью, и царь преобразился! «Лицо его оживилось и, главное, глаза заблистали, и он встал. Он ничего не сказал мне, но я понял, что это наследник, прибегавший за отцом… Аудиенция была окончена…»

27 января 1905 года Николай II писал в дневнике: «Погулял до завтрака. В 2¹/₂ принял гр. Льва Толстого-сына».

Кроме этого ничего не известно о его мыслях на этот счет.

Впоследствии Лев Львович неоднократно писал царю политические и в то же время глубоко личные письма. Он убеждал его продолжать русско-японскую войну до победного конца, прогнать Витте и Распутина, не допускать автономии низшей, средней и высшей школ и провести реформу православной церкви. Он, наоборот, советовал ему не ввязываться в русско-германскую войну: «Сохрани Боже становиться на пошлую точку зрения в наше время, – защиту братушек».

Но лейтмотив этих писем был такой: «Призовите меня, Государь!»

За полгода до отречения Николая в атмосфере общей измены его окружения он молил:

«Ваше Императорское Величество,

Неудержимо стремлюсь послужить Вам. Едва удерживаю себя, чтобы не поехать к Вам в Ставку, чтобы как-нибудь добраться до Вас, стать перед Вами на колена и молить Вас оставить меня при Вашем Величестве, в качестве хоть Вашего низшего слуги».

И ведь он совсем не был закоренелым монархистом по убеждениям. Категорически отмежевался от партии «Союз русского народа», когда она пыталась привлечь его на свою сторону Здесь было что-то другое… Может быть, поиск второго отца? Но такого отца, который бы не давил на него своим могучим авторитетом, но слушался его, Льва Львовича, мнения? Ведь Николай II был старше сына Толстого всего на один год…

Впрочем, всё это не имело никакого смысла.

Отношение Николая к семье Толстых было исчерпывающе выражено в резолюции от 20 декабря 1911 года, когда Софья Андреевна, а затем и Лев Львович обратились к нему с просьбой приобрести Ясную Поляну в государственную собственность, чтобы организовать в ней музей Толстого. «Нахожу покупку имения гр. Толстого правительством недопустимою. Совету министров обсудить только вопрос о размере могущей быть назначенной вдове пенсии».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.