Беседа с царем
Беседа с царем
ла ужасная, трижды проклятая мировая война. Убитые и раненые уже считались миллионами. Русские города переполнились лазаретами и калеками в военных шинелях. А из народа все вырывали работников и серыми безоружными толпами посылали на смерть и увечья. Без конца, без смысла, даже без надобности.
Опытному глазу уже в середине этой кровавой бессмыслицы было видно, что добром это не кончится, что в народе растет раздражение и что все государственные скрепы старой монархии расшатались и едва держатся.
А в Петербурге все было по-старому. Чиновники писали бумаги, депутаты говорили речи, министры интриговали и заискивали перед Распутиным. В деловом мире, как в темном океане, шныряли акулы большой воды, и новенькие миллионеры из спекулянтов и поставщиков сводили с ума дорогих кокоток и наводняли шикарные рестораны. Народная страда шла параллельно с оголтелыми кутежами, и, пока на фронте лилась кровь, в столице рекою лилось шампанское.
Это было невыносимое зрелище, и сам собой вставал вопрос: а что же там, во дворце, на самой вершине власти, — понимают ли там, что делается и куда, в какой омут, ведет это страну?
Этот вопрос очень занимал и меня. Тысячи слухов, тучи сплетен, миллионы анекдотов нависли над столицей, как туман, и не хотелось верить собственным ушам, и страшно, жутко было верить собственным глазам. Может ли это быть? Ведь если хоть на минуту поверить слухам и погрузиться в клоаку сплетен, то верхушка правящей власти в России может показаться просто пустым местом.
И мне вспоминались слова Достоевского о загробном мире:
«Может быть, никакого загробного мира и нет. Может быть, вместо мира стоит пустая, старая баня с паутиной по углам, а в паутине паук сидит…»
Было невыносимо слушать все, что говорилось, и хотелось видеть, своими глазами видеть и знать, какая же тайна заключена там, вверху, за пределами досягаемости. Все эти мысли создали в душе моей неотступное желание лично увидеть царя и лично говорить с ним.
Было ли это любопытство, желание разгадать загадку или неосознанный каприз старого человека, захотевшего перед смертью увидеть того, чья воля посылала на смерть миллионы русских людей?
Я и сам бы затруднился ответить на этот вопрос с полной точностью. Одно могу сказать: в душе моей не было ничего, кроме скорбного недоумения, и ни одна темная мысль «верноподданного хама» никогда не проникала в мою голову. Царь рисовался в моем воображении как простая ошибка истории, как жертва наследственной монархии.
Как бы то ни было, я предпринял некоторые шаги, чтобы получить аудиенцию. Министром внутренних дел был в то время ставленник Распутина Штюрмер, имя которого связывалось с недоброй памяти разрушителем Тверского земства[84].
Под стать министру был и его личный секретарь и правая рука — прославленный сыщик Манасевич-Мануйлов, писавший в «Новом времени» детективные статьи под псевдонимом «Маска».
На приеме у министра мне пришлось вести первый разговор именно с этим детективом.
— Могу ли я видеть г-на министра?
— Вам зачем?
— Хотел бы переговорить по делу.
— По какому делу?
— Да уж это я г-ну министру объясню.
С очень любезной гримасой детектив пошел доложить обо мне и затем довольно кисло сказал:
— Пожал-те…
Штюрмер принял меня в деловом кабинете, где углом стоял киот с образами и горящими лампадками. Я перекрестился на образа, поклонился старому, облезлому, толстому, седому и лысому сановнику. Это был Штюрмер. Я видел его в первый раз и, признаюсь, был поражен слишком уж непрезентабельной наружностью министра. Такому старичку следовало бы сидеть где-нибудь в уездном казначействе или занимать должность бухгалтера в управлении городских трамваев.
— Здравствуйте, г-н Сытин. Вы ко мне?
— Да, ваше превосходительство, к вам.
— Чем могу быть полезен?
— Просьба у меня необычная, ваше превосходительство. Я хочу просить, не признает ли его императорское величество возможным принять меня на 5 минут для личной беседы?
— А какое у вас дело к его величеству?
— Да и дела-то особенного нет… А просто хочу, если будет позволено, узнать взгляд его величества на дела народного образования.
Старый, облезлый, лысый министр задумчиво и значительно пожевал губами.
— Гм… Видеть государя… Хорошо, я доложу его величеству о вашем желании… Да, доложу и потом скажу вам о последующем.
— Ваше превосходительство, когда предполагаете доложить государю?
— Да сегодня же доложу. А завтра приходите за ответом.
На другой день ровно в 5 часов, как было условлено, я опять входил в приемную министра.
На этот раз детектив Манасевич-Мануйлов встретил меня уже совсем по-другому и тотчас же, без единой минуты промедления, позвал к министру.
За рабочим столом министра сидел все тот же лысый, поношенный бухгалтер уездного казначейства. Разница была только в том, что теперь этот облезлый человек улыбался:
— Его величество государь император соизволил передать вам, что послезавтра вы будете приняты в 2 часа в Могилеве. Значит, вам надо ехать в ставку завтра в 12 часов и там переночевать. Мы вам дадим пропуск, а в Могилеве все остальное сделает вам Воейков.
Я поблагодарил и откланялся.
На другой день с величайшей пунктуальностью ко мне заехал корректный, очень любезный офицер (адъютант министра) и вручил пропуск. Адъютант преподал мне несколько советов, как мне ехать, куда обращаться в ставке, и, щелкая каблуками, очень мило раскланялся.
С министерским пропуском я явился на станцию и, входя в вагон, был приятно удивлен, встретив в своем купе старого знакомого протопресвитера[85] всей русской армии отца Георгия Шавельского.
— Как это хорошо, что я вас вижу, отец Георгий. Вы в ставку?
— Да. А вы куда?
— И я в ставку, к царю в гости!
— Вот чудак! Зачем же? Что за идея?
— Да просто, отец Георгий, дела так идут, что приходится метаться из угла в угол… С вами мне надо о многом поговорить. Я, право, так рад, что вместе поедем… Вы ведь с царем так близки, что можете мне дать совет…
— Сделайте одолжение, все что хотите. Но что за идея?
Шавельский смотрел на мое желание поговорить с государем как на явное чудачество: о чем? зачем? что за блажь?
Я видел это удивление на его лице…
Когда я говорил с ним о своих мыслях, Шавельский слушал меня с очевидным интересом, но в то же время на лице его я видел и некоторое недоумение.
— Это все так, Иван Дмитриевич, это слов нет… Но от царя чего же вы хотите? Чего хотите просить?
— Ничего не хочу просить. Мне ничего не нужно…
— Так зачем же тогда едете? Вот чудак, право…
— А видите, мне хочется знать, что царь думает, как на дело смотрит?
— Вот чудак вы, право…
— Да почему же чудак?
— Да так, к царю едете, а просить ничего не собираетесь. Зачем же тогда?
— А разве обязательно что-нибудь просить? Я не о себе лично хлопочу, меня волнует другое…
Уже подъезжая к Могилеву, я опять обратился к Шавельскому и попросил у него помощи:
— Вы, отец Георгий, должно быть, каждый день видите царя, вероятно, и сегодня за обедом увидите. Замолвите там за меня словечко, чтобы терпеливо выслушал…
Шавельский обещал сделать все, что в его силах.
В Могилеве мы расстались. За протопресвитером приехали на вокзал лошади, а я на извозчике уехал в гостиницу искать ночлега.
В номере, когда я остался один и попробовал привести в порядок свои мысли, на меня напали мучительные сомнения:
«И что это я затеял? И для чего это нужно? И почему такой опытный в придворном мире человек, как Шавельский, смотрит на мое свидание как на «чудачество»…
Даже не понимает — зачем?»
…Вести с фронта, предчувствие внутреннего взрыва и полное отсутствие твердой земли под ногами было ясно для нас как на ладони.
Куда идти? На что опереться? Где искать защиты и помощи от надвигающегося урагана?
Но все колебания теперь были уже неуместны.
Надо было идти к коменданту государевой квартиры Воейкову.
И я пошел. Этот ловкий, выхоленный, чистенький, с иголочки одетый офицер принял меня корректно, но суховато:
— К государю? Вам назначена аудиенция? А в чем ваше дело к его величеству?
На мое счастье, как раз в этот момент к Воейкову пришел Шавельский и с его помощью разговор сразу перешел в другой тон. Стало проще, и через пять минут Воейков, знаменитый обладатель целебной воды «куваки»[86], уже забыл и о государе, и о моем свидании и говорил только о своем источнике и о своей «куваке».
Я почувствовал себя совсем запросто, когда он, как лавочник, потерпевший убытки, стал жаловаться.
— Мало пьют, мало пьют… Такая вода, а между тем нет спроса… Совсем мало пьют… А следовало бы Сытину поддержать адъютанта царя и в «Русском слове» публикацию помещать… Моя «кувака» имеет все права на внимание. Я не о своем только интересе хлопочу, но и о народном здравии, и если бы в «Русском слове»…
Война, миллионы убитых и вся русская трагедия, от которой хотелось стать на землю и выть, как воют собаки, — для него просто не существовали. Он щелкал шпорами, мило улыбался и говорил о «куваке»… Думал ли я, что «кувака» Воейкова течет даже здесь, в царской ставке, где сосредоточены все кровавые нити войны?
На другой день, около двух часов, я пришел во дворец.
Позвали в кабинет. Поднимаюсь во второй этаж. Вхожу. Пусто и просторно. В углу противоположной стены — большой стол, по бокам — кресла. Весь пол затянут мягким красивым ковром.
Никого нет. Жду. Настроение жуткое. Мысли разбежались, и непонятное, сильное волнение охватило всю душу.
— Господи, помоги мне!
Но вот тихо открылась противоположная дверь, и вышел царь. В офицерском обычном сюртуке, в высоких сапогах… Волосы уже тронуты сединой.
Идет ко мне, и я иду к нему навстречу. Посередине кабинета встретились.
Надо было говорить, мне говорить, а это было так трудно!
Я говорил что-то путано и невнятно. Язык был как чужой. Я с удивлением слушал свои слова, которые как-то сами собой говорились, и ждал реплики, ждал слова, которое надо было бросить мне, как бросают спасательный круг. Но слова не было. Царь стоял, слушал и молчал.
— Мое дело, ваше величество, — издание книг для народа: учебных, научных, ремесленных, сельскохозяйственных…
Царь молчал, спасательного круга не было.
Я с удивлением слушал себя, слушал как посторонний, как чужой, И все ждал реплики, ждал спасательного круга. Но реплики не было. Царь молчал по-прежнему, и я продолжал говорить:
— И еще, ваше величество, позвольте мне обратить ваше внимание на школу народную. Я как-то говорил с Победоносцевым и с графом Витте О моем проекте образовать общество «Школа и знание». Я говорил: вот общество, которое на свой счет хочет покрыть Россию целой сетью школ. Общество хочет ввести преподавание ремесл, технических, сельскохозяйственных знаний. Скажите, Сергей Юльевич, можем ли мы рассчитывать на сочувствие правительства? А он: ваше дело, говорит, правительство может терпеть, но никогда не будет ему сочувствовать…
Я очень волновался и, должно быть, говорил прескверно-корявым, запутанным, сбивчивым языком. Но при последних словах мне вдруг был брошен тот спасательный круг, которого я так долго ждал.
— Это очень жаль… — сказал он. — Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Это жаль. Я проверю…
Я встрепенулся, оживился, но государь неожиданно подал мне руку…
Аудиенция была окончена, и я, как в тумане, вышел из царского кабинета.
Что такое я говорил… И отчего так долго, так мучительно долго он молчал. Ни одного слова, и только под конец это короткое: «Я проверю».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.