Понедельник, 5 марта 1906 года
Понедельник, 5 марта 1906 года
Предостережения миссис Клеменс по случаю посещения мистером Клеменсом приема в Белом доме. – Описание парижского дома, в котором они жили в 1893 году. – Также комнат на вилле Вивиани. – Также столовой в доме в Ривердейле. – Повествование о том, как мистера Клеменса песочили после разнообразных обедов. – И о карточной системе сигналов. – Письмо от мистера Гилдера, касающееся шестьдесят девятого дня рождения мистера Кливленда. – Мейсон
Я всегда был небрежен. Я был рожден небрежным и, таким образом, постоянно и совершенно бессознательно совершал мелкие нарушения приличий, что навлекало на меня унижения. Но они меня не унижали, потому что я не ведал, что произошло. Однако Ливи отлично это знала, и потому унижения приходилось на долю ее, бедняжки, которая совсем их не заслуживала. Она всегда говорила, что я самый трудный ее ребенок. Она была очень чутка в отношении меня. Ей причиняло боль видеть, как я совершаю небрежности, которые могут навлечь на меня критику, и поэтому она всегда была настороже, чтобы уберечь меня от таких проступков.
Когда я уезжал из Хартфорда в Вашингтон в связи с вышеописанными событиями, она сказала: «Я написала маленькое предупреждение и положила тебе в карман жилета. Когда будешь одеваться, чтобы идти на «авторские чтения» в Белый дом, ты, естественно, по своей привычке, сунешь пальцы в карманы жилета и найдешь там эту маленькую памятку. Прочти ее внимательно и сделай как там написано. Я не могу быть с тобой, поэтому делегирую мои сторожевые обязанности этой маленькой записке. Если я дам тебе эти указания сейчас устно, они выскочат у тебя из головы и забудутся через несколько минут».
Шел первый срок правления президента Кливленда. До этого я никогда прежде не видел его жены – молодой, красивой, сердечной, доброжелательной, обворожительной. Как и следовало ожидать, едва закончив одеваться, чтобы идти в Белый дом, я нашел маленькую записку, о которой давно уже забыл. Эта маленькая записка была степенна и серьезна, как и ее автор, но рассмешила меня. Кроткие серьезности Ливи часто производили на меня такое действие, причем в таких случаях, где лучшая шутка записного юмориста не смогла бы этого сделать, ибо меня не так-то легко рассмешить.
Когда мы прибыли в Белый дом и я обменивался рукопожатиями с президентом, он начал мне что-то говорить, но я прервал его и сказал:
– Если ваше превосходительство меня извинит, я вернусь через минутку, но сейчас мне нужно позаботиться об одном важном деле, причем немедленно.
Я повернулся к миссис Кливленд, молодой, красивой, очаровательной, и дал ей мою карточку, на обратной стороне которой заранее написал: «Он этого не сделал», – и попросил ее поставить свое имя под этими словами.
Она спросила:
– «Он этого не сделал»? Не сделал чего?
– О, не важно, – ответил я. – Мы не можем сейчас прерываться, чтобы обсуждать это. Дело срочное. Не будете ли вы так любезны написать ваше имя? – Я вручил ей авторучку.
– Ну, – возразила она, – я не могу принять на себя такое обязательство. Кто он такой, который не сделал? И чего он не сделал?
– О, – сказал я, – время летит, летит, летит. Не могли бы вы вывести меня из этого бедственного положения и подписаться под этим? Тут все в порядке. Даю вам слово, что все в порядке.
Она была в замешательстве, но все же неуверенно и машинально взяла ручку со словами:
– Я подпишу это. Пойду на риск. Но вы должны все мне рассказать сразу же после этого, так чтобы вас могли арестовать, прежде чем успеете выйти из этого дома, на тот случай если тут кроется что-то криминальное.
После чего она подписала, и я вручил ей записку миссис Клеменс, которая была очень краткой, очень простой и вполне уместной. Там говорилось: «Не надевай в Белый дом свои теплые непромокаемые боты». Супруга президента вскрикнула, а потом по моей просьбе вызвала курьера, и мы немедленно отослали эту карточку по почте миссис Клеменс, в Хартфорд.
В течение 1893 и 1894 годов мы жили в Париже; первую половину этого времени – в отеле «Брайтон» на рю де Риволи, а другую половину – в очаровательном особняке на рю де Л’Юниверсите, на другой стороне Сены, который, по счастью, достался нам вследствие несчастья другого человека. Это был художник Померой. Болезнь кого-то из членов его семьи вынудила его выехать на Ривьеру. Он платил за дом три тысячи шестьсот долларов в год, но позволил нам снять его за две шестьсот. Это был очаровательный дом: большой, затейливый, беспредельный, прелестно обставленный и декорированный, выстроенный без какого-то определенного плана, чарующе хаотичный, запутанный и полный сюрпризов. Вы всегда в нем терялись и набредали на уголки, закоулки и комнаты, о которых не подозревали и наличия которых ранее не предполагали. Дом был построен богатым французским художником, и он также собственноручно его обставил и декорировал. Студия являла собой воплощенный уют. Мы использовали ее как гостиную, общую комнату, столовую, танцевальный зал – мы использовали ее для всего. Мы не могли на нее нарадоваться. Странно, что она была такой уютной, потому что в ней было сорок футов в длину, сорок в высоту и тридцать в ширину, обширные камины с каждой стороны и посредине, и галерка для музыкантов в одном конце. Но мы уже знали, что при определенных условиях простор и уют вполне сочетаются друг с другом, любовно и гармонично. Мы узнали это годом или двумя ранее, когда жили на вилле Вивиани в трех милях от Флоренции. Тот дом имел квадратную комнату, сорока футов в длину и ширину и сорока – в высоту, и поначалу это было невыносимо. Мы называли ее пещерой мамонта, катком, Великой Сахарой, мы обзывали ее по-всякому, чтобы выразить наше пренебрежение. Нам приходилось проходить через нее, чтобы добраться из одного конца дома до другого, но мы проходили быстро, не задерживаясь. И несмотря на это, прошло немного времени, и, сами не ведая, как это произошло, мы обнаружили, что толчемся на этом широком пространстве день и ночь и предпочитаем его любой другой части дома.
Четыре или пять лет назад, осматривая дом на берегах Гудзона, в Ривердейле, мы перемещались из комнаты в комнату со все возрастающим сомнением касательно того, хотим мы снять этот дом или нет. Но наконец, когда мы достигли столовой, которая была длиной шестьдесят футов, шириной тридцать и имела два огромных камина, это решило дело.
Но я отвлекся. Я предполагал говорить совершенно о другом предмете, а именно: в том приятном парижском доме миссис Клеменс раз или два в неделю собирала маленькие званые обеды, и само собой разумеется, что при этих обстоятельствах мои недостатки имели большие возможности для проявления. Всегда, всегда, без исключения, как только гости покидали дом, я видел, что опять потерпел фиаско. Миссис Клеменс объясняла мне, что я совершил разнообразные проступки, которые совершать было не надо, и у нее всегда находилась причина сказать: «Я говорю тебе это каждый раз, и все равно ты делаешь то же самое, словно я никогда тебя не предупреждала».
Дети всегда дожидались, не ложась спать, чтобы иметь удовольствие это подслушать. Ничто не доставляло им большего удовольствия, чем видеть меня под пыткой. Как только мы начинали подниматься по лестнице, то неизменно слышали торопливый шорох одежды и уже знали, что это дети опять принялись за свое. У них было название для этого представления. Они называли его «пропесочивание папы». Как правило, это были послушные юные негодницы – по привычке, по воспитанию, по долгому опыту, но тут они гнули свою линию. Их нельзя было убедить подчиниться распоряжению и находиться вне зоны слышимости, когда меня песочили.
Наконец на меня снизошло озарение. Удивительно, что это не пришло мне в голову раньше. Я сказал:
– Послушай, Ливи, ты знаешь, это пропесочивание задним числом не самый мудрый способ. Ты можешь песочить меня после каждого обеда хоть целый год, и я все равно буду так же способен совершить запретную вещь на каждом последующем обеде, как если бы ты не говорила ни слова, потому что в промежутке забываю все эти наставления. Я думаю, было бы правильнее песочить меня непосредственно перед приходом гостей, тогда я смогу что-то из этого удержать в голове и дела пойдут лучше.
Она признала, что это мудро и что это очень хорошая мысль. Затем мы принялись за выработку системы сигналов, которые она будет доносить до меня во время обеда, которые будут отчетливо показывать, какое именно преступление я готовлюсь совершить, так чтобы я мог сразу переходить к другому. По всей видимости, одна из самых драгоценных детских радостей подходила к концу и исчезала из их жизни. Я предполагал, что это так, но я ошибался. Юные неслухи поставили ширму таким образом, чтобы находиться за ней во время обеда, слушать сигналы и ими развлекаться. Система сигналов была очень проста, но эффективна. Если миссис Клеменс случайно оказывалась настолько занята, беседуя с рядом сидящим гостем, что упускала из виду какое-то из моих действий, то непременно получала из-за ширмы подсказку вполголоса: «Синяя карточка, мама», – или: «Красная карточка, мама», «Зеленая карточка, мама», – так что я находился под двойной и тройной охраной. То, что не замечала мать, обнаруживали за нее дети.
Как я сказал, сигналы были очень просты, но эффективны. По подсказке из-за ширмы Ливи бросала взгляд через стол и говорила голосом, полным заинтересованности, если не наигранного дурного предчувствия: «Что ты сделал с синей карточкой, которая была на туалетном столике?»
Этого было достаточно. Я уже знал, в чем дело – что я насмерть заговариваю даму справа от себя и не обращаю никакого внимания на даму слева. Синяя карточка означала: «Дай передышку даме справа от себя, займись дамой слева», – поэтому я сразу же начинал энергично беседовать с дамой по левую руку. Новая подсказка не заставляла себя ждать, и далее следовала реплика миссис Клеменс, содержавшая как бы небрежное упоминание красной карточки, что означало: «О, ты что собираешься сидеть весь вечер, не проронив ни слова? Проснись же и заведи беседу». Таким образом, я просыпался и наводнял стол беседой. У нас был набор карточек разных цветов, каждая из которых обозначала определенное действие, каждая привлекала внимание к тому или иному преступлению из моего обычного списка, и эта система была чрезвычайно полезна. Она полностью себя оправдала. Это напоминало мятеж Бака Феншоу[150], который был подавлен, не успев начаться. Система предотвращала преступление за преступлением на протяжении всего обеда, и к концу я всегда выходил из испытания с успехом, с триумфом, с причитающимися мне щедрыми похвалами, которые принимал незамедлительно.
Много лет прошло с того вечера в Белом доме, когда миссис Кливленд подписала мне карточку. Много чего случилось с тех пор. Народились дети Кливлендов. Руфь, их первенец, с которой я не был знаком лично, но с которой переписывался, когда она была ребенком, дожила до цветущего и прелестного раннего девичества, затем ушла из жизни.
Сегодня приходит это письмо, и оно воскрешает в памяти Кливлендов, и прошлое, и мою утраченную маленькую корреспондентку.
«Редакционный отдел «Сенчури мэгэзин».
Юнион-сквер, Нью-Йорк,
3 марта 1906 года.
Уважаемый мистер Клеменс!
Мы с президентом Финли собираем поздравления экс-президенту Кливленду от его друзей по случаю его шестьдесят девятого дня рождения.
Если эта идея вам импонирует, не могли бы вы любезно прислать запечатанное поздравление по указанному выше адресу, а я перешлю его и другие письма на Юг, так чтобы президент успел получить их, все вместе, 18-го числа сего месяца.
Искренне ваш,
Р.У. Гилдер.
Мистеру С.Л. Клеменсу».
Когда маленькой Руфи было примерно год-полтора, мой старый и высоко ценимый друг Мейсон был генеральным консулом во Франкфурте-на-Майне. Я хорошо знал его в 1867, 1868 и 1869 годах в Америке и вместе со своими родными провел немало времени с ним и его семьей во Франкфурте в 1878 году. Он был всесторонне сведущим, квалифицированным и добросовестным государственным служащим. В самом деле, он обладал этими качествами в такой высокой степени, что среди американских консулов его можно, пожалуй, с полным правом назвать грандиозным. Ибо в то время наша консульская служба находилась в значительной степени – и, думаю, большей частью – в руках невежественных, заурядных и некомпетентных людей, которые были прежде политическими прихвостнями в Америке, а затем получили теплые места в консульствах, где содержались за государственный счет, вместо того чтобы отправиться в богадельню, что было бы дешевле и патриотичнее. В 1878 году Мейсон был генеральным консулом во Франкфурте уже в течение нескольких лет – четырех, кажется. Он приехал из Марселя с замечательным послужным списком, пробыв там консулом тринадцать лет, и одна часть его послужного списка была героической. Свирепствовала опустошительная эпидемия холеры, и Мейсон был единственным представителем иностранной державы, который остался на своем посту до ее окончания. И в течение этого времени он не только представлял свою страну, но и все остальные страны христианского мира, выполняя их работу и выполняя хорошо, за что и был превознесен ими в совершенно недвусмысленных выражениях. Эти великие заслуги спасли Мейсона от снятия с должности в то время, когда президентский пост занимали республиканцы. Но теперь-то на президентском посту был демократ. Не успел мистер Кливленд официально его занять (он еще не прошел инаугурацию), как был засыпан прошениями от демократических политиков, желавших назначения на место Мейсона примерно тысячи политически полезных демократов. Мейсон написал мне и спросил, не могу ли я что-нибудь сделать, чтобы спасти его от снятия.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.