Среда, 28 марта 1906 года

Среда, 28 марта 1906 года

Личность Ориона Клеменса. – Его приключение в доме доктора Мередита. – Его визит к молодой леди в три часа ночи. – Смерть отца мистера Клеменса как раз после назначения его окружным судьей. – Низкий доход мистера Клеменса, после того как он стал банкротом из-за скверного менеджмента Чарлза Л. Уэбстера

Жизненный опыт моего брата был еще одним ярким примером эффективности моей схемы. Скоро я расскажу об этом. Но в данный момент мой интерес неожиданно сосредоточивается на его личности, подвигнутый туда этим мимолетным упоминанием его имени, и поэтому я оставлю другие темы и обрисую в общих чертах его личность. Она очень любопытна. За все мои семьдесят лет я не встречал второй такой же.

Орион Клеменс родился в Джеймстауне, округ Фентресс, штат Теннесси, в 1825 году. Он был в семье первенцем и опередил меня на десять лет. Между ним и мной родились сестра Маргарет – которая умерла в 1837 году в возрасте десяти лет в той же деревушке Флорида, штат Миссури, где родился я, – и Памела, мать Сэмюэла Э. Моффетта, которая была пожизненным инвалидом и умерла близ Нью-Йорка год назад, в возрасте около семидесяти пяти лет, переболев всеми известными человеческому роду болезнями и испробовав все известные этому роду лекарства и методы лечения, вкушая по очереди каждую болезнь и каждый метод исцеления с энтузиазмом, свойственным только людям со страстью к новшествам. Характер у нее был безупречен, она отличалась весьма кротким и мягким нравом. Еще был брат, Бенджамин, который умер в 1843 году в возрасте десяти или двенадцати лет.

Детство Ориона прошло в крохотном бревенчатом селении Джеймстаун, среди бугристого рельефа, в восточной части Теннесси, среди очень редкого и примитивного населения, столь же несведущего относительно мира за пределами своей сферы обитания и столь же нечувствительного к нему, как другие дикие животные, населявшие окрестные леса. Семья переехала во Флориду, штат Миссури, затем – в Ганнибал, штат Миссури; Ориону тогда было двенадцать с половиной лет. Когда ему исполнилось пятнадцать или шестнадцать, его отправили в Сент-Луис и там он выучился ремеслу наборщика. Одной из его характерных черт был энтузиазм. Каждое утро он просыпался со страстным стремлением к тому или иному, оно пожирало его весь день, а к вечеру умирало, и на следующее утро, еще не успев одеться, он пылал новым интересом. Он переживал, таким образом, триста шестьдесят пять свежих, с пылу с жару, стремлений, на протяжении каждого года своей жизни – пока не умер, сидя за столом с пером в руке ранним утром, набрасывая очередной пламенный замысел и готовясь наслаждаться его огнем и дымом, пока ночь его не погасит. Ему было тогда семьдесят два года. Но я забываю о другой характерной его черте, очень ярко выраженной. Это были глубокие меланхолии, упадки духа, приступы отчаяния; они имели место каждый божий день наряду с энтузиазмом. Таким образом, его день был поделен – нет, не поделен, испещрен – от рассвета до заката сменяющими друг друга солнечным светом и черными тучами. Каждый день он был, наверное, самым счастливым и полным надежд человеком из когда-либо живших на свете, и точно так же каждый день оказывался несчастнейшим человеком в мире.

Во время своего ученичества в Сент-Луисе он близко познакомился с Эдвардом Бейтсом, который входил впоследствии в первый кабинет мистера Линкольна. Бейтс был кристальной чистоты человеком – честным, прямым – и выдающимся адвокатом. Он терпеливо разрешал Ориону приходить к себе с каждым новым проектом, обсуждал его с ним и гасил его порывы с помощью доводов неопровержимой логики – так было поначалу. Но через несколько недель он обнаружил, что этот труд необязателен: он мог бы оставить новый проект в покое, и тот угас бы сам собой к концу дня. Орион решил, что ему хочется стать адвокатом. Мистер Бейтс поддержал его, и почти неделю мой брат изучал право, затем, конечно, отложил его в сторону, чтобы приняться за что-то другое. Он захотел стать оратором. Мистер Бейтс стал давать ему уроки. Он ходил взад-вперед по комнате, читая вслух из английской книжки и стремительно переводя с английского на французский, и рекомендовал это упражнение Ориону. Но поскольку Орион не знал французского, то принялся его изучать и вулканически трудился над ним дня два-три, после чего бросил. Во время обучения ремеслу в Сент-Луисе он присоединялся к ряду церквей по очереди и всякий раз, сменяя религию, посещал соответствующие воскресные школы. Аналогичным образом он был изменчив в своих политических взглядах: сегодня виг, на следующей неделе демократ, а еще через неделю – приверженец очередного течения, что попалось ему на политическом рынке. Могу здесь отметить, что на протяжении своей долгой жизни он постоянно менял религии и наслаждался переменой обстановки. Отмечу также, что его искренность никогда не подвергалась сомнению, его правдивость никогда не подвергалась сомнению и в вопросах бизнеса и денег его честность также никогда не ставилась под вопрос. Несмотря на вечно повторявшиеся капризы и перемены, его принципы всегда оставались высоки и абсолютно непоколебимы. Он представлял собой страннейшее химическое соединение, когда-либо воплощавшееся в человеческой форме. Такой человек склонен действовать под влиянием импульса и без раздумий – именно так поступал Орион. Все, что он делал, он делал с убежденностью, пылом и хвастливой гордостью за то, что делает. И какой бы то ни был поступок: хороший, плохой или нейтральный, – он раскаивался в нем всякий раз, посыпая голову пеплом, еще до истечения суток. Пессимистами не становятся, а рождаются. Оптимистами не становятся, а рождаются. Но я думаю, он был единственным из известных мне людей, в ком пессимизм и оптимизм уживались в абсолютно равных пропорциях. Если только дело не касалось твердых принципов, он был изменчив как вода. Вы могли бы охладить его пыл одним словом, вы могли бы вознести его дух другим словом. Можно было разбить ему сердце словом неодобрения, а словом одобрения сделать его счастливым как ангел. И не было возможности вдохнуть какой-то здравый смысл или какой-то зачаток последовательности в эти чудеса – все, что бы вы ни сказали, отзывалось в нем.

Он имел еще одну бросавшуюся в глаза черту, и она служила источником тех, о которых я только что говорил. То была чрезмерная жажда одобрения. Он так страстно желал одобрения, так по-девчачьи хотел быть одобренным всеми и каждым, без исключения, что обычно был готов в мгновение ока отказаться от своих взглядов, мнений и убеждений, дабы получить одобрение любого человека, который с ним не согласен. Прошу понять, что фундаментальные его принципы сохранялись неизменными. Он никогда не отказывался от них, чтобы угодить кому бы то ни было. Рожденный и воспитанный среди рабов и рабовладельцев, он был тем не менее аболиционистом, с мальчишества и до смерти. Он был всегда правдив, всегда искренен, всегда честен и благороден, но в незначительных вопросах – вопросах малосущественных, вроде религии, политики и тому подобных вещей – он никогда не приобрел ни одного убеждения, которое могло бы выдержать неодобрительное замечание хотя бы кошки.

Он всегда был мечтателем, мечтателем от рождения, и это свойство то и дело навлекало на него неприятности. Однажды, когда ему было двадцать три или двадцать четыре года и он работал подмастерьем, ему в голову пришла романтическая идея приехать в Ганнибал, не предупредив нас об этом, с тем чтобы доставить семье приятный сюрприз. Если бы он дал нам знать, ему бы сообщили, что мы сменили местожительство и что в том доме, который мы прежде занимали, живет ворчливый и неприветливый басовитый старый моряк, доктор Мередит, наш семейный врач, и что бывшую комнату Ориона занимают две сестры-вековухи доктора Мередита. Орион прибыл в Ганнибал на пароходе поздно ночью и с обычной горячностью отправился на эту вылазку, весь поглощенный мыслями о своей романтической затее и предвкушая сюрприз. Он всегда радовался наперед, так уж он был устроен. Он никогда не мог дождаться события, а всегда должен был слепить его из грез и наслаждаться им заранее. Поэтому иногда, когда событие происходило, оказывалось, что оно не так хорошо, как рисовалось ему в воображении, и таким образом он упускал всю выгоду, лишаясь воображаемого события и не позволяя осуществиться реальному.

Прибыв к дому, он обошел его, чтобы подобраться к задней двери, затем скинул ботинки и, на цыпочках прокравшись по лестнице, пробрался в комнату тех самых старых дев, не разбудив никого из спавших. Раздевшись в темноте, он забрался в кровать и к кому-то прижался. Это его несколько удивило, но не слишком, потому что он решил, что это наш брат Бен. Была зима, а в кровати было уютно, предполагаемый Бен тоже добавлял уюта, и Орион стал задремывать, очень довольный пока своими действиями и полный счастливых грез о том, что предстоит утром. Но прежде чем это случилось, произошло нечто другое и произошло в тот самый момент. Старая дева, которой стало тесно, начала ворочаться и ерзать и вскоре, наполовину проснувшись, выразила протест притеснениям. При звуках ее голоса Ориона парализовал ужас. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, не мог перевести дыхание, а притиснутая женщина принялась шарить рукой, наткнулась на бакенбарды Ориона и громко вскрикнула: «Да тут мужчина!» Это вывело Ориона из паралича, он мигом выскочил из постели и начал шарить в темноте в поисках одежды. Тут обе старые девы пронзительно завопили, и Орион махнул рукой на часть своего гардероба. Он бросился прочь, забрав из него сколько смог. Он понесся к лестнице и кинулся бежать вниз, но в этот момент вновь был парализован, потому что увидел слабое желтое пламя свечи, двигавшееся к нему снизу, и рассудил, что за ним скрывается доктор Меридит, как и оказалось. На докторе почти не было одежды, но тем не менее он был достаточно хорошо экипирован для подобной оказии, ибо держал в руке мясницкий нож. Орион закричал, и это спасло ему жизнь, потому что доктор узнал его голос. Затем своим низким, морским басом, которым я так восхищался, когда был мальчишкой, он объяснил Ориону произошедшую перемену, рассказал ему, где искать семью Клеменс, и завершил одним совершенно необязательным советом – насчет того, чтобы сообщать по почте, прежде чем бросаться в подобное приключение, – советом, который Ориону никогда в жизни больше не понадобился.

Однажды морозным декабрем Орион засиделся за чтением до трех ночи и затем, не посмотрев на часы, отправился навестить молодую леди. Он стучал и стучал в дверь, не получая никакого ответа, и ничего не мог понять. Всякий другой воспринял бы это как симптом того или иного рода, сделал выводы и пошел домой, но Орион не сделал выводов, а просто колотил и колотил, и наконец в дверях показался в халате отец девушки. В руке у него была свеча, а халат составлял все его одеяние – если не считать выражения неприязни на лице, которое было таким сильным и обширным, что распространялось вниз до самых стоп и почти затмевало халат. Но Орион не заметил, что выражение это было неприветливым. Он просто-напросто вошел в дом. Старый джентльмен проводил его в гостиную, поставил свечу на стол и сам тоже встал. Орион высказал обычные замечания насчет погоды и уселся. Он сидел и болтал, и болтал, и болтал, а старик мстительно смотрел на него, ожидая своего шанса. Орион не спросил о молодой девушке. Это было необычно. Предполагалось, что молодой парень пришел повидаться с дочерью, а не с отцом семейства. Наконец Орион встал и отпустил несколько реплик в том смысле, что молодая леди, вероятно, занята и он тогда зайдет позже. Тут старик получил свой шанс и с горячностью произнес: «Как, Боже милостивый, вы не собираетесь остаться на завтрак?»

Когда в 1847 году мой отец умер, это была катастрофа – как обычно бывает в таких случаях. Это произошло как раз в тот момент, когда фортуна повернулась к нам лицом и наши дела стали опять поправляться после нескольких лет тяжелой нужды и лишений, кои навлек на нас бесчестный поступок Айры Стаута, которому мой отец дал взаймы несколько тысяч долларов – целое состояние по тем временам и в той местности. Моего отца только что выбрали окружным судьей. Это скромное преуспевание было не только довольно существенно для нас и для нашего тщеславия, но, кроме того, отец был так высоко ценим – во всем округе о нем были такого высокого мнения и так чтили, – что эта достойная должность была, по всеобщему мнению, гарантирована ему пожизненно. Где-то в конце февраля он поехал в Пальмиру, административный центр округа, чтобы быть приведенным к присяге. Возвращаясь верхом, за двенадцать миль, он попал под сильный дождь со снегом и домой приехал совершенно замерзший. Последовал плеврит, и 24 марта он умер.

Таким образом, мы лишились нашей великолепной новой удачи и вновь оказались в безысходной нужде. Именно так оно всегда и случается.

Когда я стал банкротом вследствие невежественного и некомпетентного управления Чарлза Л. Уэбстера, после того как за предшествующие семь лет был ограблен на сто семьдесят тысяч долларов Джеймсом У. Пейджем[179], мы отправились в Европу, чтобы иметь возможность жить на остатки нашего достаточно скудного дохода. Во время последующих десяти или двенадцати лет доход зачастую составлял не более двенадцати тысяч в год, и ни разу, думаю, не превышал двадцати тысяч. Я уверен, что он не превышал двенадцати тысяч вплоть до последних двух лет перед возвращением в Европу, в октябре 1900-го. Затем положение значительно улучшилось, но было слишком поздно, чтобы это существенно помогло миссис Клеменс. Она безропотно переносила меры экономии того долгого периода, а теперь, когда фортуна повернулась к нам лицом, оказалось слишком поздно. Моя жена была сражена болезнью и после двадцати двух месяцев страданий умерла. Это случилось в Италии, во Флоренции, 5 июня 1904 года.

Как я уже сказал, после смерти отца семья Клеменс осталась без гроша. Орион пришел на выручку.