Понедельник, 26 февраля 1906 года

Понедельник, 26 февраля 1906 года

Сюзи приезжает в Нью-Йорк с отцом и матерью. – Тетя Клара навещает их в «Эверетт-хаусе». – Невезение тети Клары с лошадьми. – Инцидент с омнибусом в Германии. – Тетя Клара ныне болеет в отеле «Хоффман-хаус» – результат несчастного случая во время верховой езды тридцать лет назад. – Мистер Клеменс берет Сюзи посмотреть на генерала Гранта. – Отчет мистера Клеменса о его беседе с генералом Грантом. – Мистер Клеменс дает первое публичное чтение в Нью-Йорке. – Также повествует о чтении в Бостоне. – Мемориал мистера Лонгфелло. – Прием в Вашингтоне

Из «Биографии» Сюзи

«Папа договорился читать в Вассар-колледже[145] 1 мая, и я поехала с ним. Мы ехали через Нью-Йорк. Мама поехала с нами в Нью-Йорк и осталась на два дня, чтобы сделать кое-какие покупки. Мы выехали во вторник в половине третьего дня и достигли Нью-Йорка около половины седьмого. Папа сразу же с вокзала пошел к генералу Гранту, а мы с мамой поехали в «Эверетт-хаус». Тетя Клара пришла поужинать с нами в нашем номере».

Это та самая тетя Клара, которая уже была упомянута несколько раз. Она с самых ранних лет была подругой детства и школьной подругой моей жены и была примерно одного с ней возраста или же двумя-тремя годами моложе – интеллектуально, морально, духовно и во всех отношениях превосходная и привлекательная личность.

Люди, которые считают, что нет такого понятия, как везение или невезение, имеют право на собственное мнение, хотя, я думаю, их следовало бы за это расстрелять. Впрочем, это всего лишь мнение, в нем нет ничего обязывающего. Клара Сполдинг имела обычное, среднее человеческое везение во всем, кроме одного: ей не везло с лошадьми. Это преследовало ее как болезнь. То и дело лошадь ее сбрасывала. То и дело лошади ее несли. Обычно все выходили невредимыми, кроме одного человека, и для этой роли Провидение избирало ее. Как-то раз в Германии наше маленькое семейство вышло с постоялого двора (кажется, это было в Вормсе) и отправилось на станцию. Транспортным средством был огромный длинный омнибус, влекомый четверкой мощных лошадей. Все места в омнибусе были заняты, и всего нас набралось добрых две дюжины человек, может быть, на одного-двух больше. Я шутливо сказал Кларе Сполдинг: «Думаю, вам следует пойти на станцию пешком. Было бы нехорошо с вашей стороны подвергать опасности жизни стольких безобидных людей». Когда мы проехали с четверть мили и энергично приближались к каменному мосту, где не было ограждающих перил, упряжка вырвала поводья и пустилась вскачь. Мы увидели из окна волочащиеся по земле длинные поводья и молодого крестьянина, погнавшегося за ними и пытавшегося схватить. Через какое-то время ему это удалось – не слишком скоро, потому что, когда он остановил лошадей, омнибус уже въехал на мост. Две дюжины жизней были спасены. Никто не предложил произвести сбор пожертвований, но я предложил нашему другу и товарищу по поездке – американскому консулу в немецком городе, – чтобы мы вышли и дали на чай тому молодому крестьянину. Консул сказал с энтузиазмом, свойственным его характеру:

– Оставайтесь на месте. Позвольте мне позаботиться об этом. Его подвиг не останется без вознаграждения.

Он выпрыгнул и уладил дело, и мы продолжили наше путешествие. Позже я спросил, сколько он дал крестьянину, так чтобы я мог внести свою половину. Он сказал, и я заплатил. С тех пор прошло двадцать восемь лет, тем не менее, хотя и пережив несколько периодов безденежья, я никогда всерьез не сожалел о тех издержках. Они составили двадцать три цента.

Клара Сполдинг, ныне миссис Джон Б. Стэнчфилд, имеет сына, который находится на выпускном курсе колледжа, и дочь, которая учится в колледже в Германии. В настоящее время сама она пребывает в Нью-Йорке, и я вчера ходил в гостиницу «Хоффман-хаус», чтобы навестить ее, но мои ожидания оправдались: она слишком больна, чтобы видеть кого бы то ни было, кроме врачей и медсестер. Источником болезни оказался несчастный случай во время верховой езды, выпавший на ее долю тридцать лет назад, результатом которого стал перелом костей стопы и лодыжки. Сломанные кости неправильно срослись, и она всегда потом ходила прихрамывая. Несколько месяцев назад стопа и лодыжка начали невыносимо болеть, и было решено, что она должна приехать в Нью-Йорк и подвергнуться процедуре повторного перелома и сращивания этих костей. Я видел ее в частной больнице через три недели после операции, и вердикт был таков: операция прошла успешно. Это оказалось ошибкой. Она приехала в Нью-Йорк месяц или полтора назад, и был произведен новый перелом и сращивание. Неделю назад, когда я зашел, она была способна ковылять по комнате на костылях и пребывала в счастливом убеждении, что все ее неприятности закончились. Но оказывается, эту ужасную хирургическую работу надо делать опять. Но она к ней не готова. Боль уменьшает ее силы, и мне было сказано, что в последние три дня необходимо оградить ее от контактов со всеми, кроме врачей и медсестер.

Из «Биографии» Сюзи

«Мы с мамой и тетей Кларой сразу после ужина собирались в театр и ожидали, что папа придет домой как можно раньше и отвезет нас туда. Но уже кончился обед, а он все не приходил и не приходил, и мама была все в большем и большем недоумении и беспокойстве, и наконец мы решили, что нам придется ехать без него. Итак, мы оделись и стали спускаться по ступенькам, но не успели мы дойти до середины лестницы, как столкнулись с папой, который поднимался с большим букетом роз в руке. Он объяснил, что причина, по которой он так опоздал, в том, что его часы остановились, а он не заметил и думал, что сейчас на час меньше, чем было на самом деле. Розы, которые он принес, прислал маме какой-то полковник Ф. Грант[146]. Мы пошли в театр и наслаждались «Адонисом» (далее слово неразборчиво) много играли на сцене. Мы вернулись домой примерно в половине двенадцатого и сразу отправились спать. В среду мы поднялись довольно поздно и завтракали примерно в половине десятого. После завтрака мама пошла за покупками, а я пошла к папиному агенту по кое-какому деловому вопросу. После того как папа переговорил с кузеном Чарли (Уэбстером), папиным агентом, мы поехали забрать папиного друга майора Понда, чтобы пойти с ним на выставку собак. Мы поехали с майором Пондом посмотреть собак и восхитительно провели время, глядя на стольких собак сразу. Когда мы посмотрели собак, папа решил, что пойдет навестить генерала Гранта, и я пошла с ним – это было 29 апреля 1885 года. Папа вошел в комнату генерала и взял меня с собой, я чувствовала себя удостоенной большой чести и была в восторге, потому что генерал Грант это такой человек, что я буду счастлива всю свою жизнь, что его видела. Папа и генерал долго беседовали, и папа написал для меня отчет об этом визите и о своей беседе с генералом Грантом, чтобы я включила его в эту биографию».

Здесь Сюзи вставила это мое свидетельство – вот оно.

«29 апреля 1885 года.

Я зашел к генералу Гранту и взял с собой Сюзи. Генерал выглядел и чувствовал себя гораздо лучше, чем на протяжении последних нескольких месяцев. Он отважился в то утро снова поработать над своей книгой – пожалуй, впервые за месяц он сел за работу. В это утро он сделал первую попытку заняться диктовкой, и попытка эта увенчалась успехом, к его великой радости. Он всегда говорил, что для него будет совершенно невозможно что-нибудь диктовать, но я возражал, говоря, что он известен своим умением ясно излагать, а поскольку повествование – это просто изложение последовательных фактов, значит, он отлично справится с диктовкой. Так и получилось. Ибо он диктовал в то утро два часа стенографистке, ни разу не поколебавшись в выборе слов, не повторяясь, и готовая рукопись не требовала исправлений. Двухчасовая работа представляла собой отчет о сражении при Аппоматтоксе[147] – это был необычайно важный материал, без которого книга была бы в значительной степени неполной. Поэтому я заранее привел к нему стенографистку, чтобы посмотреть, смогу ли заставить его написать по крайней мере несколько строк об этом сражении[148]. Но он тогда недостаточно хорошо себя чувствовал, чтобы взяться за это. Я знал, что из сотни описаний Аппоматтокса ни одно полностью не соответствовало действительности. Поэтому я был крайне заинтересован, чтобы генерал изложил правдивую версию. Горло его не беспокоило, и голос был гораздо лучше и сильнее, чем обычно. Он был так счастлив заново пережить события Аппоматтокса – сбросить с плеч эту гору, – что был разговорчив, как прежде. Он очень радушно принял Сюзи, а затем рассказал, какие темы хотел бы осветить в следующей диктовке. В первую очередь он считал необходимым раз и навсегда разрешить один вопрос, который передается из уст в уста и кочует из газеты в газету. Вопрос заключался в следующем: «Кому принадлежит идея марша к морю[149] – Гранту или Шерману?» Спрашивал ли его я или кто-то еще (стремясь зафиксировать важный факт), кто автор этой идеи, уже не помню. Но помню его ответ. Я запомнил его навсегда. Генерал Грант сказал: «Никто не придумывал марш Шермана к морю. Это сделал враг».

Далее он стал рассказывать, что враг, безусловно, диктует великое множество планов, которые потом ставит себе в заслугу военачальник противоположной стороны. В то же время, когда враг это делает, он раскрывает свои маневры, которые военачальник противника видит и использует в своих интересах. В данном случае Шерман имел, конечно, хорошо продуманный план. Он намеревался разрушить две остававшиеся железные дороги в той части страны, и это бы прекратило сообщение в регионе. Но генерал Худ сыграл в операции совсем не ту роль, какую от него ждали. Вопреки всем ожиданиям, он совершил резкое наступление на Читтанугу. Таким образом, марш к морю остался на усмотрение Шермана. Послав часть своей армии защищать и удерживать захваченное в читтанугском регионе, он получил возможность с оставшимися силами приступить к выступлению через Джорджию. Если бы Шерман эту возможность упустил, он не годился бы для своей должности.

«Шерман доложил мне, – говорит генерал Грант, – в чем состоит его план, и я приказал ему действовать. Мой штаб был против этого маневра». (Кажется, Грант сказал, что его убеждали остановить Шермана. Начальник штаба, по словам генерала, даже дошел до того, что отправился в Вашингтон без его ведома, дабы привлечь на свою сторону правительство, и до такой степени преуспел в возбуждении страхов, что генералу Гранту из Вашингтона пришел приказ остановить Шермана.)

Далее генерал сказал: «Чтобы защититься перед правительством, я телеграфировал Шерману и остановил его на двадцать четыре часа, а затем, сочтя, что проявил достаточное уважение к правительству, телеграфировал, чтобы он двигался дальше».

Я пытался передать не язык генерала, а лишь его общую мысль. Больше всего меня поразила его короткая ремарка, что это враг породил идею марша к морю. Она поразила меня тем, что прекрасно иллюстрировала афористичную манеру генерала – сказать много в одном лаконичном предложении. (Это мое свидетельство, за моей подписью «Марк Твен».)».

Сюзи подводит итог

«После беседы папы с генералом Грантом мы вернулись в гостиницу, где нас ждала мама, и папа рассказал маме о своей беседе с генералом. Потом мы с мамой провели чудесный тихий вечер вдвоем».

Эта пара приятелей всегда затворялась вместе, когда им выпадала возможность, по выражению Сюзи, «уютно провести время». С раннего детства Сюзи и до конца ее жизни они с матерью были близкими подругами, задушевными подругами, страстными обожателями друг друга. У Сюзи был великолепный ум, и это делало ее интересным товарищем. А при тонком уме она имела сердце своей матери. Не было у Сюзи такого интереса или занятия, которые бы она с радостью не отложила ради того, что всегда было для нее более ценным, – ради общения с матерью. Сюзи умерла в самое время, в счастливую пору жизни, в счастливом возрасте – в двадцать четыре года. В двадцать четыре такая девушка повидала в жизни лучшее – жизнь как счастливый сон. После этого возраста начинаются риски, наступает ответственность, а с ней – заботы, печали и неизбежная трагедия. Ради ее матери я воскресил бы ее, если бы мог, но ради себя самого этого делать не стал бы.

Из «Биографии» Сюзи

«Затем папа отправился читать на публике, многие писатели читали в тот четверг помимо папы. Я бы хотела пойти и послушать, как папа читает, но папа сказал, что будет читать в Вассаре то же, что и в Нью-Йорке, поэтому я осталась дома, с мамой».

Я думаю, это было первым опытом нового адского изобретения – штуки под названием «Авторское чтение». Этот шабаш ведьм происходил в театре и начался в два часа пополудни. В списке было девять чтецов, и, уверен, я был единственным, кто по опыту знал, как подойти к делу здравым образом. Я понимал, по своему давнему знакомству с таблицей умножения, что десять раз по девять будет девяносто и что, следовательно, среднее количество времени, отведенного каждому из этих чтецов, должно быть ограничено десятью минутами. Там будет не понимающий своей задачи ведущий – это катастрофическое обстоятельство можно считать несомненным фактом. Несведущий, болтливый, красноречивый, он будет с удовольствием слушать самого себя. Ему надлежит представить девятерых выступающих, прибавьте к этому его собственную вступительную речь… что ж, не стану продолжать эти горестные подсчеты – словом, я предвидел: быть беде. Я попросил себе шестое место в списке. Когда занавес поднялся и я увидел, что весь наш полукруг менестрелей в сборе, то произвел изменения в своем плане. Я рассудил, что, попросив шестое место, сделал все необходимое, дабы заслужить репутацию скромника, и что я ничего не приобрету, если стану доводить ее до предела, она сослужила свою службу, и пора оставить ее в покое. Поэтому я попросил передвинуть меня на третье место, и моя просьба была удовлетворена.

Представление началось в половине третьего, и я, номер третий в списке из десяти человек (включая ведущего), был вызван на битву лишь четверть четвертого. Мое чтение длилось десять минут. Когда я изначально отбирал текст, его чтение занимало у меня двенадцать минут, и мне потребовалось изрядное время, чтобы без ущерба каким-то образом сократить его на две минуты. Я закончил читать через десять минут, а затем удалился на свое место, наслаждаться мучениями слушателей. Я действительно ими наслаждался час или два, после чего все запасы жестокости в моей натуре иссякли и на первый план вновь вышел мой природный гуманизм. К половине пятого треть зала спала, еще одна треть умирала, а оставшиеся были мертвы. Я направился к заднему выходу и уехал домой.

«Авторские чтения» продолжались еще несколько лет после этого. Мы то и дело собирались в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Балтиморе, Вашингтоне и терзали людей. Вразумить тех, кто заправлял этими оргиями, было совершенно невозможно. Точно так же было невозможно хоть как-то вразумить чтецов. Однажды я поехал в Бостон, чтобы помочь в одном из этих буйств, которое было организовано в память о мистере Лонгфелло. Хоуэллс был неизменным членом этих кочующих бедствий, и я никак не мог научить его отрепетировать выбранный текст с помощью часов и урезать его до подходящей длины. Похоже, он не мог этому выучиться. Он был блестящим человеком во всех прочих отношениях, но всякий раз, когда надо было отобрать текст для одного из этих кутежей, его интеллект глох и приходил в упадок. Я приехал к нему в Кембридж накануне лонгфелловских мемориальных чтений и, вероятно, попросил показать мне подобранную вещь. Во всяком случае, он мне ее показал – и провалиться мне на месте, если в ней не насчитывалось тысяч семь слов. Я заставил его смотреть на часы и вести протокол игры, пока я буду читать один абзац. Эксперимент показал, что мне потребовалось бы час десять минут, чтобы прочитать весь текст целиком, и я сказал: «Заметьте, сюда не входят паузы на аплодисменты – по той причине, что после первых двенадцати минут таковых не будет вовсе».

Ему потребовалось немалое время, чтобы найти что-то приемлемое, и он постоянно твердил, что не сумеет найти достаточно короткий и при этом достаточно хороший отрывок – то есть такой, который выдержит выставление на суд аудитории.

Я сказал: «Это не важно. Лучше такой, чем длинный, потому что зрители смогут выдержать плохой короткий, но не смогут выдержать хорошего длинного».

Наконец мы пришли к соглашению. Мы сделали так, что Хоуэллс укладывался, кажется, минут в пятнадцать. Но только он, доктор Холмс, Олдрич, да я имели в тот день достаточно короткие отрывки из всего устрашающего сборища авторов числом шестнадцать. Если это было не тогда, значит, в Вашингтоне в 1888 году. Да, думаю, именно в тот раз мы собрали эту несокрушимую, эту неисчислимую силу. Дело происходило во второй половине дня в театре «Глобус», зал был набит битком, и воздух был бы очень плох, если бы он вообще там был. У меня до сих пор стоит перед глазами эта масса людей, разевающих и захлопывающих рты точно выброшенные на берег рыбы. Это было нестерпимо.

Приятный и умелый оратор профессор Нортон открыл матч очень красивой вступительной речью, но она длилась двадцать минут. И, наверное, минут десять из нее было посвящено представлению доктора Оливера Уэнделла Холмса, который нуждался в представлениях не больше, чем Млечный Путь. Затем стал декламировать сам доктор Холмс – как только он один умеет это делать: он читал «Последний лист», и весь зал поднялся в едином порыве, шалея в благоговейном восторге. Зал рукоплескал и рукоплескал и выпросил у доктора на «бис» еще одно стихотворение – хотя на сей раз шквал аплодисментов был не такой неистовый, как предыдущие взрывы. К тому времени доктор Холмс сам отчасти потерял голову и стал декламировать стихотворение за стихотворением, пока вместо оваций не воцарилось молчание, так что последнюю вещь он исполнил уже по собственному почину. Он был милейшим человеческим существом в Бостоне, и было больно видеть, как он с собой обходится.

Я к тому времени уже давно научился оговаривать себе для выступления третий номер. Представление началось в два часа. Мой поезд на Хартфорд отходил в четыре. До вокзала было пятнадцать минут. Мне для чтения требовалось десять. Я прочитал свой отрывок за десять минут, сразу же выбежал из театра и едва-едва не опоздал к поезду. Потом мне сказали, что к тому времени, когда на сцену вышел чтец номер восемь и навел орудие на зал, публика покидала помещение группами, косяками и лавинами и что примерно в это время осада была полностью снята, при оставшихся еще шести или семи чтецах.

На чтениях в Вашингтоне весной 1888 года была целая толпа чтецов. Все они, как обычно, явились переполненными. Томас Нельсон Пейдж читал сорок минут, по часам, а он был только в середине списка. Все мы собрались в Белом доме в половине десятого. Присутствовали президент и миссис Кливленд, и в половине одиннадцатого им пришлось уйти – президента ждали какие-то служебные дела, которые предполагались после нашего приема в Белом доме. Мистер Кливленд, который был не искушен в «авторских чтениях», предполагал, что прием закончится к половине двенадцатого, тогда как если бы он знал об «авторских чтениях» столько же, сколько о других государственных делах, то понимал бы, что мы едва ли управимся до раннего завтрака.

Мне думается, что именно по случаю этого визита в Вашингтон Ливи, всегда внимательная ко мне, наставляла меня для посещения правительственной резиденции. Нет – это было раньше. В тот раз мы были вместе, и она могла присмотреть за мной самолично.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.