1 февраля 1906 года

1 февраля 1906 года

Завтра исполняется тридцать шестая годовщина моего брака. Моя жена ушла из жизни год и восемь месяцев назад, во Флоренции, Италия, после непрерывной двадцатидвухмесячной болезни.

Впервые я увидел ее на миниатюре из слоновой кости в каюте ее брата Чарли на пароходе «Квакер-Сити» в бухте Смирны, летом 1867 года, когда ей шел двадцать второй год. Впервые во плоти я увидел ее в Нью-Йорке в следующем декабре. Она была стройной, красивой и похожей на девочку – в ней так и сочетались девочка и женщина. Она оставалась одновременно девочкой и женщиной до последнего дня своей жизни. Под серьезной и кроткой внешней оболочкой горело неугасимое пламя сострадания, энергии, преданности, энтузиазма и абсолютно беспредельной любви. Она всегда была хрупка телом и жила духом, чей оптимизм и мужество были неистребимы. Безупречная справедливость, честность и прямота были природными качествами ее характера. Ее суждения о людях и вещах были уверенными и точными. Интуиция почти никогда ее не обманывала. В ее суждениях о характерах и поступках как друзей, так и посторонних, всегда было место милосердию, и это милосердие никогда ее не покидало. Я сравнивал и противопоставлял ее сотням людей, и мое неизменное убеждение таково: ее характер был самым совершенным из всех, какие я встречал. И могу добавить, что она, как никто, была исполнена самого пленительного достоинства. Ее нрав и манера держаться были такого сорта, что не только вызывали обожание, но и заслуживали его. Ни один достойный слуга не уволился у нее со службы. А поскольку она умела оценить человека, лишь раз взглянув на него, слуги, которых она отбирала, в большинстве случаев были достойны того, чтобы у нее оставаться, и действительно оставались. Она была всегда жизнерадостна и всегда умела передать свою жизнерадостность другим. В течение девяти лет, что мы провели в бедности и долгах, ей всегда удавалось вызволить меня из моих приступов уныния, отыскать светлую сторону дела и помочь мне ее увидеть. За все то время я не помню, чтобы она вымолвила хоть слово сожаления касательно наших изменившихся обстоятельств, как и не помню, чтобы ее дети так поступали. Ибо это она их учила, и они черпали в ней силу духа. Любовь, которой она жаловала тех, кого любила, принимала форму обожания и в этой же форме к ней возвращалась – от родственников, друзей и слуг, что работали у нее в доме. Наши характеры представляли собой удивительное сочетание. Она изливала свою щедрую любовь в поцелуях, ласках и нежных прозвищах, изобилие которых было всегда для меня поразительным. Сам-то я родился скупым в том, что касается ласк и слов любви, и ее нежность обрушивалась на меня, точно летние волны на Гибралтар. Я был воспитан в атмосфере сдержанности. Как уже говорилось ранее, я не помню, чтобы кто-то в родительской семье целовал кого-то, кроме одного раза, и это было у смертного одра. И наша деревня тоже не была сообществом людей, привыкших целоваться. Поцелуи и ласки кончались вместе с ухаживаниями – и вместе с тамошней убийственной игрой на фортепьяно.

У нее был беззаботный девичий смех. Он звучал редко, но когда она им разражалась, он был духоподъемным, как музыка. В последний раз я слышал его, когда она больше года больная лежала в постели, и я сделал тогда об этом запись – запись не для повторения.

Завтра – тридцать шестая годовщина. Мы поженились в доме ее отца в Эльмире, штат Нью-Йорк, и на следующий день отправились, специальным поездом, в Буффало вместе со всей семьей Лэнгдон, а также вместе с Бичерами и семьей Твичелла, который совершал бракосочетание. Нам предстояло жить в Буффало, где я должен был стать одним из редакторов тамошней газеты «Экспресс» и ее совладельцем. Я ничего не знал о Буффало, но письмом сделал распоряжение своему знакомому относительно обустройства нашего будущего дома. Я попросил его найти респектабельные меблированные комнаты, какие позволяло мне мое незначительное жалованье редактора. Нас встретили примерно в девять часов на станции в Буффало, рассадили в несколько саней и провезли, как мне показалось, по всей Америке – потому что мы явно обогнули все углы в городке и проехали по всем имевшимся там улицам. Я нещадно бранился и в очень нелестных выражениях характеризовал того своего знакомого за наем пансиона, который, по всей видимости, не имеет определенного местонахождения. Но там имелся тайный сговор – и моя новобрачная знала о нем, – однако я пребывал в неведении. Ее отец, Джервис Лэнгдон, купил и обставил для нас новый дом на модной Делавэр-стрит, нанял кухарку и горничных, а также живого и проворного молодого кучера-ирландца Патрика Макэлиера, и нас возили по всему городу, чтобы сани с этими людьми успеть добраться до дома раньше. Требовалось позаботиться, чтобы по всему дому были зажжены газовые лампы, а для всей компании приготовлен горячий ужин. Наконец мы прибыли, и, когда я вошел в это сказочное место, мое возмущение достигло высшей отметки, и я без всякой сдержанности выразил свое мнение тому своему другу, который оказался так глуп, что поместил нас в пансион, чьи условия будут мне не по карману. Тогда мистер Лэнгдон извлек очень красивую шкатулку, открыл ее и вынул оттуда купчую на дом. Так что комедия закончилась очень приятно, и мы уселись ужинать.

Гости разъехались примерно в полночь и оставили нас одних в нашем новой жилище. Тогда вошла Эллен, кухарка, чтобы получить указания насчет утренней закупки продуктов, но никто из нас не знал, продается ли бифштекс на баррели или на ярды. Мы выставили напоказ свое неведение, и Эллен не могла унять своего ирландского восторга по этому поводу. Патрик Макэлиер, тот самый молодой ирландец, тоже пришел получить распоряжения на следующий день – и тут мы впервые кое-как его рассмотрели.

С тех пор прошло тридцать шесть лет. И вот сегодня утром приходит это письмо от Твичелла из Хартфорда.

«Хартфорд,

31 января.

Дорогой Марк!

Я с прискорбием сообщаю, что новости о Патрике очень плохи. Я видел его в понедельник. Выглядел он довольно неплохо и был в бодром настроении. Он сказал мне, что быстро поправляется после операции, сделанной ему в прошлую среду, и скоро опять будет выходить. Но медсестра, которая проводила меня из комнаты, когда я уходил, сообщила мне, что бедный парень введен в заблуждение. Операция просто скрыла тот факт, что для него невозможно ничего сделать.

Вчера я спросил хирурга (его фамилия Джонсон, и он живет напротив нас), так ли это. Он ответил: «Да», – сказав, что у больного рак печени и что хирургия бессильна ему помочь, дело совершенно безнадежно, до конца осталось всего несколько недель. Прискорбно, в самом деле! Бедный Патрик! Когда он меня увидел, его лицо просияло. Он первым делом сказал мне, что только что получил весточку от Джин. Его жена и сын были с ним. Не знаю, подозревают ли они правду. Сомневаюсь, что жена подозревает, но сын выглядел очень серьезным. Быть может, ему одному сказали.

Любящий тебя

Джо».

Джин внимательно следила за болезнью Патрика, переписываясь с дочерью Патрика Нэнси, и потому мы уже знали, что дело безнадежно. В сущности, конец, видимо, ближе, чем предполагает Твичелл. Вчера вечером я известил Твичелла, что достоверно знаю: Патрику осталось жить лишь день-два, – и попросил не забыть заказать похоронный венок и прикрепить к нему карточку с моим именем и именами Клары и Джин. На венке должна быть надпись: «В добрую память о Патрике Макэлиере, преданном и высоко ценимом друге нашей семьи на протяжении тридцати шести лет».

Я хотел сказать, что он прослужил нам тридцать шесть лет, но некоторые люди могут не понять этой надписи. Он прослужил нам сначала без перерыва двадцать шесть лет. Затем произошел тот перерыв, когда мы провели девять или десять лет в Европе. Но если бы сам Патрик мог видеть свой похоронный венок, тогда я бы с уверенностью сказал, что он прослужил нам тридцать шесть лет. Ибо в последнее лето, когда мы проживали в Нью-Гемпширских горах, в Дублине, Патрик был с нами. Джин 1 мая уехала в Хартфорд и заручилась его услугами на лето. Безусловно, в число наших домочадцев входила и Кэти Лири, которая служила у нас посменно в течение двадцати шести лет, и однажды Джин подслушала, как Кэти и Патрик судачили о своей долгой службе. Кэти говорила, что служит нашей семье дольше, чем Патрик. Патрик говорил, что ничего подобного, что когда пришла Кэти, он уже проработал у нас десять лет и что теперь срок составляет тридцать шесть лет.

Он был так же проворен там, в Нью-Гемпширских горах, как и тридцать шесть лет назад. Ему было шестьдесят четыре года, но он был так же строен, подтянут и красив и точно так же пружинист в ногах, как был в те, давно растаявшие в тумане, дни своей юности. Он был самым совершенным человеком в своей профессии, какого я когда-либо знал, по следующей причине: он никогда не пренебрегал ни одной деталью своих обязанностей, какой бы незначительной она ни была, и не было случая, чтобы пришлось давать ему указания по поводу чего-либо. Он исправлял свои обязанности без чьей бы то ни было помощи. Всегда было вдоволь еды лошадям, лошади были подкованы всегда, когда в этом нуждались, экипажи и сани были всегда ухожены, он содержал все в образцовом порядке. Было большим утешением иметь рядом такого человека. Я не умел никому указывать, что делать с тем или этим. Он был моим личным слугой, и мне не требовалось вообще ничего ему говорить. Таким же точно был он и в Нью-Гемпширских горах. Я никогда не отдавал ему приказаний, пока он был там, все пять месяцев, и все, что было в его ведении, находилось всегда в порядке.

Когда мы с Ливи были женаты уже год или два, Патрик тоже женился, и супруги жили в доме, пристроенном им к конюшне. Они вырастили восьмерых детей. Одного они потеряли – два или три года назад – цветущего молодого человека, помощника редактора хартфордской ежедневной газеты, кажется. Все дети получили среднее и высшее образование. Сейчас, разумеется, все они взрослые мужчины и женщины.

Наш первый ребенок, Лэнгдон Клеменс, родился 7 ноября 1870 года и прожил год и десять месяцев. Сюзи родилась 19 марта 1872 года и ушла из жизни в нашем хартфордском доме 18 августа 1896 года. С ней при кончине были Джин, Кэти Лири и Джон с Эллен (садовник и его жена). Клара с матерью и со мной приехала 31 июля в Англию после кругосветного путешествия, и мы сняли дом в Гилфорде. Через неделю, когда из Америки должны были приехать Сюзи, Кэти и Джин, мы вместо этого получили письмо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.