III. Наши атаки 3-го и 7-го сентября
III. Наши атаки 3-го и 7-го сентября
Как только мы пришли в Скунченский лес и стали, там биваком, уже на следующий день стало известно, что через день, два мы заступаем на позицию и что вслед за этим предстоит серия атак, на этот раз уже без всякого плацдарма.
Передавали также, что для успеха этих атак, ген. Каледин, мужчина серьезный, жалеть людей не собирается.
В виде утешения передавали также, что будет сделана такая артиллерийская подготовка, какую мы себе и представить не можем, что же немецкие окопы будут сметены начисто, и что при таких условиях будет собственно не атака немецкой позиции, а что-то вроде майской прогулки.
Нужно сказать откровенно, что в эти обещания у нас не очень верили и известие о предстоящих атаках приняли потому без всякого энтузиазма. То же самое говорилось и перед атаками на Стоходе 20–26 июля. И все произошло именно так, как предсказывали самые большие пессимисты.
И было с чего в этом отношении быть пессимистом.
Известна теория снаряда и брони, схема прогресса всей военной техники. Чтобы защититься от него придумывают броню, которую этот снаряд не пробивает. На снаряд приспособляют головку из особого металла, снаряд с головкой пробивает полторы таких брони. Броню видоизменяют и вместо одного толстого, делают несколько тонких пластов. Ее снаряд с головкой уже не пробивает и т. д., и т. д.
Так вот в войну 1914–17 г. г. «броня» полевой обороны опередила «снаряд» полевого наступления ровно на четверть века.
С изобретением магазинного ружья, шансы обороняющегося необыкновенно повысились. А с введением пулемета, обороняющийся стал почти непобедим.
Я говорю, конечно, не про австрийцев или итальянцев, а про крепкие и стойкие войска, какими были немецкие и наши.
Две серьезные, упорные роты с десятком пулеметов, могли скосить наступающую по открытому месту дивизию. Под действительным пулеметным огнем пройти несколько сот шагов для волн пехоты, сколько бы этих волн не было, хоть десять, так же немыслимо, как под сильным ливнем пробежать 20 шагов по двору и не вымокнуть.
Уже на что жестокие атаки вела 10-ая армия Радко-Дмитриева зимою 16-го года на Рижском фронте. Атаковали Латышские стрелки, великолепные войска. Положили гибель народу и все напрасно.
Такие же атаки, в том же году и на том же фронте устраивали немцы. Узнали потом от пленных, что перед атакой им для возбуждения давали вино и какие-то снадобья…
Волна за волной немецкая пехота, как на параде шла вперед, люди валились, за ними шли новые; опять валились, опять выростала новая стена, и никто из этих сотен людей до наших линий не дошел.
В 1940 году, когда пишутся эти записки, наступающие немцы, разгромили оборонявшихся французов в несколько недель.
При своем наступлении немцы применяли сотни танков, колонны моторизованных и механизированных частей… Панцырные дивизии… Все эти машины входили в неприятельские линии, как нож в масло, в то время как тучи самолетов с минимальной высоты и с предельной точностью сбрасывали на головы защитников тысячи пудов бомб.
Всего этого оружия в Великую войну у наступающего не было. Аэропланы в боях участия не принимали, особенно у нас, а первый танк на западном фронте появился у союзников, кажется, только в 17-м году. Первые танки в России появились привезенные из Европы в гражданскую войну.
Таким образом против обороняющегося, вооруженного скорострельной артиллерией, магазинным ружьем и пулеметом, наступающая пехота в наше время, шла точно так же, как она ходила под Седаном или под Плевной.
Единственный шанс атакующего была артиллерия, т. е. долбление тяжелыми снарядами линии обороны, пока она не превратится в кашу. Но сколько же для этого нужно было иметь артиллерии?
На западном фронте, летом 17-го года, американцы громили перед наступлением немцев по расчету одно тяжелое орудие через каждые пять шагов, и это на протяжении километра… Такой роскоши не могли себе позволить и немцы, а уж о нас и говорить нечего.
Все это были причины общие, а были и частные, наши местные.
Сейчас давно уже сделаны точные подсчеты сравнительного вооружения германской и нашей армий в Великую войну. Выведены, конечно, и проценты. Я их не знаю и достать мне их здесь неоткуда.
Но не говоря о 15-м годе, когда у нас были одни винтовки, с ограниченным числом патронов (были части, где и винтовок не было), впечатление рядового, строевого офицера летом 16-го года было такое, что наше вооружение по отношению к немецкому составляло приблизительно 1 к 3.
Немецкие аэропланы летали над нами по 2 раза в день аккуратно. Русских почти не было видно.
При всей доблести и искусстве наших артиллеристов, на 10 немецких выстрелов, приходилось по 3 и по 2 наших.
Всякие мелкие неприятности траншейной войны: минометы, бомбометы, траншейные орудия, все это было у них в изобилии, а у нас только еще вводилось. Пустим мы к немцам мину, из одного имеющегося у нас миномета, а они нам ответят из 5. На 5 ихних мин, по правилам войны, следовало бы ответить 10-ю, а у нас их нет. Поневоле приходилось молчать и «кушать».
И создавалось в массе офицеров и солдат такое настроение, что с австрийцами «хамить» должно и можно, а с немцами «хамить» нельзя, все равно всегда останемся в накладе мы сами, а не они…
Исключительно благодаря подавляющему превосходству их вооружения, законное уважение к неприятелю, переходило временами, «в «почтение», а это плохой фактор победы.
Единственно когда мы были вполне в себе уверены, это когда нужно было «сидеть». Раньше «стояли» грудью; мы «лежали» и «сидели» грудью, сидели под самым убийственным, самым жестоким, самым разрушительным огнем, сидели до потери половины состава… А если бы довелось пойти в атаку, не на машины, а на живых людей, это тоже было бы не плохо… Но плохо было то, что это почти никогда не удавалось…
При таких условиях известие о предстоящих атаках, было встречено, прямо скажу, холодно. Об этом открыто не говорили, говорить о таких вещах было непринято, но в глубине души на успех надеялись мало. Ясно было, что если не дадут настоящей артиллерийской подготовки, а на нее надежда была плохая, то мы немцев, не только не прорвем, а просто до них не дойдем…
На позиции Шельвов — Свинюхи — Корытница, наши и немцы стояли друг против друга уже несколько месяцев.
Еще до нас предпринимались атаки и с нашей и с немецкой стороны и все были неудачны.
От деревень кое-где только торчали печные трубы. Местность с нашей стороны была изрыта вглубь версты на 3.
Параллельно 1-ой линии тянулись десятки траншей, с интервалом шагов на сто друг от друга, глубоких, с блиндажами, но в это время уже порядочно запущенных и загаженных. Все они пересекались бесконечными, узкими, извилистыми ходами сообщений. Получался целый лабиринт, разобраться в котором было нелегко.
То там, то сям торчали из земли деревянные крестики из палок и из досок, некоторые совсем свеженькие, некоторые уже готовые упасть… Кое-где чернильным карандашом надписи, от старых дождей трудно разбираемые…
Кажется, 1-го сентября заступили на позицию. В первую линию стали Преображенцы и Егеря. Преображенцы — справа, Егеря — слева. В резерве за Преображенцами стали мы, за Егерями — Измайловцы.
Справа от Преображенцев, ближе к Шельвову, стала на позицию 2-я дивизия.
На 3-е сентября была назначена атака Преображенцев и Егерей. В 6 часов утра началась артиллерийская подготовка. В 3 часа дня назначено было атаковать.
Как и опасались, подготовка была далеко не такая, как та, о которой носились слухи. Никакой дополнительной артиллерии нам не дали.
На участке наступавшей бригады начал стрельбу Гвардейский Тяжелый Дивизион, две батереи доблестного рыжебородого Януария Вешнякова, брата нашего, не менее доблестного, Михаила Сергеевича, в то время уже убитого, и наша 1-ая Гвардейская бригада, 6 легких батарей, бивших 3-дюймовыми гранатами, дававшими воронки глубиной в аршин.
Грохот получался внушительный, но эффект, конечно, слабый. Над немецкой линией они поднимали облака пыли. Но разрушить трехдюймовками долговременные немецкие укрепления, блиндажи в несколько накатов бревен, с саженными настилами земли, было и думать нечего.
Вся надежда была на тяжелые пушки Януария Вешнякова. Но что мог сделать Януарий с 8-ю пушками на фронте целой бригады?
Одна из Вешняковских батарей стояла как раз за нашим 3-м батальоном.
После 8-часового грохота, в полуобалделом состоянии, с шумом в ушах (многие забывали держать рот открытым и ваты в уши тоже не клали), мы все офицеры батальона отошли немного в сторону, поднялись на самое высокое место, откуда немецкие позиции были довольно хорошо видны. Но ни простым глазом, ни в бинокль ничего разобрать было нельзя. Над всей немецкой линией стояло густое сплошное облако пыли.
День выдался солнечный и совершенно безветренный.
Было 2 1/2 часа дня.
Ровно в 3 часа вся наша артиллерия замолчала, как отрезала. С нами был телефонист с аппаратом, который был связан с батальонным телефоном, а тот, в свою очередь, со штабом полка.
Через 5 минут слышим:
— Вашесбродие, из штабу передают — Преображенцы и Егеря пошли!
Мы все сняли фуражки и перекрестились:
— Господи, дай Бог!
Что «пошли», мы и сами почувствовали по бешеной стрельбе, которая началась по всей немецкой линии. Винтовочные пачки, затакали пулеметы, шрапнель над первой линией и несколько тяжелых батарей, которые сразу же стали бить по ближним и по дальним резервам, т. е. по нас.
Несколько двухсаженных фонтанов земли взлетели к небу совсем близко.
Но мы все были в таком состоянии, что далее не пошевелились, а стоя во весь рост, прильнув к биноклям, изо всех сил старались разглядеть и понять, что там впереди делается.
Около наших ног, не отпуская трубки лежал телефонист. Голос у него прерывался. Видно было, что волновался он не меньше нашего.
— Вашесбродие, Преображенцы остановились!..
По сразу изменившемуся характеру стрельбы, прямо перед нами, стало ясно, что там творится что-то для нас скверное.
— Боже Ты мой, Господи, опять неудача!
Так прошло минут пять. Вдруг снова голос телефониста, на этот раз радостный:
— Вашесбродие, из штабу передают — Егеря дошли и заняли окопы!
И сразу же на душе стало легко и захотелось туда бежать.
Передали эту радостную весть по полкам нарочно, или узнали сами, как, мы, но через минуту весь верстовой четырехугольник резервов, Измайловцы и мы, стали бешено кричать. Измайловцы начали, мы подхватили:
— Кавалерия, кавалерия!!!
Рев был дикий, радостный, оглушительный… Ни на каких смотрах и парадах так никогда не кричали.
Слева, внизу, в лощине, довольно близко от нас, стоял спешившись какой-то кавалерийский полк. Кажется, Мариупольские гусары. Мы тогда в первый раз их заметили.
Видно этого крика они только и ждали. Выскочили вперед офицеры. Слабо донеслась до нас команда: — По коням! Садись! Рысью ма-арш! — Эскадроны один за другим двинулись и сразу же перешли в галоп. Но еще не выходя из нашего поля зрения, вдруг сбивчиво остановились, покрутились на месте и полным ходом пошли назад.
К этому времени прекратился и крик.
Заняли ли Егеря первую линию немецких окопов и были выбиты, или просто не смогли до нее дойти, как Преображенцы, но стало ясно, что радость была преждевременна, что никакой победы нет, и что кавалерии там делать нечего.
Сердце у нас опять упало, и на этот раз окончательно. Через полчаса стало известно, что атака была отбита по всей линии и у Преображенцев и у Егерей и что потери большие.
Среди офицеров несколько раненых, а убиты у Преображенцев Малевский-Малевич, брат полкового адъютанта Петра Малевского, а у Егерей молодой князь Оболенский.
Стрельба тяжелыми по нас продолжалась еще несколько часов. К вечеру все стихло.
Весь вечер мимо нас таскали Преображенских раненых.
Теперь, какая цель была этой атаки? Прорыв? Но прорывы подготовляли иначе, даже и у нас. Демонстрация? Но демонстрация подразумевает серьезное действие на другом участке, откуда нужно во что бы то ни стало, и какой угодно ценой, отвлечь внимание противника… Сколько было известно в это время ни на каком ближайшем участке фронта никакой серьезной атаки произведено не было… Атаковало несколько дивизий, в частности 2 гвардейские, при помощи своей собственной артиллерии, и почему-то по 4 роты от полка… И разумеется все были отброшены назад и с какими потерями!
В нарушение главного военного принципа били не кулаком, а растопыренными пальцами. Причины почему все это делалось так, а не иначе, конечно, были. Мы их тогда не знали. К сожалению, не знаю я их и теперь.
На следующий день передавали, будто командующий армией Каледин, был очень, недоволен, говоря, что гвардия не желает по настоящему драться и симулирует атаки… «Симулирует атаки!» — веселый разговор!
В тот же день вечером стало известно, что на 7-ое число на тех же местах приказано атаковать нам и Измайловцам.
Для боев у нас в полку всегда велась строгая очередь. В полку батальонам, а в батальонах — ротам.
На этот раз батальонам приходилось идти по порядку: 1-му, 2-му, 3-му и 4-му.
Из каждого батальона атаковать должно было по одной роте. Шли так: 2-я, 8-я, 12-я и, кажется, 15-я.
При успехе в прорыв должен был броситься весь полк.
1-го числа вечером мы сменили на передовой позиции Преображенцев. Два дня ушло, очевидно, на приведение в порядок артиллерии и на пополнение их запасов. Насколько мне известно, в людях потерь у них не было.
5-го днем узнали подробности предстоящей атаки.
Артиллерийская подготовка, как и в прошлый раз, начнется в 6 часов утра 6-го сентября и будет продолжаться почти сутки, т. е. до 4-х часов утра следующего дня, когда ротам но часам подыматься и идти в атаку.
Роты занимают исходное положение: 2-ая в передовом окопе, 8-я во второй параллели, 12-я в третьей и 15-я в 4-ой.
По выходе 2-ой роты, 8-ая ходами сообщения сразу же идет на ее место и не задерживаясь выходить за ней в поле, за ней 12-ая, за ней 15-ая.
Таким образом в указанную минуту, без всяких дополнительных приказаний, весь боевой порядок начинает движение одновременно. Между параллелями около ста шагов расстояния.
В подготовке принимало участие то же количество артиллерии, что и в первый раз, т. е. тот же Тяжелый Дивизион Вешнякова и та же наша 1-ая бригада.
В 6 часов утра началась пальба. Погода была, как на заказ, солнечная и теплая. И единственное, что было хорошего тогда, это погода.
На душе у нас было довольно скверно, т. к. по совести в успех никто не верил. Если еще при атаке 3-го числа можно было на что-то надеяться, то 2-й раз, да еще через 4 дня, повторять абсолютно то же самое, ничего доброго не сулило.
О разрушении немецких окопов не могло быть и речи.
Как-то после атаки 3-го, я встретил приятеля, артиллериста 1-й бригады, отвел его в сторону и задал ему прямой вопрос: чем они, собственно, расчитывают нам помочь. На это он сказал мне, буквально, следующее:
— Говорить это во всеуслышание не нужно, но вы то понимаете, конечно, что 3-дюймовыми пушками разрушить таких укреплений нельзя.
— Ну, а огневую завесу перед атакующим, на западном фронте это давно уже практикуется, вы нам устроить не можете?
— Нет, этого мы не делаем.
— Ну, а по ближайшим тылам немцев, чтобы мешать им подвозить пищу, подводить свежие войска, и т. д. вы можете бить?
— На все это у нас не хватит ни орудий, ни снарядов. Единственно, что мы сможем сделать и сделаем, это заставить немцев в окопах немножко обалдеть, а перед линией их прорвем проволоку. Больше ничего от нас не ждите!
Веселый разговор!
Прорвать проволоку, конечно, полезно, но нужно, до нее дойти. А идти нужно 500–600 шагов, по ровному, как скатерть, полю, на каждом ротном участке по крайней мере против 4-х или 6-ти пулеметов, не считая скорострельного ружейного огня…
Как только началась наша подготовка, немцы замолчали; ни одного выстрела.
Часов в 9 утра я собрал унтер-офицеров и мы все отправились в первую линию. Долго стояли и смотрели в перископы, расчитывая и примеряя, как мы пойдем. Старались найти какие-нибудь ложбинки, лощинки, складочки, чтобы без особенных потерь пройти хоть часть пути. Но ничего этого не было. Сразу у наших окопов местность слегка понижалась, так что при самом выходе образовалось подобие «мертвого пространства» — для нас это было как раз «живое» пространство — шагов в 50 ширины, а дальше бугорок и ровное, как скатерть, поле, а впереди, где немецкие линии, от нашей стрельбы густое облако пыли, так что ничего разобрать нельзя.
В 12 часов привезли для чинов обед. Мне, как полагалось, налили котелок, и я стал подсаживаться к разным взводам. Главное мне хотелось, как говорится, «померить температуру»… Что они думают… Пойдут или не пойдут… И если пойдут, то как. Только сделают вид, или пойдут по настоящему, от сердца… Ведь по существу никаких мер принуждения не было. Подгонять людей в атаку, сзади, из своих же пулеметов, в наше время было как-то не принято…
Я говорил в деловых тонах, как мы должны идти, по каким ходам войти во вторую линию, по каким в первую, как выходить в поле, как держаться ближе к начальству, кто кого замещает и т. д.
Отвечали тоже по деловому. Иногда шутили, иногда смеялись…
Температура казалась нормальная, а что у них на душе делалось, понять было нелегко… Раз мы, офицеры, громко своих мыслей не высказывали, то они тем более, в особенности начальству.
Все-таки после этих разговоров на сердце стало много легче. Как-то неуловимо ощущалось, что несмотря на три года войны и усталость, и 4 раза переменившийся состав, и огромный недохват в офицерах, существует еще это чувство плеча, взаимной связи, доверия, боевого товарищества, этой основы всякого хорошего войска…
Хоть может быть на донышке, но был еще порох в пороховницах…
Живучи хорошие, старые полки… Был у них какой-то «грибок», который ничем не вытравишь…
И если бы только один успех, и опять все было бы забыто и опять полк, был бы не хуже, чем в 14-м году!
Часа в 3 дня, я со «связью» (связью назывались особые чины, по одному от каждого взвода, при ротном командире неотлучно, исполняли адъютантские обязанности, в бою телохранители) опять отправился в 1-ую линию.
Подготовка шла на полный ход. Немецкие окопы были под обстрелом уже 9 часов непрерывно. В это время в 1-ую линию по какому-то делу из штаба пришел полковой адъютант Всеволод Зайцев. Стали мы вместе смотреть вперед, и он по неосторожности высунул голову. Только что я хотел ему сказать, чтобы он этого не делал, как «бамм» — траншейное орудие прямо в бруствер над нашими головами. Мы только успели нырнуть.
Это был плохой знак. При настоящей «подготовке», после 9-ти часов пальбы, люди в обстреливаемых окопах, уже полуразвалившихся, те, кто еще цел, должны но настоящему переставать понимать, где правая и где левая сторона, где верх и где низ… А у них наблюдают за противником, как ни в чем не бывало, и наблюдают не плохо.
В 5 часов пошел в штаб полка. Он помещался недалеко в тылу, на пригорке, в широкой землянке. П. Э. Тилло, по своему обыкновению, лежал на бурке и курил. Тут же, полувысунувшись, стоял знакомый офицер 1-ой бригады и по телефону не переставая командовал своей батарее очереди. Наблюдатель их сидел в нашей 1-ой линии. По внешности в штабе все было спокойно, но чувствовалось что и им не по себе.
Часов около 6 вечера случилось неожиданное происшествие. Роли переменились. Без особого предупреждения немцы открыли по передовому участку, правее нас, кажется Гренадерского полка, такой артиллерийский огонь, что даже было страшно.
На участке батальона сосредоточили огонь тяжелые батареи. От нас все это место казалось сплошным столбом черной земли двухсаженной высоты. Продолжалось это минут сорок. Передавали потом, что за зто время батальон потерял до 30 % состава и для атаки был заменен другим.
После визита в штаб полка, пошел опять в роту. Скоро стало смеркаться и привезли ужин.
Вот тут бы дать чинам по чарке водки и сказать приличное случаю слово! Но при нашем «сухом режиме», об этом нечего было и мечтать.
Позвал Смурова и вручил ему конверт.
— Вот Александр Николаич, если со мной сегодня ночью что-нибудь случится, то ты мой ящик наверное повезешь в Петербург… Это письмо передай моей жене и расскажи ей все, как было. Вообще в случае чего она тебе всегда поможет… А теперь поцелуемся, пожелай нам победы, а мне Георгиевский крест!
— Желаю вам, Вашсбродие, легкую рану, тогда опять на Фонтанку поедем!
И тут случилась вещь, которой трудно поверить. Но тем не менее все именно так и было.
В этих моих писаниях, кое-где я мог свободно напутать. Мог наврать в описании нашего расположения или в количестве орудий. Но такие вещи не забываются и все, что за этим произошло, теперь, через 24 года, я помню также ясно и отчетливо, как если бы это случилось вчера.
Начавшаяся в шесть часов утра и продолжавшаяся беспрерывно целый день наша артиллерийская подготовка, на фронте двух атаковавших дивизий, в 9 часов вечера 6-го сентября 1916-го года, за 7 часов до срока атаки, вдруг совершенно неожиданно прекратилась.
Первые минуты мы не могли понять в чем дело. Отменена атака? Стали звонить в штаб полка. Там тоже ничего не понимают. Передают, что неожиданно артиллерия получила приказание прекратить огонь.
Через несколько времени из штаба дивизии объяснили, что прекратили стрельбу потому, что за темнотой нельзя «вести наблюдение за попаданием», и что при таких условиях «не стоит тратить снарядов»…
Веселый разговор!
А жизни наши при таких условиях тратить стоит?
И вздор это все. Отговорки для институток младшего возраста… Всякий военный званием выше ефрейтора знает, что в позиционной войне порядочная артиллерия, а наша была отличная, имеет все главные пункты у неприятеля пристреленными заранее и все данные записанными. Как же немцы стреляли по ночам?…
Да и как можно вести наблюдения за попаданиями, когда сразу палит 60 пушек, и над всей линией противника широченное облако пыли, так что не то что отдельных попаданий, а вообще ничего не видно.
Наконец, если артиллерия для подготовки атаки стала на новые места и прежние данные больше не годны, так начни пристрелку одним, двумя орудиями полчаса до подготовки, а потом и жарь с найденным прицелом хоть целую неделю…
Для нас, атакующих, все это обозначало вот что:
Что теперь немцы твердо знают час атаки, конечно, на рассвете. Что все повреждения, хоть бы и самые маленькие, они за ночь починят… Что если нашим пушкарям случайно посчастливилось подбить два — три пулемета, то на их места они поставят десять…
А самое главное, что те их войска, которые как-никак сидели под обстрелом 15 часов, просто будут отведены в тыл, а на их место из резерва поставят свеженькие, которые и встретят нас подобающим образом!
К чему же тогда вся эта, с позволения сказать, «подготовка»? Лучше было бы уже совсем, без нее… Тогда у нас остался бы, по крайней мере, шанс внезапности…
А так вышла не подготовка нашей атаки, а предупреждение врагу!
В роте не знали, что думать. Меня поминутно спрашивали: — Вашесбродие, почему наша артиллерия не стреляет? — Что мне было отвечать? — Не знаю, — говорил, — может быть так нужно!
Некоторые солдаты из молодых, может быть и не соображали в чем дело, но унтера и старые боевые солдаты разумеется понимали, чем это для нас всех пахнет. Потом мне говорили, что прекратили огонь потому, что артиллеристы ночью вспышками боялись выдать свое расположение. Но этому я не верю.
Мы, все офицеры, были возмущены и разозлены до последней крайности. Я сидел в это время в роте, но потом мне уже в Петербурге рассказывали, что в землянке командира 1-го батальона собрались офицеры и раздавались голоса, что при таких распоряжениях мы отказываемся вести за собой наших людей, без тени надежды на успех и на верную гибель.
Кто-то из молодежи предложил, чтобы нас не заподозрили, что мы спасаем наши шкуры, выйти цепью, 20 человек офицеров, и пойти в атаку, но одним…
Говорили, что во время этого бурного «заседания», командир 1-го батальона Н. К. Эссен будто бы долго молчал, попыхивая сигарой, и в заключение, как всегда довольно монотонно, сказал:
— Все это ерунда! Если мы пойдем одни, по нас немцы стрелять не будут, и придем мы прямой дорогой в плен. Семеновские офицеры не могут отказываться идти в атаку. Хорошенькую страничку впишем в полковую 200-летнюю историю… Неисполнение боевого приказа… Петр в гробу перевернется… Идти нужно с солдатами и умирать нужно с ними… Как это всегда делалось. А кто это устраивает, пусть их судит Бог и военная коллегия…
В конце концов решили никаких коллективных выступлений не предпринимать, а идти, а там что Бог даст.
Через час по телефону передали, что, нисходя к просьбам атакующих, артиллерии разрешено через каждую минуту, по-орудийно, выпускать по одной шрапнели, дабы мешать немцам чинить разбитую проволоку.
Далась им эта проволока!
Как оказалось потом, немцы чинить проволоку и не думали, а просто выкатили на катушках буты новой проволоки, даже не выходя из окопов, и к утру их заграждение стояло, как новенькое.
Пишу я это все вовсе не с непременной и единственной целью критиковать наше тогдашнее высшее начальство. Бог с ним! Среди этого начальства были несомненно люди и достойные, и знающие… Наконец, вполне возможно, что у них были причины и соображения, которых мы, строевые офицеры, не знали. На войне это так часто случается… Целью этого описания является не критика, а желание рассказать будущим Семеновцам, в каких условиях и каким неравным оружием их отцам приходилось иногда сражаться…
В 12-ой роте все, кому разрешалось, в 10 часов залегли спать. На утро нужно было набраться бодрости.
Я тоже пошел в свой блиндаж, приказал дежурной «связи» разбудить меня в 3 часа, помолился Богу, лег и заснул.
В 3 часа ночи я проснулся сам и вылез из блиндажа. Было довольно прохладно. Ночь была звездная и лунная.
Наши продолжали свою стрельбу «по минутам».
С немецкой стороны слышался еле внятный шум земляных работ, и более явственно удары деревянных молотков.
Людей я не велел будить до самого последнего срока. Ничего нет хуже, как лишнее время, без дела, томиться зря.
Сам я себя чувствовал совершенно как перед серьезным экзаменом, когда предмет знаешь плохо.
В 3 1/2 часа рота была на ногах. Одеты в шинелях, но без ранцев. На головах фуражки. Металлических шлемов мы в Великую войну еще не знали.
Я тоже был в шинели. На шее бинокль, а на поясе полевая сумка и револьвер. Шашки большинство из нас носили на войне только при представлениях начальству. Очень уж они были неудобны. Ни сесть, ни лечь быстро нельзя. На ходьбе попадают между ногами. Вообще для пехоты устарелое оружие. Некоторые офицеры носили на поясах солдатские малые лопаты…
В руках у меня была палка, артистически вырезанная одним из чинов 1-го взвода и подаренная мне в обмен на сотню «Семеновских» папирос.
Без 10 минут 4 мы выстроились.
Часы накануне у всех офицеров и унтер-офицеров были выверены по минуте.
В 3 часа 55 минут обе полуроты были построены головами у ходов сообщения, которые вели во вторую параллель. Ходы очень извилистые и узкие, так что идти можно только цепочкой, в одну шеренгу; отстояли они друг от друга шагов на 50.
В голове 2-ой полуроты стал фельдфебель Ермолов, в голове 1-ой, с 4-мя людьми связи, стал я. Сразу же за мной шел мой старший связи, мл. унт. — оф. Комаров, большой молодчина, по довоенной жизни развитой петербургский рабочий и отъявленный эсэр. Впрочем, на политические темы мы с ним не разговаривали.
Стрелка на ручных часах, со светящимся циферблатом, показывает без 3-х минут 4, без 2-х минут… Время ползет необычайно медленно.
Наконец — 4. Тихо.
Еще минута и вся немецкая линия затрещала. Поехало!
В это же мгновение их артиллерия стала бешено крыть по нас шрапнелью и гранатами.
Мы все сняли фуражки, перекрестились, и быстрым шагом стали вытягиваться в ход сообщения.
По прямой линии, до 2-ой параллели, было около 100 шагов. Но по извилистым ходам (нарочно так рылись, чтобы их нельзя было продольно простреливать с фронта) было всех 300.
Только что вышли, начались потери. Перешагнули через свалившихся, и быстро пришли во 2-ую параллель. Там пусто. Значит 8-ая рота, как полагалось вышла. Не задерживаясь беглым шагом идем дальше…
На полпути из 2-ой параллели в 1-ую линию, видим что-то неладно. В узких ходах, где чтобы разойтись, один должен распластаться у стенки, чинов попадается все больше и больше… Вид обалделый. Многие уже без винтовок. Плохой знак.
— Почему здесь? Какой роты?
— Отбились… 8-ой…
Стрельба по нас еще усиливается. Два или три прямых попадания прямо в ходы… Стенки обваливаются, ходы начинают мелеть…
Еще через десятка два шагов, начинают попадаться на дне лежащие люди. Сначала в один слой, потом в два слоя. Тут и убитые, и раненые, и просто бросившиеся от страха ничком на землю… Таких, пожалуй, больше всего. Идем по живым людям, как по мостовой. Топчем их без жалости. Подымается злоба. Скоро и по телам нельзя идти.
Шагов за 30 до выхода в 1-ую линию из людей затор. Сбились в кучу, как бараны. Ход забит окончательно. Что делать? Начинаем бешено вопить:
— Вперед, сволочи! Вперед, мерзавцы! Вперед, так вашу та-так! Вперед!
Колотим задних прикладами, в шеи в спины…
Ничего не помогает. Пробка из обезумевших, потерявших голову людей.
8-ая рота и до 1-ой линии не дошла.
На войне ей вообще не везло, а тут еще, перед самой атакой, рота оказалась без офицера. Овцы без пастыря. Повел фельдфебель и не довел.
Настал «психологический момент». Стало совершенно ясно, что ежели мы под таким дьявольским огнем, минутки две еще задержимся, то мы тут так и останемся и из окопов вообще не выйдем.
— Порыв не терпит перерыва — это нам долбили еще в военном училище.
Говорю Комарову:
— Послушай, надо вылезать и идти поверху!
— Да не иначе как так, Вашесбродие!
— Ну, Господи благослови! Подсади меня!
Вылез я наверх, пробежал немножко вперед, повернулся спиной к немцам и стал, что было сил, диким голосом вопить:
— 12-ая выходи! 12-ая ко мне!
В числе вещей, которые я привез из Петербурга, был у меня свисток-сирена, с наредкость пронзительным и противным звуком. Других таких, в полку не было. Еще на занятиях в резерве я приучил к нему роту. Один протяжный свисток — значило «внимание». Два коротких — вызов начальников. Три коротких — вся рота ко мне.
Вперемежку с криками, стал махать палкой и свистать: раз-два-три… раз-два-три…
Еще раза два крикнул, свистнул и вижу показывается голова фельдфебеля Ермолова, взводного Камкова, выскакивает один, другой, третий… Кучка здесь, кучка там… Наконец повалили… выскочила вся рота..
В написанном виде это довольно длинно. На самом деле все заняло не больше минуты. Ко мне подскочил Комаров:
— Вашесбродие, не стойте так, бегите, убьют!
Точно не все равно было стоять или бежать.
Весь воздух кругом выл и свистал. Как сейчас помню, один подлый осколок пропел около самого левого уха. Но в эту секунду мне совершенно было все равно, убьют или нет.
Никакого «упоения в бою и бездны мрачной на краю», я, разумеется не испытывал. Но то, что мои люди, как говорил державный основатель, «на тысячи смертей устремляясь», по моему голосу за мной пошли, и как пошли, и я знал уже, что и дальше пойдут, — доставило мне тогда ощущение самого острого счастья. Это была одна из счастливейших минут моей жизни.
Когда я понял, что кончено, пошли, я повернулся и рысцой побежал к 1-ой линии.
Прежде чем прыгать с саженной высоты в окоп, я на мгновение задержался. В голове промелькнула фигура солдата, вот также соскочившего и напоровшегося на штык.
Наклонился над окопом и крикнул:
— Прими штыки!
Снизу ответили: — Прыгайте! — И четыре руки протянулись, чтобы меня схватить. Прыгнул и почувствовал, что по левой ноге, под животом, меня сильно хватили поленом. Боли никакой, только тупой удар. И я как куль упал на руки двух солдат.
— Вашебродие, что с вами?
— Кажется ранен.
Меня проволокли шага три и положили в маленький открытый блиндаж под бруствером.
В 1-ой линии, помню, было мало людей. Несколько унтер-офицеров, несколько дошедших чинов 8-ой роты…
Из офицеров Н. К. Эссен, с неизбежной сигарой… Командующий Е. В. ротой Родриг Бистром. В узком окопе места было настолько достаточно, что когда вся моя славная 12-ая спустилась вниз, особенной каши не получилось.
Всем распоряжался почему-то старший пулеметчик барон Типольт, бывший мой вольноопределяющийся, во втором воплощении помощник статс-секретаря Сената, а тогда капитан и один из доблестнейших наших офицеров.
— 12-ая, разберись по взводам!
В противоположность многим раненым, я еще продолжал испытывать сильное возбуждение и большой нервный подъем.
Представилась висевшая в корпусе картина, как Павловский полк идет в атаку и несет на ружьях раненого командира Мазовского.
Я ухватил пробегавшего Типольта за сапог и со слезами в голосе стал ему доказывать, что самое лучшее будет, если 12-ая рота понесет меня сейчас вперед на ружейных стволах, как под Прейсиш-Эйлау.
После весьма острых переживаний, было в этом, конечно, немножко и истерики.
В мирное время не очень, но в боях Саша Типольт был трезвый человек.
— Не валяй дурака! Какой тут тебе к чорту (Саша выразился сильнее) Прейсиш-Эйлау! Сколько народу из-за тебя зря перебьют…. всех, кто тебя тащить будет… Лежи тут и не разговаривай!
И опять закричал:
— Ротный командир ранен. Фельдфебель, прими роту! 12-ая приготовиться! 12-ая вперед! Ермолов веди!
И опять наши молодцы выскочили как один.
Больше моей доблестной 12-ой мне видеть не довелось.
И таких людей посылали в такие глупые, жалкие, бессмысленные атаки!