После атаки

После атаки

Бой был короткий. А потом

Глушили водку ледяную,

И выковыривал ножом

Из-под ногтей я кровь чужую.

Семен Гудзенко

Осматриваемся, разбираемся в обстановке, прислушиваемся к новостям, которые на ходу сообщают нам снующие взад и вперед по траншее связные, санитары, командиры. Ищут своих те бойцы, которых стихия атаки занесла в соседние подразделения.

Пулеметчики выбирают для себя удобные точки и наскоро оборудуют их. Оставленные немцами не годятся — они были предназначены для ведения стрельбы в противоположном направлении.

Правее нас на горке горит хутор. То ли его зажгла наша артиллерия, то ли, убегая, запалили немцы. Хутор заняли батальон никитинцев и наша первая рота. Пехотинцы и лыжники тушат пожар, но им мешают немцы — обстреливают из орудий и минометов.

Оказывается, в траншее был оставлен только жиденький заслон. Вот почему мы встретили довольно слабое сопротивление. Под прикрытием заслона основная масса немецкой пехоты по ходам сообщения отошла на соседний хутор и укрылась за следующей полосой укреплений. С ходу их не взять, надо все начинать сначала.

Большинство своих раненых и убитых немцы успели утащить при отходе. Но в траншее все же осталось несколько трупов. Мне приказано собрать с них документы и письма. Начинаю с убитого, который, втоптанный в грязь, лежит рядом со мной. Поворачиваю незадачливого завоевателя лицом вверх… Крупный осколок снес верхнюю часть черепа вместе с каской… Стоящий возле меня Муса издает какое-то междометие, выражающее крайнюю степень брезгливости. Дрожащей рукой он торопливо достает свой финский нож, отхватывает длинную полу фрицевой шинели и мятым, замызганным платом прикрывает отвратное месиво из крови, мозгов и грязи…

Из нагрудного кармана френча извлекаю туго набитый бумажник. Самое важное для меня — тонкая зеленовато-ядовитого цвета книжица с сильно замусоленными обложками. На лицевой стороне ее изображение орла, широко распростершего крылья и держащего в когтях свастику. Это «зольдбух» — основной документ военнослужащего гитлеровского вермахта от солдата до генерала. Остальное содержимое бумажника — фотографии, видовые открытки, запасная чистая бумага и конверты, рейхсмарки и оккупационные деньги.

Бумажники еще нескольких убитых немцев уже пошли по рукам. Меня опередили. Приходится разъяснять лыжбатовцам, какое значение для нашей разведки имеют трофейные документы и письма. Мне в этом деле содействуют командиры взводов, рот и политруки.

Письма, фотографии и «зольдбухи» солдаты возвращают без особого сожаления. Очень неохотно расстаются с немецкими газетами — бумага на курево в батальоне большой дефицит.

Посрывал я с убитых погоны, поснимал нагрудные памятные знаки — они тоже подлежат отправке в штаб. Хотя живого пленного пока нет, эти скудные трофеи для меня, начинающего переводчика-самоучки, тоже весьма полезное учебное пособие. Заглядывая, например, в «зольдбух» хозяина погон, в графу «динстград», то есть воинское звание, учусь разбираться в иерархии чинов гитлеровского вермахта, постепенно постигаю незнакомую мне терминологию.

Довольно увесистый пакет я отнес в штаб лыжбата, который на время операции придвинулся к Ольховским Хуторам. Однако документы и письма здесь долго не задержались, их срочно затребовали в штаб 8-го гвардейского. Мы своими силами только успели установить, что все убитые — из 613-го «инфантерирегимента», то есть пехотного полка.

Ночью на отбитых у немцев позициях лыжбатовцев сменил батальон 58-й ОСБ. Эта часть временно тоже включена в оперативную группу генерала Андреева.

— Вот и вернулись в дом родной! — говорит Философ, заходя в нашу землянку. В этом возгласе чувствуются и горькая ирония, и искренняя радость.

Да, все на свете относительно. После того, что нам пришлось пережить у распроклятого хутора, даже Гажьи Сопки показались по-домашнему уютными.

Вернулись «в дом родной», да не все. Только в третьей роте шесть убитых и около десятка раненых. В числе павших — старшина Кокоулин. Это очень тяжелый урон для роты!

В землянках много разговоров. Все взвинчены, возбуждены. В часы, отведенные для отдыха, многим не спится.

Говорят о том, что старшина сам напросился на смерть. Его обязанность — организация бесперебойного снабжения роты боеприпасами и питанием. А он уговорил лейтенанта включить его в штурмовую группу.

Вспоминают сбывшиеся скверные предчувствия. Дескать, и тот, и другой, и третий говорили близким друзьям перед атакой, что сегодня ему смерти не избежать. В ленте фашистского пулемета или в магазине «шмайссера» уже заготовлена роковая пуля, предназначенная судьбой именно для него.

Те счастливчики, которые думали примерно так же, но остались живы и невредимы, о своих мрачных предчувствиях обычно очень скоро забывают. Или помнят, но помалкивают.

На все лады обсуждаются итоги штурма. Почти единогласно ставим оценку — неуд. Такие потери из-за трехсот метров траншеи и одного-разъединственного хутора! Да и тот сгорел.

Однако Науменко и Гилев, вернувшись с оперативного совещания в штабе полка, утешают нас. Командование дивизии, мол, оценивает результат операции более высоким баллом. Это не ахти какая победа, но и не провал. Хутор дотла не сгорел, оборудованный в полуподвале избы дот сохранился полностью. Надо только переделать в другую сторону амбразуры. Этот дот и траншеи, расположенные на бугре, занимают очень выгодное положение. Они послужат нам исходным рубежом для последующих наступательных операций…

Умом эти доводы еще можно как-то понять. Но сердцу к жестокой бухгалтерии войны привыкнуть трудно. Да и вряд ли возможно к ней привыкнуть. Ведь за каждые десять метров этих «выгодных в тактическом отношении» траншей отдана жизнь нашего боевого товарища.