«Ванечка» Эттер

«Ванечка» Эттер

После Новицкого, за несколько месяцев до начала войны, которую как водится у нас никто не ждал, полк наш принял Иван Севастьянович Эттер. Высокий, с бородкой под царя, элегантный блондин, он принадлежал к самому большому Петербургскому свету, и по себе и по жене. Отец, свитский генерал, командир Семеновского полка на Турецкой войне, одного сына сделал дипломатом, другого пустил по министерству двора, а третьего, Ванечку, отдал в Пажеский корпус. По семейным традициям полагалось, чтобы хоть один сын в семье был военный. Что в военную службу попал Ванечка, а не Коля, была чистая случайность.

Родился Ванечка, как говорят, «в сорочке». В течение всего его существования, вплоть до войны, жизнь ему была не мачеха, а самая нежная мамаша.

В небольшом кругу большого Петербургского света, где все друг друга знали с детства, искони было принято сохранять на всю жизнь за людьми их детские имена и прозвища. В литературе знаменит «Стива Облонский». В мое время пожилая графиня Шувалова всю свою жизнь называлась «Бетси». Высокий и грузный генерал-адъютант Безобразов носил кличку «бебэ». Жердеобразный Врангель ходил под именем Пит Врангель. На том же основании Эттера называли «Ванечкой». Из Пажеского корпуса, где Ванечка учился неважно, — был ленив, — он вышел в полк, которым несколько лет командовал отец. Нечего и говорить, что в полку, где все старые офицеры были сослуживцы отца, Ванечку приняли ласково и стали баловать. Он был скромный, воспитанный юноша, с прекрасными манерами и с хорошими средствами, что всегда ценилось в гвардии. Свободно говорил по-французски и по-английски. Даже на родном российском языке говорил с легким иностранным акцентом. И не с вульгарным немецким, с которым говорило не мало русских немцев на военной службе, а с особенным великосветским, петербургско-английским.

Раз как-то уже на войне, будучи командиром полка, после обеда Ванечка пришел в веселое настроение и к одному из своих любимцев обратился с неожиданным вопросом:

— Скажите, Бржозовский, правда, говорят вы меня удивительно хорошо копируете?

Капитан Бржозовский, который умел это делать артистически, притворно сконфузился, опустил глаза, а затем, передразнивая командира полка самым наглым образом, сказал:

— Помилуйте, Ваше Превосходительство, кто это выдумал. Я никогда бы не решился позволить себе вас копировать…

Мы все присутствующие так и обомлели. Но Эттер не заметил.

Когда 19-летний Ванечка вышел в Семеновский полк, было естественно, что его назначили служить в Его Величества роту, самую показную и парадную. Номинально он обучал молодых солдат. В действительности это делали «учителя», бравые и расторопные унтер-офицеры. Ротный командир Ванечки, старый капитан и флигель-адъютант Попов, отделавший всю Турецкую войну, никогда бы ему столь ответственной работы не дал. Все же в казарму Ванечка приходил и наблюдал за обучением.

На неотесанных, неуклюжих верзил новобранцев, которых полагалось ему обучать, Ванечка смотрел с отвлеченной симпатией, так как люди его круга по традиции смотрели на «добрый русский народ», который молится Богу, чтит царя, пашет землю и храбро дерется на войне. Все же он не мог не чувствовать в них живых существ определенно другой породы, чем сам и все люди ему близкие. Совершенно так же смотрели и ученики на учителя. Они даже не всегда понимали друг друга. Слова как будто бы знакомые, свои русские, а язык другой. Ни та, ни другая сторона попыток к сближению не делала, все равно ничего не вышло бы. «В одну телегу впречь не можно коня и трепетную лань». Между собой разговаривали не словами, а уставными формулами. Здравия желаю ваше высокоблагородие. Рад стараться ваше высокоблагородие. Не могу знать ваше высокоблагородие. Счастливо оставаться ваше высокоблагородие… У всех других в разговорах эти формулы тоже употреблялись, но у большинства они служили как гарнир. Главное блюдо все-таки было обыкновенное человеческое общение. У Ванечки это было единственное блюдо. Другого не было.

В положенный срок, т. е. четыре года, Ванечку произвели в поручики и он женился. Женился на очень симпатичной, очень доброй, очень богатой к очень знатной девице, графине Клейнмихель. Тетка ее, знаменитая гр. Клейнмихель, держала в Петербурге самый большой дипломатический салон. Все акредитированные при Санкт-Петербургском дворе иностранные послы, весь дипломатический корпус считали своим долгом туда являться.

Брак Ванечки по-видимому устроили родители. Отцы были друзья. Молодые поселились в прекрасной квартире, где были залы, паркетные полы, арки, мраморные статуи и лакеи в гетрах и в ливрейных фраках. Прислуга была не переодетые денщики, а настоящая, профессиональная. Супруги начали жить счастливо и также счастливо прожили долгую жизнь. Ванечка любил жизнь приятную и спокойную и терпеть не мог всяких усилий, как физических, так и мозговых. Военная служба тогдашних времен как нельзя лучше отвечала всем его привычкам и склонностям.

У Льва Толстого, который написал о войне и о военной жизни необычайные по красоте и правдивости страницы, но который военное сословие теоретически презирал, одна глава начинается объяснением, почему военная профессия так привлекательна. Объяснение — законная праздность. Объяснение это давно устарело. Но в 80-х годах прошлого столетия, когда Ванечка начинал службу в Семеновском полку, оно было еще в полной силе.

Как сын служаки русского немца еще Николаевских времен, Ванечка уважал казарму, но не любил ее. Там ему всегда было очень скучно. Все и всегда одно и то же. Те же команды, те же предметы и те же запахи. Даже лица одни и те же. Больше пяти-шести фамилий своих учеников, обыкновенно самых необычайных, вроде Соловей, Закривидорога, или Безматерных, он был не в силах выучить. Имена фельдфебеля и большинства унтер-офицеров он все-таки одолел.

С производством в поручики служить стало еще легче. От времени до времени караулы или дежурства по полку. Раза четыре в неделю в полк можно было не являться вовсе.

Когда приближались лагери, — их Ванечка особенно не любил, — можно было начинать думать об отпуске. Офицеры, не имевшие определенных должностей и ничем не командовавшие, отпуска получали легко. Из трех лагерей два Ванечка обыкновенно проводил в отпуску. Ехать в отпуск можно было или отдохнуть к себе в имение, или развлечься заграницу. Ванечка имел полный гардероб статского платья и прекрасно его носил. Пожалуй, даже лучше военного.

На 11-й год службы Ванечка был произведен в капитаны. Это было не очень приятно, так как ротному командиру в роту, хотя бы на час, но полагалось являться каждый день. Были такие, которые и этого не делали, но границ общепринятого приличия Ванечка ни в чем и никогда не переступал. И вот, между 10–11 часами утра, к калитке 1-го батальона стал ежедневно подкатывать серый полу-рысак, и в санках офицер с бородкой и в николаевской шинели. В роте Ванечка принимал рапорт дежурного и здоровался. Дневальный почтительно снимал с него шинель, после чего он прямо проходил в канцелярию, где садился к столу и закуривал папиросу. Старый, умный и насквозь знавший Ванечку фельдфебель становился напротив и начинал докладывать. Первого взвода Гринчук самовольно отлучился. Уволенный до поздних часов ефрейтор Тарасов явился в нетрезвом виде и был замечен дежурным по полку. В штаб корпуса требуют двух вестовых. Из хозяйственного отделения полковой канцелярии требуют списки на командировочные, и т. д., и т. д. После каждого доложенного случая, фельдфебель поглаживал бороду и говорил:

— Я полагал, бы, Ваше Высокоблагородие поступить так…

И солидно излагал свое мнение. И как всегда решение это было самое разумное и как всегда Ванечка с ним соглашался. За этим следовало:

— Вот, Ваше Высокоблагородие, извольте подписать…

И Ванечке подавались на подпись списки, ведомости, рапортички, требования… В мирное время в полках Российской армии любили канцелярщину. Все четвертушки бумаги Ванечка аккуратно подписывал, а стоявший рядом ротный писарь хлопал по ним ротной печатью. Дело шло как по маслу.

Существовала однако в командовании ротой одна область, где Ванечка уже решительно ничего не понимал: хозяйство и ротное довольствие. Раскладка, капуста, крупа, макароны, золотники перца, лаврового листа, навар, припек… Все эти слова он постоянно слышал, но в его мозгу они как-то не материализировались. Одно он знал твердо. Мясные порции должны весить 21 золотник. Остальные хозяйственные законы был сплошной туман. Поэтому по хозяйственным делам в Ванечкиной роте командирского мнения не спрашивали даже из вежливости. Делами этими у него самодержавно ведали фельдфебель и артельщик.

После часа напряженной работы в ротной канцелярии, Ванечка вынимал из золотого портсигара вторую папиросу, потягивался и усталым голосом говорил:

— Ну, это все? Больше ничего нет?

— Никак нет, Ваше Высокоблагородие, пока нет больше ничего…

— Ну, так я поеду.

— Так точно, Ваше Высокоблагородие, счастливо оставаться, Ваше Высокоблагородие…

Почему-то в уставных формулах разговоров с начальством «счастливого пути» не имелось, а имелось только «счастливо оставаться», хотя в 99 случаях из ста те, кому этого желали, уходили или уезжали. Дневальный накидывал Ванечке на плечи шинель, быстро сбегал по лестнице к отворял дверь. Внизу другой дневальный отстегивал полость санок и помогал Ванечке удобно усесться. Бородатый кучер поворачивал голову и почтительно спрашивал:

— Домой прикажете?

— Домой, — бросал Ванечка и крепче закутывался в шинель. Рабочий день его был окончен.

Дома Ванечка занимался вещами исключительно приятными. Играл с маленьким сыном. У мальчика была, своя детская и гувернантка англичанка. В бедных семьях дети всегда торчат на глазах у родителей. В семьях того круга, к которому принадлежал Ванечка, дети являлись к родителям по приглашению. Кроме занятий с сыном, у Ванечки были и другие развлечения. Одну из лучших комнат в прекрасной Ванечкиной квартире занимал его кабинет. В кабинете стоял очень дорогой и очень красивый письменный стол, за которым Ванечка иногда проверял счета, но писал крайне редко. По стенам стояли зеркальные дубовые шкафы с книгами в кожаных с золотом переплетах. Шкафы также открывались редко. Но была в кабинете мебель, которой пользовались нормально. Очень широкий и очень удобный кожаный диван, со многими подушками и несколько очень мягких и очень глубоких кожаных кресел. Одно из таких кресел, около окна, рядом с которым на полу стояла высокая специальная пепельница, Ванечка особенно жаловал и нередко в нем сиживал с книгой в руках. Читал Ванечка много и охотно на трех языках. Ничего головоломного. Мемуары, биографии, романы. Все те книги этого сорта, которые в данное время «делали шум» и о которых говорили в том кругу, где он бывал, Ванечка считал своей обязанностью прочесть.

Как светскому человеку, приходилось Ванечке нести и светские обязанности. Светской жизнью, балами, раутами, приемами, он никогда не увлекался. Для этого он был слишком ленив. Все-же несколько раз в неделю, или к 8 или к 11 вечера, тот же бородатый кучер подавал к подъезду двухместную карету. Жена Ванечки надевала открытое вечернее платье, а сам Ванечка облекался в мундир или сюртук, смотря по важности случая. В таком виде они отправлялись или обедать, или на балы, к родным, к знакомым или в иностранные посольства.

На 19-ый год службы Ванечка получил чин полковника и в командование 1-ый батальон.

По уставу все батальоны в полку были одинаковы, но когда-то, в царствование Александра 1-го, 1-ый батальон назывался «лейб-батальон». В Преображенском полку 1-ый батальон имел даже особые казармы на Миллионной улице и особое офицерское собрание там же. Офицеры в Преображенский 1-ый батальон назначались с особым отбором, в рассуждение звучности фамилий, состояния и общей представительности. Офицерам других батальонов вход в собрание 1-го батальона не то, чтобы был заказан, но без приглашения они туда не являлись. Как-то раз, чтобы подразнить моего приятеля и двоюродного брата моей жены, уже не очень молодого Преображенского офицера, я стал к нему приставать, чтобы он пригласил меня обедать в офицерское собрание на Миллионной. Он долго отшучивался, но наконец, припертый к стене, принужден был признаться, что он этого сделать не может. Он был офицер 5-ой роты. У Преображенцев для такого разделения было все-таки кое-какое основание. В 1741 году их гренадерская рота (в полку по счету 1-ая) возвела на престол Елизавету Петровну, за что получила название «Лейб-Компании» и всякие другие милости и привиллегии. Гвардия в гвардии получилась исторически.

У нас никаких таких разделений не существовало. Офицерское собрание было одно, общее для всех. А потому всякое различие между офицерами было бы чисто искусственным и вызывало бы только зависть, недовольство и рознь. Все же нашлись и у нас люди, которые пытались провести в жизнь нечто подобное. Среди этих немногих фигурировал и Ванечка.

Свой 1-ый батальон Ванечка получил в 1904 году. В Российской истории это был год чреватый. Год перелома. В этот год, впервые со времен Пугачева, зашаталась и дала трещину по всему фасаду огромная, но не слишком прочная храмина старой дворянско-помещичьей России. «Дерзкий враг в темную ночь осмелился напасть на нашу твердыню». (Первые слова царского манифеста по случаю объявления войны Японии). В малом масштабе «Перл Харбор» был проделан на внешнем рейде крепости Порт-Артур. Подошла революция 5-го года. Беспорядки на фабриках и заводах, студенческие волнения… По улицам манифестации с красными флагами. Наша власть красного флата боялась как огня. К выражениям народных чувств, кроме верноподданнических, в старой России не привыкли.

«Далеко зерну до колоса,

Не пришла еще пора,

Я даю вам право голоса,

Лишь для возгласа «ура»…

По всей стране прокатилась волна забастовок. Забастовки на железных дорогах, на водокачках, на электрических станциях. Государь Николай II, раздираемый советниками, сидел в Царском Селе под крепкой и тогда еще верной охраной и в мятежную столицу показываться не дерзал.

«Потушили электричество,

Фонари, и наконец,

Стали звать Его Величество

Возвратиться во дворец…»

Вечером 13-го октября осада Технологического института. На площади полуэскадрон Конной Гвардии с рыжим поручиком Фроловым палашами, преимущественно плашмя, разгоняет толпу. В числе пострадавших приват-доцент Тарле. Санкт-Петербургским диктатором назначен конногвардеец генерал Дмитрий Трепов, который расклеивает по городу объявление, что: «войскам приказано действовать беспощадно, холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Последняя фраза о неэкономном расходовании патронов, хотя и энергичная, но не так чтобы слишком удачная, обошлась впоследствии бравому генералу дорого.

Манифест 17 октября, по которому Российское государство получило хотя и «куцую», но все же конституцию.

Новые толпы с красными флагами на улицах, и хотя конституция разрешает «свободу собраний», войскам велено в толпу стрелять. Генерал Трепов опять приказывает «патронов не жалеть». Премьер-министр граф С. Ю. Витте в тот же самый час звонит по телефону командирам полков и просит их «щадить русскую кровь».

Ноябрь проходит относительно спокойно, но уже с начала декабря ползут слухи о готовящейся всероссийской железнодорожной забастовке. И, наконец, 9-го декабря разражается вооруженное восстание в первопрестольной столице Москве.

Во главе своего 1-го батальона Ванечка съездил в Москву. К его большому удовольствию, — он не любил волнений, — распоряжаться ему там ничем не пришлось. Всем парадом командовал динамический и сангвинический командующий полком, полковник Мин. Ванечка довольно хладнокровно гулял по Пресне и по Горбатому мосту. В него стреляли из-за баррикад и из окон и прострелили ему воротник на пол-сантиметра от сонной артерии. Как и некоторые другие, Ванечка оказался «обстрелян», что для военного всегда составляет немалое преимущество.

В 1906 году в Российской армии подуло свежим ветром. Переменилось высокое начальство. Наехали генералы с Дальнего Востока, герои Японской войны. Первую гвардейскую дивизию получил генерал Лечицкий.

Для командира 1-го батальона Л.-Гв. Семеновского полка полковника фон Эттера генерал Лечицкий был столь же чуждое и непонятное существо, как и Семеновские солдаты, все эти Остапчуки, Еременки, Сидоренки и т. п. С той лишь неприятной разницей, что Ефименки стояли перед ним, полковником фон-Эттером, смирно, а тут ему приходилось стоять смирно перед неизвестно откуда взявшимся маленьким генералом, с седыми усами и с царскими вензелями на погонах. Как и следовало ожидать, у полковника фон-Эттера с генералом Лечицким сродства душ не оказалось. Как-то раз, по обыкновению нежданно-негаданно, приехал Лечицкий в 1-ый батальон, в Е. В. роту. По счастью к приезду начальника дивизии ротному командиру случилось быть в роте. По еще большему счастью, батальонный командир Эттер сидел в это время в Собрании. За ним спешно послали. В роте идут занятия. Приготовительные к стрельбе упражнения. Берут на изготовку стоя, с колена, и ложатся на соломенные маты. Лечицкий присматривается и его зоркий солдатский глаз замечает какую-то неправильность.

— Возьми на изготовку с колена… Не так… Зачем ты делаешь это движение? Так тебе заряжать неудобно… Как ты будешь заряжать?.. возьми ты… Нет, опять не то…

Перебрали десятка полтора лихих учителей, унтер-офицеров и ефрейторов. Все делают одинаково. Делают точно так, как учили в Учебной команде и как делают во всем полку. Командир Е. В. роты, бравый капитан Максимильян Цвецинский, по прозвищу «Макс», бывший фельдфебель Пажеского корпуса и сам бывший начальник Учебной команды, вежливо, но твердо вступает с начальником дивизии в спор. Спорить о службе с Лечицким было можно. Наконец, потеряв терпение, «Макс» снимает сюртук с флигель-адъютантским золотым аксельбантом, и, оставшись в белой рубахе, сам берет винтовку. Становится смирно на мате, затем молниеносно выкидывает винтовку вперед и в мгновение ока оказывается стоящим на правом колене.

— Вы это прекрасно сделали, капитан, но это опять не так… Вы все делаете одно лишнее движение. Очевидно, весь полк придется переучивать.

Во время этого спора Эттер стоит рядом с пристойно скучающим видом и не проронив ни одного слова.

Лечицкий к нему:

— Вы что скажете, полковник? Вы сами видите, что делать прием так, как я показываю, гораздо удобнее…

Эттер молчит.

— Вы сами когда-нибудь стреляли с колена?

С высоты своего роста Эттер любезно-удивленно смотрит на маленького Лечицкого и со своим петербургско-английским акцентом цедит:

— Я, Ваше Прев-во, с колена… Никогда.

После этого короткого, но выразительного разговора, отношения между генералом и полковником установились твердо и навсегда. Останься у нас Лечицкий дольше, аттестацию на командира полка он бы Эттеру не пропустил. К сожалению, через год Лечицкому дали повышение, а следующий начальник дивизии Мрозовский, старший офицерский состав своих полков знал плохо.

После разговора с Лечицким Эттер еще года два прокомандовал батальоном и наконец, в 1910 году получил 5-ый Гренадерский Киевский полк, со стоянкою во граде Москве.

Давать полковникам 1-ой гвардейской дивизии в командование Московские гренадерские полки было традицией. Киевский полк, которым Эттер командовал три года, и по составу офицеров и по строевой репутации считался в Москве самым лучшим полком. Это была московская гвардия. Ванечке Эттеру в Москве жилось очень не плохо. В то же самое время проживала в Москве вел. кн. Елизавета Федоровна, вдова убитого Каляевым Московского генерал-губернатора вел. кн. Сергея Александровича. Ученик Победоносцева и большой обскурант, Сергей Александрович был единственный из великих князей, который принимал активное участие во внутренней российской политике.

Вел. кн. Елизавета Федоровна, родная сестра императрицы Александры Федоровны, постоянно пребывая в Москве, занималась главным образом монастырями и благотворительностью, но затворницей все-таки не жила и видеть ее было можно. Приехав на временное жительство в Москву, Ванечка Эттер счел приятным долгом к ней явиться на поклон, а затем и он, и жена стали получать регулярные приглашения. Петербургские люди в Москве были на счету и на виду. Между Москвой и Царским Селом поддерживалась постоянная переписка. Сестры любили друг друга. Своевременно в Царском узнали, какие прекрасные и достойные люди Ванечка и его жена, как их все любят и как отлично Ванечка командует своим полком. Зерно упало на добрую почву. Царь, когда он командовал первым батальоном Преображенского полка, знал Эттера по бригаде и помнил его. При назначении командиров гвардейских полков последнее слово всегда оставалось за «шефом», т. е. за ним. В глазах «Царского Села» было у Ванечки еще одно крупное достоинство. Он был «русский немец». А немцы на русской службе, за исключением кажется только полковника Пестеля и лейтенанта Шмидта, все поголовно отличались беззаветной преданностью не столько отечеству, сколько престолу. Вспомнили попутно и то обстоятельство, что не только отец Ванечки в турецкую войну командовал Семеновским полком, но и отец жены Ванечки тоже был нашим командиром. Стоит ли после этого удивляться, что когда в 13 году стал на очередь вопрос, что дальше делать с Ванечкой и не уволить ли его в отставку, то, несмотря на весьма бледную аттестацию, дело было решено в самом лестном и приятном для него смысле. Он был произведен в генерал-майоры, взят в свиту и назначен командиром Л. Гв. Семеновского полка.

Когда в полку узнали о назначении нам командиром Эттера, некоторые старые его сослуживцы по 1-му батальону обрадовались, другие не очень. Как никак, чтобы командовать полком в городе Санкт-Петербурге и в лагерях под Красным Селом, Ванечка имел свои достоинства. У него были прекрасные связи и импозантная внешность. Он был «свой» и по своему очень предан полку. Иначе и быть не могло. В полку прошла вся его молодость и большая часть его сознательной жизни. Когда состоялось его назначение, ему стукнуло пятьдесят.

С Ванечкой Эттером во главе, область «представительства» и «блеска» была бы на должной высоте. Строевая часть шла бы «самотеком». Если не разболтались мы под Шильдером, то теперь, после трехлетней учебы педагога Новицкого, строевого и стрелкового запаса у нас хватило бы еще лет на пять.

Встретившись с Ванечкой после трехлетней разлуки, наблюдательные люди заметили в нем кой-какие перемены. И не к лучшему. Для слабых голов самое сногсшибательное вино — вино власти. Прежде всегда корректный и сдержанный, Ванечка стал позволять себе раздражаться, всегда по мелочам. Начинал покрикивать на офицеров. В этом отношении «свой» командир, т. е. из своих, был всегда много хуже «чужого». На командира из «своих» никакой управы не было. Покойный Мин третировал офицеров, как мальчишек, и в строю и вне строя. Помню, как того же Ванечку Эттера, перед его 1-м батальоном, он раз «протер», что называется «с песком». Проносив семеновскую форму от солдата да командира, в полку Мин мог позволять себе абсолютно все, что угодно. Хоть и не такие, но тоже большие права имел в этом смысле и Ванечка. Разница была в яркости личности. Мин был огневого темперамента волевой мужчина. Ванечка брюзжал, раздражался и капризничал. И все это было бы ничего, если бы с Ванечкой пришлось нам проходить церемониальным маршем на Марсовом поле, или в крайнем случае атаковать Пулковскую обсерваторию.

Но судьбе угодно было, чтобы под Ванечкиной командой, в составе Российской гвардии, с 20-го августа но 3-е сентября 1914 года (все даты по старому стилю) мы перевернули ход Галицийской битвы, дали Люблинские бои, обратили в бегство 1-ую Австро-Венгерскую армию, форсировали реку Сан у Кржешова и перешли австрийскую границу; чтобы 10–13 октября мы помогли спасти крепость Ивангород, которую готовились атаковать две венгерские дивизии, и которая до нашего прихода располагала могучим гарнизоном из двух дружин ратников ополчения; чтобы 3–5 ноября под Краковым, мы с соседями остановили наступление 45 австрийской и 27 венгерской дивизий, задержали их, перешли в контр-атаку, опрокинули и при преследовании взяли многие сотни пленных; чтобы 4–20 февраля 1915 года, в Праснышской операции, мы остановили немцев перед Наревым и не пустили их в Ломжу; и чтобы, наконец, летом 1915 года во время прорыва фельдмаршала Макензена, когда внезапно обнаружился сюрприз, что у русской артиллерии нет снарядов, наши измотанные люди, втечение многих недель, отступая ночью и дерясь днем, голыми руками пытались защищать Красностав, Владаву и Вильну.

И все это совершалось под неумелой, нерешительной и растерянной Ванечкиной командой.

Кто-то из военных авторитетов, чуть ли не сам Наполеон, сказал: «Лучше стадо баранов, предводимое львом, чем стадо львов, предводимое бараном». С соблюдением всех пропорций, можно сказать, что в 1914–1915 году наш полк представлял из себя вторую, менее выгодную комбинацию.

Из Петербурга полк был увезен эшелонами, которые отошли 31-го июля, 1-го и 2-го августа. Со вторым эшелоном отбыл и Ванечка со штабом. Теперь несколько слов об этом штабе. Грандиозные штабы были старой язвой и традицией российской армии. Такой же неестественно распухший штаб был и наш полковой. Полк выступил на войну, имея в строю по списку 63 офицера. При штабе состояли нижеследующие нестроевые: начальник хозяйственной части, начальник обоза 2-го разряда, пять докторов, полковой священник, капельмейстер, заведующий оружием и полковой казначей. Засим шли чины строевые: помощник командира полка, полковой адъютант, его помощник, начальник команды связи, его помощник, начальник команды конных разведчиков (полковая кавалерия, как показал опыт, часть совершенно бесполезная) и начальник пулеметной команды. В полку было четыре пулеметных взвода, по одному на батальон, каждый взвод с офицером. Пятый офицер, начальник команды, исполняя должность пятого колеса или пятой ноги, сидел при штабе и на законном основании ничего не делал. За начальником пулеметной команды шел начальник обоза 1-го разряда, несший обязанности и хозяина собрания. Этот молодой офицер, подпоручик К-ов, о котором позднее придется поговорить подробно, по собственному желанию превратился в метрдотеля командира полка. Кроме перечисленных лиц, при полковом штабе, неофициально, но постоянно состояли еще два или три офицера, с функциями уже более или менее фантастическими, вроде полкового историографа и даже полкового поэта.

Как очень метко писал потом один из боевых наших офицеров, — таких к счастью было огромное большинство, — «наш штаб при Эттере превратился в резерв офицеров, по признаку личных отношений…» Но «резерв» подразумевает расходование по мере надобности. Тут же никакого расходования не наблюдалось. Все в штабе сидели прочно и случаев перехода из штаба в строй я не припомню.

6-го августа полк прибыл в крепость Новогеоргиевск. По мобилизационному плану гвардия должна была идти в Восточную Пруссию, но вследствие разгрома 2-ой Армии генерала Самсонова, мы были взяты в «активно-операционный резерв» Верховного Главнокомандующего и походным порядком были отправлены к Варшаве. Очень длинный и тяжелый переход от Новогеоргиевска до Бабице. Люди еще сырые и совершенно не втянутые. Передаю слово участнику этого перехода, мл. офицеру 3-го батальона:

«Идем почти без привалов всю ночь. В батальоне все офицерские лошади отосланы за строй. Офицеры во главе с командиром батальона все спешились, чтобы, предвидя тяжелый поход, подавать пример солдатам. Чем ближе к утру, тем полк все более ускоряет шаг. Идем шагом «берсальери», так как полк равняется по лошади командира полка, делая должно быть, верст шесть в час. Одна из коротких остановок, после пройденных одним духом 9–10 верст. Судя по солнцу часов 8 утра. Команда: «Стой, равняйсь, составь, разойтись!» Картина классическая. Все поле по обе стороны дороги усеяно «орлами».

Подлетает командир полка и громким голосом, расчитанным на то, чтобы весь батальон слышал, начинает разносить стоящего посреди шоссе полковника Зыкова за то, что тот осмелился разрешить солдатам отправлять свои надобности прямо в поле, вместо того, чтобы предварительно рыть отхожие ровики. Мы все так и опешили. Это при 42-верстном-то переходе!»

28 августа. Из записок другого офицера:

«Подходим к деревне Карпювка. Идем спокойно в походной колонне. Вдруг неожиданно над нами разрываются две шрапнели, затем еще и еще… Роты сворачивают с дороги для перехода в строй по-взводно, а затем для размыкания рядов. В это время видим, как командир полка и весь штаб, т. е. человек 12 офицеров не менее, а за ними всевозможные ординарцы и вся команда конных разведчиков, полковая кавалерия, галопом проносятся в тыл, назад. Нельзя сказать, чтобы эта картина произвела хорошее впечатление и на офицеров, и на солдат. Всякий понимал, что не место штабу полка, да еще столь многочисленному, в передовой линии, на линии огня, но каждый чувствовал, что достоинство требовало от командира отходить шагом, с короткими остановками для напутственных слов людям, идущим в бой. Уже не говорю о том, что не отскачи по ошибке на несколько верст в тыл командир полка, он мог бы понять, что перед нами было шуточное артиллерийское прикрытие отхода и не ушел бы от нас столь безболезненно из-под самого нашего носа штаб австрийской армии».

В окопах Эттер почти никогда не показывался, но помню раз в апреле 15-го года, под Ломжей, он явился на мой участок, проходивший по совершенно разбитой деревне Комарово. От всей деревни остались только кое-где торчавшие печные трубы. Помню явился он вечером после ужина и по обыкновению с большой свитой. Участок был беспокойный. Немецкие линии от наших шагов на двести. Вместо того, чтобы прийти одному с адъютантом, прийти незаметно, всех обойти, поговорить с людьми, одним словом своим визитом принести пользу, вся компания ввалилась к нам так неумело, что немцы их сразу же заметили и открыли по нас жесточайшую артиллерийскую стрельбу, продолжавшуюся минут двадцать. Все эти двадцать минут визитеры стояли прижавшись носами к брустверу, а затем уже с большой осторожностью, и на этот раз по одиночке, отправились домой в тыл.

24 августа. Кщеновский лес. Записано со слов командира 5-ой роты капитана Николая Тавилдарова:

«В лесу идти было довольно погано. Помимо шрапнели он насквозь простреливался и ружейным огнем. Подлецы австрияки били сплошь разрывными пулями, которые щелкали по деревьям и разрываясь в мелкие кусочки, давали в сумерках синие огоньки. Когда я накануне спросил у пленного офицера, почему они нарушают постановление Гаагской конференции и стреляют разрывными пулями, он сначала стал клясться и божиться, что они этого не делают, но потом признался, что они употребляют их «в самом ограниченном количестве и исключительно для пристрелки». Врал подлец. Какая уж тут пристрелка в лесу… Да и мы сами у пленных и убитых находили целые подсумки разрывных. Их можно было узнать по синим ободкам на нуле. Так вот, эти подлые синие огоньки каждую секунду вспыхивали то здесь, то там. Я инстинктивно жался ближе к деревьям. Слева от нас шла 6-ая рота. Веселаго увидел меня, подошел поближе, поправил пенснэ и с плутоватой улыбкой кинул:

— Николай, ты очень тонкие деревья выбираешь… Ты норови потолще…

Я со всего размаху послал его к чорту. Наблюдавшие эту сцену окружающие чины, кажется, искренно веселились. Выйдя из лесу мы почти сразу же залегли и начали перебежки. Вдруг видим позади и справа от нас показывается пешая группа человек в шесть. Эттер, С — б, П — ов, и два ординарца. Ванечка почему-то в расстегнутом пальто на красной подкладке. Красные полы развеваются по ветру. Остановился около меня и спросил, где батальонный командир. Вешняков шел при 6-ой роте. Мне пришлось подняться. Нельзя же было в самом деле лежа отвечать стоящему рядом командиру полка. Такой прыти от всей этой штабной команды я признаться не ожидал».

Запись командующего 12-ой ротой. 9-го сентября. Взятие предмостного укрепления Кржешов.

«B атаку батальоны поднялись без видимого приказания свыше, как-то сами собой. Управление полком будто отсутствовало. Еще утром в деревне, из которой начали расходиться батальоны, мы продефилировали перед командиром полка. Но уже после занятия исходных для атаки позиций, связь со штабом полка порвалась и больше в этот день так и не восстановилась. Знаю это, так как в течение дня многократно на эту тему обменивался впечатлениями с командиром батальона. Эмблемой командира был полковник Г. Г. Тимрот, который сказал Зыкову, что не знает, где застрял штаб полка, и что он поэтому пристраивается к 3-му батальону. Все наступление до взятия нами Кржешова, Гр. Гр. совершенно один, без единого солдата связи, шел с первой линией 3-го батальона, спасая перед нашим лицом честь пропавшего командира.

12-ая рота составляла крайний левый фланг первой линии и теоретически поддерживала связь с 5-ой ротой, единственной из 2-го батальона еще не перешедшей реку Сан. 12-ая рота наступала по гребню, а вправо до горизонта виднелись двигавшиеся без остановки цепи, цепи и цепи… Весь полк наступал не задерживаясь, равняясь как на маневрах в Красном Селе, и впечатление от этого получалось как от бесконечного ряда волн морского прибоя. Чувствовалось, что такого прибоя никто остановить не в силах. Уже подходя к гласису крепостного вала, ожидая с минуты на минуту, что австрийцы откроют огонь в упор, рота ускорила шаг и скорее бежала чем шла. Чтобы дать верное направление штыковому удару, я сильно оторвался от роты и шел шагах в 50 впереди. Я пересекал глубокий сухой ров, лежавший перед бруствером и в этот момент между мной и ротой что-то разорвалось со страшным грохотом и столбом черного дыма, причем меня поразило отсутствие звука падения снаряда. Только несколько мгновений позже я сообразил, что это взорвался фугас. Перебегая, я повидимому задел провод фугаса, но успел проскочить до взрыва. Рота же еще в ров не спускалась и благодаря этой случайности ни один человек у нас от этой мины не пострадал. Через несколько секунд мы уже выгоняли на бруствер человек двести австрийцев, сдавшихся при нашем появлении. Помню их удивление, когда я на приличном немецком языке вызвал их старшего и приказал ему построить пленных. Дошли до сожженного моста, полюбовались на реку Сан и начали располагаться на ночлег в Кржешове, зная, что 2-ой батальон нас охраняет, окапывая тет-де-пон на том берегу Сана.

В это время Зыкова разыскивает конный ординарец из штаба полка, и передает письменное приказание командира полка батальону стать на ночлег в такой-то деревне, где-то на линии, с которой рано утром мы начали расхождение батальонов, выставив усиленное сторожевое охранение в сторону Кржешова, «занятого неприятелем». Зыков в недоумении. Ночь уже наступила, в двух шагах перед собою ничего не видно, а до штаба полка, по словам ординарца, не меньше 10 верст. Зыков вошел в какой-то дом писать донесение командиру полка. Я с несколькими чинами оставался посреди местечковой площади, ожидая размещения роты по квартирам. В это время на меня натыкается группа всадников. Во главе с трудом узнаю начальника дивизии генерала Олохова. На его окрик докладываю, что перед ним командующий 12-ой ротой Семёновского полка.

— Поздравляю в Вашем лице славный Семеновский полк с его блестящей победой. — (Победа главным образом была одержана 2-м батальоном, где 6-ая рота с капитаном Веселаго, с боем форсировала переправу через Сан, перейдя реку по горящему мосту. Ю. М.).

Оказывается я был первый офицер, на которого в кромешной тьме натолкнулся в Кржешове Олохов. Я ухватился за его присутствие и попросил его подождать одну минуту, пока я пошлю за командиром батальона, который очень озабочен только что полученным от командира полка приказанием. Зыков пришел, выслушал лестные поздравления начальника дивизии и тут же доложил ему о недоразумении со штабом полка. Олохов сказал, что отменяет приказание командира полка, приказывает полку оставаться на ночь на своих местах, а Зыкову приказывает известить об этом полковой штаб».

* * *

Хочу сказать несколько слов о наших боевых наградах.

В старой царской армии офицерам давались те же ордена, что и гражданским чиновникам, с той разницей, что военные украшались вделанными в орден крест на крест золотыми: мечами, а наверху над орденской лентой, из той же, но узенькой ленты прикреплялся бант.

В официальных бумагах так и писалось, напр. «Орден св. Анны III степени с мечами и бантом».

Наши ордена были в младших степенях — кресты. В старших к ним прибавлялись широкие ленты, которые на мундире носились через плечо, и звезды, которые носились на груди сбоку.

Ордена были такие. Самый младший крест св. Станислава, орден взятый из Польши и введенный у нас после присоединения Царства Польского в царствование Александра I. За ним шел крест св. Анны, орден учрежденный Павлом I. За ним следовал крест Св. Владимира, установленный Екатериной II, 22 сентября 1789 года. Был еще орден «Белого Орла», тоже польский орден и орден Александра Невского. Наконец, самый старший в Империи был орден Андрея Первозванного, цепь и голубая лента через плечо. Этот орден, учрежденный Петром, всегда давался членам царской фамилии и мог даваться главам иностранных государств и самым важным государственным сановникам. Давался он чрезвычайно редко. В мое время, кроме царской фамилии, во всей России Андреевских кавалеров было самое большое человек пять или шесть. Андреевским кавалерам, даже и не в военной форме, полагалось вызывать караул.

Впрочем обыкновенных рядовых офицеров ордена выше Владимира интересовали исключительно академически. Это были ордена генеральские и к нам касательства не имели.

Боевые награды шли в таком порядке. Самый младший военный орден был Анна 4-ой степени, на офицерском жаргоне носивший название: «клюква». Он состоял из медальки с красным крестом внутри и с короной наверху. Медальки эти приделывались к рукоятке шашки, а на эфесе вязью вырезывались слова: «за храбрость». К такой шашке, или сабле, или шпаге, вместо обыкновенного черного полагался красный «анненский» темляк. «Клюква» хотя и самая младшая, была приятная награда и очень ценилась офицерами. В то время как другие боевые ордена, кроме Владимира и разумеется Георгия, носились только в парадных случаях, «клюква» и красный темляк, были при офицере всегда. Надел шашку и видно, что боевой офицер.

Следующий за «клюквой» шел Станислав III степени и носился он в колодке. За ним шла Анна III степени, также в колодке. За Анной шел Станислав II степени и носился он на шее. За ним шла Анна II степени, тоже на шее.

При получении старшего шейного ордена, соответственный младший переезжал на борт.

После «Анны на шее» шел очень приятный орден: «Владимир IV степени с мечами и бантом». Приятность его заключалась в том, что он носился на груди: или в петлице сюртука постоянно. За Владимиром маленьким следовал Владимир III степени, большой, также разумеется с мечами и носился он также постоянно на шее.

В наше время ордена и медали, эти последние главным образом в память чего-нибудь, укреплялись на колодке и колодка эта или надевалась или нет. До такой умной вещи, чтобы вместо орденов, в менее парадных случаях, носить маленькие колодки только с ленточками, до самой революции у нас так и не додумались.

Вот и все офицерские, так называемые «очередные награды». Ордена эти можно было получать и «вне очереди», перескакивая через один и больше, а потом возвращаясь назад. К примеру скажу, что мои собственные боевые награды скакали вперед и назад с необычайной резвостью: «клюква», Владимир IV степени и Анна III степени.

Самые ценные для офицера награды были: Георгиевские т. наз. «золотое оружие» и Георгиевский крест. Орден этот, как и Владимир, учрежден был Екатериной II. Солдатские Георгиевские кресты, официально называвшиеся «знаки отличия военного ордена» (четыре степени медали и четыре степени креста, 1-ой степени золотой с бантом) давались сравнительно легко. После боев хорошо действовавшим частям высокое начальство, не ниже штаба армии, давало по пять и по десять на роту. Заработать же офицерского Георгия в младших офицерских чинах, подчеркиваю, в младших, в пехоте, было по настоящему трудно. Все случаи определялись «Георгиевским статутом» и решались «Георгиевской думой», состоявшей из Георгиевских кавалеров средних чинов, редко выше полковника. Для получения креста классическими случаями считалось ротному командиру забрать действующее орудие, или пулеметы, или во главе своих людей ворваться в неприятельское укрепление. Если принять во внимание, что немецкие огневые средства были постоянно раза в три, а то и больше сильнее наших, станет понятным, что дело это было весьма и весьма трудное. За всю войну среди обер-офицеров, у нас было 9 георгиевских кавалеров и 5 из них были посмертные, единственные, которые давались легко.

К боевым наградам офицеров представлял командир полка, но разрешение представить давалось Штабом армии. Например, за Кржешов (переход австрийской границы) было дано по десяти медалей и крестов на роту и всех офицеров было разрешено представить к «очередной награде». Очередные награды были даны и за Ивангород и за Краков.

По своему усмотрению командир полка мог представлять к «внеочередным наградам». Такой внеочередной наградой являлся главным образом «Владимир IV степени». Это был серьезный и почетный орден, который по настоящему заслужить было не так легко. Командиры представляли к Владимиру тогда, когда не хватало данных для золотого оружия.

В представлениях к Владимиру, как и во всем другом, Ванечка проявлял самое явное лицеприятие. Через четыре месяца войны, весь его многочисленный и бесполезный штаб щеголял с малиновыми крестиками на кителях. Не исключена возможность и того, что получив сам Георгиевское оружие за Кржешов, от которого во время боя он находился в 7 верстах и будучи украшен Георгиевским крестом лично царем на смотру гвардии под Гарволиным в декабре 15 года — в деле боевых наград Ванечке было неловко проявлять требуемые законом строгость и беспристрастие. Как бы то ни было офицеры все это терпели и выносили, пока наконец со своими представлениями он не перешел последних пределов и не выхлопотал орден Владимира с мечами и бантом молодому офицеру, который ни одного дня не был в строю. Офицер этот, подпоручик К., о котором уже было говорено выше, официально состоял начальником обоза 1-го разряда, т. е. — заведывал перевозкой офицерских вещей и офицерского собрания. Он же был и хозяином собрания. Хотя и сын почтенного человека, К. с первых же шагов на войне выявил себя ловчилой самого высокого класса. По собственной охоте он занял при командире полка должность среднюю между метрдотелем, личным секретарем и старшим денщиком.

Чтобы его превосходительство был хорошо устроен на ночлег, чтобы, не приведи Бог, не покусали его блохи и клопы, чтобы был он хорошо и вкусно накормлен, обо всем этом К. пекся с чисто сыновней любовью и заботливостью. Со своей стороны и Ванечка, смолоду ценивший удобства и приятности жизни, был для К. «отца вместо». Не поручусь даже, что наивный Ванечка не принимал все эти услуги как дань самой бескорыстной любви и преданности.

К Молчалину К. офицеры относились пренебрежительно, но все шло сравнительно гладко, пока не налепил он своего Владимира. Это переполнило чашу и против К., а косвенно и против Ванечки, был устроен заговор. Душою заговора был лихой офицер пулеметчик Георгий Бремер. Сговорившись с несколькими товарищами, Бремер послал в Петербург к Фокину (самый лучший магазин офицерских вещей, помещался на Караванной) весьма необыкновенный заказ. Нужно думать, что ни до, ни после, Фокину таких заказов исполнять не приходилось. По подробной инструкции с рисунком, Фокину поручалось изготовить самой лучшей работы орден Владимира, IV степени, но в то место, куда крест на крест вставляются золотые мечи, ему предлагалось вставить, золотые же… нож и вилку.

За такую необычайную работу Фокин запросил полтораста рублей. Заговорщиков это не остановило. На войне у всех денег было много и заказ был подтвержден.

Через месяц Георгий Бремер получил из Петербурга посылку. В посылке вместе с другими вещами, находилась синяя сафьянная коробочка, а в ней на подушечке белого бархата, блестя золотом и эмалью, артистически сработанный, покоился чудовищный орден.

Торжественное подношение сначала предполагалось произвести за ужином в присутствии всего штаба и самого Ванечки. Но сделать это все же не решились. Поднесли, когда его не было, но с речью и с полной торжественностью. Когда сначала любезно улыбавшийся К. наконец открыл коробку и понял в чем дело, он побледнел, закусил губы и быстро ушел. Через два дня его уже не было в полку. Эттер велел ему дать свидетельство о контузии, он уехал в Петербург и с полкового горизонта пропал навсегда.

Когда сам Ванечка узнал о проделке, он взбеленился. Вызвал Бремера, накричал на него и пригрозил отдать его под суд, за «профанацию императорских орденов». Привести свою угрозу в исполнение Ванечка однако не решился. Бремеров у нас служило четыре брата и к этому времени двое было уже убито. Все они были отличные офицеры, один другого лучше. Отец их, отставной генерал, был также наш старый офицер и однокашник Ванечки, хотя нисколько на него не похожий. А главное на суде не поздоровилось бы и самому Ванечке. Как общее правило, «сор из избы» выносить у нас очень не любили.