Глава 2. Томми «Битва с холщовым мешком и другие события, касающиеся расплаты за авантюры, слишком многочисленные, чтобы о них упоминать»

Глава 2. Томми

«Битва с холщовым мешком и другие события, касающиеся расплаты за авантюры, слишком многочисленные, чтобы о них упоминать»

Я был первым, кто пошёл туда. Часть меня не хотела этого делать, но все мы слишком погрязли в нескончаемом веселье. Поэтому мы заключили договор и, будучи игроком команды и куском дерьма одновременно, я первым отправился в реабилитационную клинику.

Я не был так плох, как Никки или Винс, но я пил как маньяк, покуривал "травку" и время от времени вмазывался героином с Сиксом. Этот наркотик был настолько чертовски хорош, что меня это пугало.

Тем не менее, я не думал, что у меня есть какие-то проблемы, пока я не оказался в этом месте в Тусоне под названием «Коттонвуд»[68]. Там был этот врач, который сумел поднять на поверхность всё это дерьмо, о котором я на самом деле даже не догадывался.

На второй день моего пребывания там, он заставил меня сидеть в комнате, в то время как сам стоял у меня за спиной. В комнате не было ничего, кроме пустого стула, который стоял напротив меня. Врач сказал, что я должен смотреть на пустой стул и представить себе, что на нём сидит моя пагубная привычка. Когда он сказал это, я, как предполагалось, должен был вообразить, что моя привычка разговаривает со мной.

Сначала это казалось какой-то глупостью, но через некоторое время я начал в это верить. “Я знаю, что ты любишь меня”, сказала моя привычка. “Ты всё время думаешь обо мне. Ты не можешь жить без меня”.

Внезапно весь этот гнев поднялся на поверхность, и я вскочил и разволновался: “Минуточку”, заорал я пустому стулу. “Пошла ты. Я могу жить без тебя, мать твою”.

“Очень хорошо. Я хочу, чтобы вы возражали вашей привычке”, сказал врач. “Я хочу, чтобы вы рассердились на неё. Я хочу, чтобы вы уничтожили её. Это — не друг. Это — ваш враг”.

Затем он заменил стул тяжелым брезентовым мешком и вручил мне грёбаную бейсбольную биту. Я подбежал и начал выбивать дерьмо из этого, сука, мешка-привычки, чувак, и слезы градом слетали с моего лица.

“Покажите то, что вы чувствуете”, врач продолжал держать меня за яйца. “Она хочет причинить вам боль. Выбросьте её из вашей жизни”.

Я продолжал сходить с ума, колотя по мешку, и рыдал во всю глотку, как ребёнок. Это было похоже на изгнание нечистой силы, брат. Я никогда не забуду этого, бля, эксперимента, потому что я понял, что существует некая другая сила, которая управляла мной в течение многих лет, и впервые я вступил с нею в контакт. До той поры я не знал, насколько мощной была эта сила, и насколько в то же самое время она была немощной. Просто привычка настолько сильна, насколько вы ей это позволяете, а я позволил ей стать слишком сильной.

На стене в «Коттонвуд» была надпись, которая гласила “Молчание = Смерть”. И я никогда не забуду этой фразы, потому что она заставила меня вспомнить о моем детстве. Мои родители всегда были классными, но всякий раз, когда я делал что-то не так, меня наказывали молчанием. Они отправляли меня в мою комнату, и, когда я спрашивал, что я такого сделал, они ничего не говорили. Так что я сидел в своей комнате, задаваясь вопросом, что, чёрт побери, я сделал, и почему никто не хочет со мной разговаривать. Мои родители думали, что именно так они, как предполагалось, преподавали мне урок. Так с раннего возраста я приравнивал молчание к наказанию. Когда я стал старше, ничто не бесило меня так, как, если кто-то не хотел со мной разговаривать. Это всё ещё достаёт меня, когда какая-нибудь девчонка не перезванивает мне или когда я делаю что-то не так и получаю молчаливый укор от друга. Чувак, я всякий раз хочу заползти в какую-нибудь нору и умереть там. Поэтому, когда я увидел в клинике эту надпись, “Молчание = Смерть”, сказал я самому себе, “Знаешь что? Это именно то, что, чёрт возьми, заставляет меня чувствовать себя ребёнком”.

Каждый из группы занимался по индивидуальной программе. Но спустя неделю или около того Боб Тиммонс подумал, что мы должны быть вместе как группа. Поэтому все они слетелись, чтобы встретиться со мной. Обнявшись, мы стояли в кружок с другими людьми из клиники, и пели, “Ты не всегда получаешь то, что хочешь”, что, вероятно, было идеальным посланием для такой группы, как мы, потому что все мы настолько привыкли получать именно то, что хотим, и каждый раз, когда мы этого хотим.

Задвижки, управляющие моими слёзными железами, снова открылись, и, рыдая, я обратился к Никки, “Это не самая красивая песня, чувак?” Он посмотрел на меня, словно я был сумасшедшим, затем посмотрел на Мика и прошептал ему что-то обо мне, верящем всему этому дерьму Джима Джонса. Не думаю, что кто-нибудь из группы когда-либо относился ко мне серьезно. Я был похож на щенка, чьи лапы были слишком большими, и который всё время спотыкался и падал.

Но затем после пения мы все сели. Консультант попросил нас мысленно представить себе, будто мы — маленькие мальчики, и вдруг сломался Никки. Его лицо покраснело, и он был настолько встревожен, что не мог вымолвить ни слова. Позднее он сказал, что представил себя стоящим на одном конце улицы, а на другом — стояла его мать, и он понял, что вся его неразрешённая горечь и негодование к своим матери и отцу всё ещё часто посещают его. Если я был просто дурик, под маской которого, как они выяснили, скрывалась неподдельная печаль, то Никки был безумно заряженный таран, который, как мы узнали, имел уязвимое место, где помещались истинные чувства и эмоции.

Даже Винс, наиболее непроницаемый из всех нас, начал открываться и плакать. Впервые я увидел в «Motley Crue» слабость, которую никогда прежде не замечал. Все мы превратились в слабых маленьких детей за исключением Мика, который был необычайно упрям и отказывался открываться. Каждый раз, когда мы пели вместе или медитировали, или делали какие-нибудь упражнения, чтобы войти в контакт с нашими эмоциями, я смотрел на него, и у него было такое выражение лица, будто его сейчас стошнит на пол