Игорь Кохановский
Игорь Кохановский
Мы с Володей Высоцким учились в одной школе, более того, в одном классе. Мы с ним сразу друг друга нашли и очень подружились на общей страсти — любви к литературе, в частности к поэзии. Дело в том, что к нам в восьмом или девятом классе — точно не помню — пришла новая преподавательница литературы. Это сейчас восьмиклассники уже знают, что были Велимир Хлебников, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Николай Гумилев, а тогда для нас это все было не то что под запретом, об этом просто не говорили, как будто этого периода и этих поэтов просто не было. И вдруг наша учительница стала нам рассказывать. Мы с Володей бегали в библиотеку имени Пушкина — книжки достать было негде — и там читали взахлеб, выписывали. Помню, одно время очень увлеклись Северяниным, потом Гумилевым… Сейчас я понимаю, что мы увлеклись Гумилевым еще и потому, что знали его трагическую судьбу… Много его читали, выписывали стихи, многое знали наизусть. Володя был очень начитанным, читал он запоем. И возможно, что строчка Гумилева: «Далеко на озере Чад задумчивый бродит жираф…» — засела в нем, а потом вылилась в очень смешную песню о том, как в Центральной Африке как-то вдруг вне графика случилось несчастье, когда жираф влюбился в антилопу. Или, например, одно время мы увлекались Бабелем, знали все его одесские рассказы чуть ли не наизусть, пытались говорить на жаргоне Бени Крика… И ранний, как его называют, «блатной», а я бы сказал, фольклорный период Володи больше идет из одесских рассказов Бабеля, нежели от тех историй, которые ему якобы кто-то когда-то рассказывал. И эта строка: «Чую с гибельным восторгом — пропадаю…» — почти парафраз строчки Бабеля. Короче говоря, мы с ним стали очень много читать стихов, стали писать друг на друга какие-то эпиграммы.
Мы подружились в восьмом классе, а мне мама накануне подарила гитару в честь окончания семилетки. И я очень быстро обучился несложным аккордам, а поскольку я знал на память почти весь репертуар Вертинского, то стал подбирать это на гитаре и, когда мы собирались школьной компанией, исполнял разученное. Володя как-то попросил, чтобы я ему показал эти аккорды. Он тогда еще не писал и вообще не думал, что будет писать. В то время были популярны всякие буги-вуги, очень был популярен Луи Армстронг, и Володя пытался копировать его. Может, эту хрипоту он и приобрел, когда очень здорово и смешно копировал Армстронга?..
В десятом классе я уже имел первый разряд по хоккею, и вместе с Сенечкиным, вслед за Александровым, мы были на подходе к мастерам. И когда надо было поступать в институт, мы пришли к Евгении Степановне и Семену Владимировичу посоветоваться. Семен Владимирович, как человек военный, с такой напускной строгостью сказал: «Ну, молодежь, какие планы на будущее? Значит, так, чтобы всегда был кусок хлеба — в технический вуз!»
И мы решили выбрать самый красивый пригласительный билет на день открытых дверей — таким оказался билет МИСИ имени Куйбышева. А тогда все институты были жутко спортивными, и в приемной комиссии у всех спрашивали: «У вас есть разряд?» Я говорю: «Есть. Первый по хоккею!» — «Все, идем, мы тебя устроим». А я им: «Минуточку, я с другом!» А они: «Мы вам поможем!»
Они нам действительно помогли — накануне назвали темы сочинения. У нас, конечно, было по нескольку вариантов этих тем, и мы все это переписали, получили хорошие отметки…
Еще о школьных годах. Володя был очень остроумным — вы это знаете по песням. В восьмом классе преподаватель зоологии дала задание вырастить плесень на куске черного хлеба. И Володя вырастил эту плесень… на морковке.
Дело в том, что эту учительницу все называли Морковкой. И она ему этого долго, до конца учебы, простить не могла.
Или еще смешной эпизод. Я однажды получил травму, и мне надо было вставлять зубы. Мне вставили, и, как было тогда модно, один зуб стал золотым. И Володя написал в связи с этим вот такую эпиграмму:
Напившись, ты умрешь под забором.
Не заплачет никто над тобой.
Подойдут к тебе гадкие воры,
Тырснут кепку и зуб золотой.
Или вот песня «На Большом Каретном». Там стояла наша школа, там жил Володя, и в том же доме жил его хороший друг и даже какой-то дальний родственник — Анатолий Утевский. Толя учился в той же школе и был двумя классами старше нас. Он был из семьи потомственных юристов и, когда окончил школу, поступил в МГУ на юридический факультет. Мы кончили десятый класс, а Утевский уже проходил практику на Петровке, 38. Ему дали пистолет — черный такой, помните: «Где твой черный пистолет?» И вот однажды бежит этот самый Толян и кричит: «Ребята, нужно, чтобы вы выступили в качестве понятых». Там взяли какого-то уголовника. На Толяна тоже была эпиграмма. Я не ручаюсь за точность двух первых строк. В общем, Толя был очень красивый, и Володя написал… Да, если кто-то не знает — до революции самым знаменитым адвокатом в Москве был Плевако…
Красавчик, сердцеед, гуляка.
Всем баловням судьбы под стать…
Вообразил, что он Плевако,
А нам на это — наплевать!
Вообще, он был очень остроумным и при каждом удобном случае делал что-то смешное… Я закончу эпизод с поступлением в инженерно-строительный институт. Володя как-то очень быстро понял, что это не его дело. В ночь на новый, 1956 год мы сидели у Нины Максимовны… Да, мы были так рады, что поступили, и на радостях первое время часто прогуливали занятия. А когда началась сессия, выяснилось, что у нас каких-то зачетов нет. И главное, у нас не было сдано черчение, а экзамен третьего января. Второго мы должны были сдать эту работу. Мы решили Новый год не встречать (первого же чертить не будешь!), сидели у Нины Максимовны и чертили. Наварили кофе крепкого, чтоб не спать, разделили стол пополам книжками… Здесь — моя доска, а там — его доска. Что он чертил — я не знал, что я чертил — он тоже не знал. Ко второму часу ночи все было сделано, мы решили перекурить и выпить по чашке кофе. Потом он перешел на мою сторону, а я на его — и я расхохотался: что он начертил! Этого же никто не поймет! Ясно, работу не примут. И тогда он грустно-грустно взял оставшуюся гущу кофейную и полил ею свою работу: «Васечек! (Почему он меня так называл, не знаю.) Я больше в этот институт не хожу!» А я: «Что ты, как это… Мы с таким трудом поступили, между прочим, благодаря моему первому разряду…» А он: «Нет, я больше не могу, не хочу, я думаю поступать в театральное училище…»
Еще в МИСИ я начал серьезно писать стихи, даже выиграл закрытый поэтический конкурс в нашей студенческой многотиражке. Помню Володино четверостишие, написанное по этому поводу:
Тебе б литфак был лучшим местом,
Живешь ты с рифмой очень дружно.
Пиши ты ямбом, анапестом,
А амфибрахием не нужно!
Так случилось, что вузы мы с Володей закончили одновременно: ведь в Школе-студии учатся четыре года. Володя попал в Театр имени Пушкина и сразу же поехал на гастроли в Ригу. Звонит мне: «Васечек, приезжай». Я приехал…
Это было сказочное время, может быть, лучшее время в нашей жизни. Жили мы в «Метрополе», денег, конечно, не было, но мы собирали последние рубли, что-то заказывали и сидели… А поздно вечером после спектакля все актеры спускались в ресторан. Музыканты к этому времени уже уходили, и Володя садился за рояль. Он тогда очень здорово импровизировал под Армстронга! И хотя не знал ни одного слова по-английски, делал это настолько похоже, что официанты выстраивались в дверях и слушали.
Первые Володины песни я услышал в сентябре или в октябре 1961 года. Он звонит мне домой: «Васечек, ты не можешь приехать? Срочно нужна рубашка, надо выручить друга, у него порвалась…» Приезжаю на Большой Каретный, там собралась знаменитая компания: Лева Кочарян, Артур Макаров… Рубашка нужна была Артуру. И вот тогда Володя спел какие-то новые песни. Я спрашиваю: «Чьи?» — «Это я сам написал…» Пять-шесть очень интересных песен… И Володя был в центре внимания, все девушки его! У меня, конечно, белая зависть… И этой же осенью я написал «Бабье лето»…
Новый 1962 год всей компанией встречали у меня. И вот тогда впервые я спел «Бабье лето». Артур Макаров — он тогда был для нас главным авторитетом — говорит: «Давай по второй». И через некоторое время песня «Бабье лето» стала гимном нашей компании.
В июне 1965 года я решил все бросить и уехать работать в Магадан. У меня был вызов из газеты «Магаданский комсомолец». Накануне моего отъезда устроили скромные проводы — мама, сестра, Володя и я. И вот тогда Володя принес песню «Мой друг уедет в Магадан». Текст был написан на бумаге, причем каждый куплет — фломастерами разного цвета. Тогда же Володя впервые и спел ее.
Летом 1968 года я был в Москве — приехал в отпуск. В один из дней звонит Володя и спрашивает, читал ли я сегодняшнюю «Советскую Россию». «Нет, — говорю, — не читал. А что там такое?» — «А там, — говорит Володя, — жуткий материал про меня…»
Статья называлась «О чем поет Высоцкий?» Ее основная мысль сводилась к тому, что он якобы издевается над всем, «чем гордится коллектив»… Одной из главных «статей» обвинения была цитата — припев из песни… Юрия Визбора «Зато мы делаем ракеты и покорили Енисей» и т. д. И у него был очень сложный период после этой публикации… Но в таких ситуациях он всегда умел смотреть на все с большой долей иронии. Когда судьба свела Высоцкого с Мариной и он не знал, как быть, он не нашел ничего лучшего, как прилететь ко мне в Магадан, где я тогда работал, и спросить совета, как ему быть. И уже хотел заказывать телефонный разговор из Магадана в Париж, чтобы сказать, что он здесь и «мы с другом думаем о тебе».
В последние годы мы встречались редко. Не потому, что разошлись, а потому, что жизнь развела. В последний раз мы созвонились за два года до Володиной смерти. Я был на спектакле в Театре на Таганке, а потом поехали к нему. «Посидим, попьем чайку…» Сели, начались разговоры. Тут раздался один телефонный звонок, потом другой… Потом кто-то пришел… Так и не удалось нам поговорить, как прежде…
Февраль 1988