В ПРЕДРАССВЕТНЫХ СУМЕРКАХ

В ПРЕДРАССВЕТНЫХ СУМЕРКАХ

Пророчество о Думе. «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите».

(Ис. 21, 11-12).

Первое десятилетие нашей новой государственности закончено. Оно похоже на звено истории, выходящее из ее горна, раскаленное до цвета крови, охваченное пламенем, поражаемое тяжкими ударами, цель которых, может быть, сварить какой-то разрыв, вновь отковать железную связь жизни, подтачиваемую временем. Мы, живые поколения, не можем быть свидетелями тысячелетий и даже веков, нам доступны только десятилетия, и вот даже на границах десятилетий мы чувствуем тяжкую работу исторического процесса, именуемую войнами и возмущениями. В этой работе стихийно участвуем и мы. Молот истории колотит по нашему собственному телу и по нашим нервам, и в огне войн и бунтов гибнут наши же сыновья и братья…

Трудно припомнить десятилетие более драматическое, более насыщенное ужасами, нежели то, что мы пережили. Оглядываясь на прошлое, не приходится, конечно, ни радоваться, ни ликовать. При крайне дурных предвестиях зародился наш бедный парламентаризм, и проклятие этих предвестий он несет до сих пор. Ведь в самом деле припоминается пророчество Исайи о какой-то библейской «Думе»: «Сторож! сколько ночи? – Приближается утро, но еще ночь». И десять лет тому назад в потемках нашей государственности приближалось утро, но стояла ночь, и теперь в отношении общих судеб нашего народно-общественного представительства мы переживаем то же самое. Единственная разница лишь в том, что тогда мы искренно верили в близкий восход иного, солнечного дня истории, теперь же вера обратилась в хмурое терпение. Что предстоит нам впереди – не знаем, знаем только, что десять лет тому назад катастрофа войны стояла уже в прошлом, теперь же она в настоящем и как разовьется дальше – неизвестно. Исполнился уже год войны с Турцией и почти пятнадцать месяцев войны с двумя немецкими империями, но общие результаты пока неутешительны. Этот внешний факт, как для всех ясно, находится в теснейшей связи с внутренним состоянием нашего отечества, с государственной неорганизованностью нашей, которой более популярное имя – «неготовность». Десять лет тому назад вся ответственность за эту неготовность падала на тогдашний приказный строй, исторически одряхлевший. Само общество и народ, лишенные участия в политической жизни, могли утешать себя иллюзией своей невиновности. И народ, и общество несли все жертвы, необходимые для победоносной обороны, и. если японская война окончилась бесславно, ответственность за это ложилась не на нацию, а на ее чиновников. Ныне даже этой иллюзии мы питать не можем, ибо новое испытание войны, вовсе не неожиданной, свалилось на нас через восемь лет после действия какого ни на есть, хотя бы зачаточного, парламента. Тяжесть ответственности за всякий неуспех, и внутренний, и внешний, ложится теперь как на старого виновника – бюрократию, так и на нового члена в правящем организме – народное представительство, а через него – на весь народ. Нетрудно видеть, что с более глубокой, философской точки зрения народ и теперь, как и во все времена, был главным виновником и главным ответственным лицом за все происходящее. Изменяя латинскую пословицу, поистине можно сказать, что сам народ – кузнец своего счастья и что, в сущности, он всегда заслуживает ту политическую организацию, какую имеет. Довольны мы или недовольны порядком вещей, мы обязаны благодарностью за благо не кому иному, как только себе и своим предкам. Что посеяли в прошлом, то и жнем, и если урожайность наших побед, как и урожайность полей, далеко не те, какие допускают природа и культура, то мы этим обязаны собственной неспособности довести развитие политической культуры до возможной полноты. В чем же, спрашивается, лежат корни этой неспособности?

Мне кажется, низкая культура наша, и земледельческая, и политическая, объясняется одной главной причиной: нам мешали. С незапамятных времен в народное творчество наше вмешивается постороннее насилие и спутывает работу, держит ее в зародышевом состоянии. Как говорил Владимир Мономах на совете князей в 1103 году, «начнет орати смерд, и приехав половчин ударит и стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его и дети его и все именье». Плохо защищенная страна на перепутье материков привлекала отовсюду завоевателей и мирных засильников, и вместо мирного, органического строя, дающего накопление сил, устанавливался военный, механический строй, с растратой народных средств. Особенно тягостно было вмешательство в судьбу русского народа двух стихий – германской и монгольской, то есть тех самых, от которых мы отбиваемся и сейчас. В незапамятные для истории времена Россия была уже захвачена готами, и хотя немецкие историки утверждают, что именно готам русские племена обязаны начатками государственности, однако факт тот, что готы не сумели организовать для нас государственность, достаточную для отпора внешнему врагу. Напротив, в течение нескольких столетий владычества своего готы создали государственность весьма дряблую, неспособную защищать страну, и дело закончилось гуннским завоеванием. Вторая германская волна: варяги тоже не сумели сплотить славяно-русские племена в одно великое целое; напротив, введенный варягами удельный строй подготовил Россию ко второму азиатскому завоеванию в лице татар. Нужно было совершенно истлеть варяжским корням, чтобы Русь внутренним органическим процессом сложилась в сильную государственность. Но как только это совершилось, надвигается третья германская волна, залившая Россию при Петре I и его преемниках.

Завоевание это было мирное, но если рассмотреть его пристально, то оно, по существу, почти ничем не отличалось от военного. Подобно готам и варягам, немцы после Петра Великого внесли свои начала в нашу национальную государственность, вовсе не способствовавшие ее силе. Ни тирания Бирона, ни голштинско-прусская муштра Петра III и Павла I не могли дать России того, чего ждал от немцев последний московский царь, довольно подчинившийся немецкой культуре. Он ждал и надеялся, что немцы помогут России догнать Европу в том немногом, в чем мы тогда отставали, и главным образом в технике, в технической организованности народного труда. Если бы немцы сделали это, то Россия была бы богатейшим и могущественнейшим государством в мире, но немцы обманули надежды Петра. Ни в какой области техники Россия, как оказывается, не догнала Запада, а наоборот – даже в области военной обороны немцы довели нас до крайне опасной отсталости. Артиллерия, например, появилась в России за триста лет до Петра: при Иване Грозном она отличалась обилием, удивлявшим иностранцев. Уже за целое столетие до Петра у нас имелся собственный Крупп – литейный мастер Андрей Чохов, который способен был отливать такие титанические орудия, как знаменитая Царь-пушка. Стоящая доныне, уже четвертое столетие, в Кремле Московском, она служит немым свидетелем богатырских возможностей нашей старины, задушенных немецким вторжением. Любопытно, что еще за целое столетие до этой Царь-пушки, в 1488 году, была в Москве же отлита тоже Царь-пушка, до нас не дошедшая. Если с этими фактами сопоставить то обстоятельство, что в 1915 году, при всем героизме армии, мы были вынуждены отступить перед 42-сантиметровыми орудиями Круппа, то вы убедитесь, что в области наиважнейшей в культуре, там, где решается жизнь и смерть народа, немецкое владычество не утвердило могущества нашего племени, а, напротив, в опасной степени расшатало его. В течение последнего столетия немецкое внутреннее засилье делает самые глубокие и тяжкие захваты, и как естественное следствие их начинается целый ряд бесславных войн, из которых каждая не доведена до победоносного конца по отсталости вооружения и военной организации армии. Так было в деле внешней безопасности, и то же самое шло в области и внутренней политики.

Несмотря на то что патриаршество, земский собор и боярская дума только что спасли Россию от польско-шведского нашествия и вручили корону родному деду Петра, этот государь до такой степени поддался внушениям московской немецкой колонии, что отменил и патриаршество, и земский собор, и боярскую думу, и саму Москву как столицу царства. Весь органически-национальный строй наш принесен в жертву основной мечте: сделать Россию похожей на Германию. Что же мы получили взамен неслыханных в истории жертв? Получили несколько сот тысяч немцев на разные начальственные должности и с ними вместе ту бюрократическую и полицейскую психику, от которой до сих пор отделаться никак не можем. Хотя немцы не завоевывали нас силой оружия (напротив, сами были чувствительно побиты при Елизавете), тем не менее, внедрившись в Россию и захватив преобладание в правящих классах (вспомните генерала Ермолова, просившего о производстве его в немцы), эти новые наши готы и варяги в опасной степени задержали эволюцию нашей государственности. Равнодушные к России, презирающие ее в глубине сердца, немцы ни за что не хотели дать русскому народу даже тех прав, которыми пользовался немецкий народ в Германии. Император Александр I, искренний поклонник конституционализма, давал конституционное устройство покоренным Россией народам – полякам и даже финнам, Россия же, после всех потуг Сперанского, так и осталась при крепостном праве.

Оглядываясь назад, следует признать величайшим несчастием то обстоятельство, что вспоминаемое сегодня «17 октября» произошло в 1905 году, а не в 1805-м и даже не в 1705 году, когда Петру Великому не было нужды сочинять новую конституцию, а достаточно было остаться верным той, которую он унаследовал от предков. То, что было с тяжкими страданиями рождено десять лет тому назад, просилось к жизни и сто, и двести лет тому назад и совершенно напрасно было задушено в угоду нашей немецкой колонии. Как ни зачаточны были учреждения земского собора и боярской думы, но они ничуть не ниже даже по конструкции своей теперешних наших законодательных палат. А по жизненности своей и практическому влиянию на жизнь, пожалуй, старое наше представительство было повыше нового. Петру Первому, которого в данном отношении не хочется назвать Великим, не следовало производить государственного переворота, не следовало разрушать родной национальный стиль государственности, более совершенный, чем у современных ему немцев. В том стиле и при великолепном представительстве Церкви (патриарх), аристократии (боярство) и народа (земский собор) самою жизнью было нащупано и осуществлено «единение царя с народом», о котором через двести лет все еще толкуют и толкуют. В том старом стиле все огромное тело нации было признано государственным существом, которому подобало известное уважение, свобода голоса, право участия в своей судьбе. С неслыханной, заимствованной у тогдашних немцев грубостью Петр Первый вывел весь русский народ за черту политического бытия, лишил его политического сознания и погрузил в двухвековую «ночь».

Подслуживающиеся к онемеченной нашей бюрократии историки клеветали и продолжают клеветать на допетровский быт, и в том числе на наш старый допетровский парламент. Конечно, это было учреждение, далекое от теперешних понятий о совершенстве, но оно казалось удовлетворительным для наших предков, как казались удовлетворительными приземистые тогдашние хоромы с крохотными окнами и низкими сводами. Я лично не рекомендую возвращаться ни к этим сводам, ни к неуклюжим формам земского собора. Но я считаю роковой ошибкой, чтобы не сказать историческим преступлением, ту революционную грубость, с которою Петр, под внушением немецкой колонии, взял да и срыл родную государственность. Следовало развивать ее, а не уничтожать. Сохранись у нас патриаршество, боярская дума, земский собор, через двести истекшие лет они были бы уже вполне сформированными, отстоявшимися, прочными учреждениями, сообразованными с жизнью, и драгоценнейший плод политической культуры – гражданская свобода – не пребывала бы в кислой завязи, как теперь. Все-то мы, злосчастные, «начинаем» жить, все-то «готовимся», все чего-то ждем, негодуем на настоящее и мечтаем о будущем. Но эта трагикомическая картина получилась только оттого, что мы с легкой (точнее, с тяжелой) руки Петра вступили на путь хронической государственной революции, хронического разрушения того, что создает живая общественность, пытающаяся залечить свои бесчисленные раны. Немецкая колония, сложившаяся в Москве еще до Петра, сообразила тогда, что нет нужды завоевывать весь народ – достаточно покорить себе нравственно одного властителя, и вся земля будет лежать у их ног. Замысел почти удавшийся… Может быть, все ужасное, что мы переживали за эти двести лет и переживаем сейчас, могло бы быть объяснено этой старой немецкой интригой.

Что сказать о нынешней Государственной Думе? Конечно, она не то, чего мы жаждали и ждали десять лет назад. Если бы тогда сложилась решимость взять культурную государственность с теми же требованиями, какие мы предъявляем к автомобилю и аэроплану, то есть с тем условием, чтобы введены были все усовершенствования в них до последнего дня, то, конечно, парламент наш дал бы и результаты далеко не те, что он дает теперь. Представьте, что в автомобиле вы требуете непременно устарелой системы, непременно зачаточного мотора, первобытных шин и рессор. Ясно, что на такой машине далеко не уедешь и комфорта от нее ждать напрасно. А наш парламент представляет именно зачаточный автомобиль, причем все внимание устремлено на то, чтобы отстоять его зачаточность. О последствиях такого отношения к парламенту говорить не будем: учесть, насколько страна страдает от крайне замедленного и качественно несовершенного законодательства, очень трудно. Но кроме мирного законодательного изнурения Империя переживает и военную катастрофу, которая в сильнейшей степени связана со слепотой у нас народного представительства в той области, где зрение его должно быть особенно зорким. После японской войны, которая явилась грозным предостережением, великий народ должен был бы понять, что он плохо вооружен и что это плохое вооружение является неодолимым соблазном для хищных соседей. Наш парламент – будь он построен по иным чертежам – мог бы отвести грозовую тучу от своего отечества или системой хороших громоотводов поглотить энергию этой тучи сравнительно безвредно. Но новая постройка явилась лишь слегка измененной копией старых хоромин, и на судьбу России присутствие его влияет слабо. Еще во времена Герцена Россия казалась страной бездействующих возможностей. Вспомните про Царь-колокол, который не звонит, и про Царь-пушку, которая не стреляет. Если к бюрократии, которая ставит вопросы и не решает их, прибавить парламент, который занимается тем же, то ясным станет настроение, с которым мы вступаем во второе десятилетие парламентской эры. Оно не розовое и не голубое.

17 октября