СЕКРЕТ НЕМЕЦКИХ УСПЕХОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЕКРЕТ НЕМЕЦКИХ УСПЕХОВ

«Россия, – писал вчера А. А. Столыпин, – платит Германии такую громадную дань, которая несравнима ни с какой военной контрибуцией побежденного и обращенного в рабство народа». Речь идет о чрезвычайно невыгодном для нас и столь же выгодном для немцев нашем торговом договоре.

Вот «сильное выражение» г-на Столыпина, которое всего лучше для читателя не заметить, перебежав глазами к театральным известиям, к маленькому фельетону и к тому подобным легким вещам. Иначе, если остановиться на «сильном выражении» и вникнуть в него серьезно, начнешь чувствовать тяжелую растерянность. Как же это так случилось, что мы, не воюя с Германией, ухитрились привести себя в положение данника ее, гораздо худшее, чем разбитого на войне? А. А. Столыпин, по-видимому, хорошо изучил этот вопрос, и интересно было бы, если бы кроме общих выводов он познакомил нас, какими чарами заворожили немцы наших чиновников министерства финансов, договаривавшихся в Берлине, чтобы околпачить их столь плачевным образом. За двадцатилетие существования торгового договора, говорит г-н Столыпин, Германия добилась того, что немецкий земледелец получает дохода с земли в четыре раза более, чем русский, за орудия же и машины платит вдвое дешевле. Германская казна возвращает своему земледельцу 37,9 копейки пошлины за рожь, а русская мука обложена в 55,3 копейки пошлины с пуда. Благодаря этому мы не можем вывозить муку, а вынуждены вывозить дешевое зерно, которое сейчас же за чертой границы перемалывается немцами на множестве специально построенных мельниц, причем наш же обработанный хлеб часто возвращается к нам по дорогой цене. Торговый договор так устроен, что немцы почти даром ввозят к себе более 211 миллионов пудов в год драгоценного корма для скота – отрубей, жмыхов и кормового ячменя. Этим сырьем они откармливают свой скот, а от скота имеют мясо и навоз. Такой политикой одновременно подорваны и наше скотоводство, и наше земледелие, а германцы подняли эти отрасли хозяйства до небывалого еще процветания. Не кто другой, как Россия, – и именно в последнее двадцатилетие – утучнила тощие немецкие поля и подняла урожайность их вдвое и втрое… Подорвав собственного земледельца – и барина, и мужика, – наш торговый договор бесконечно облагодетельствовал Германию и создал прочную базу для ее промышленности и общей культуры.

Все это не ново, все это было довольно быстро замечено в России и встретило бессильные протесты в русской печати. И помещики, и хлеботорговцы, и мукомолы, и все люди, причастные к экономической политике, с ужасом увидели, что Россия попала в ловушку к сильному соседу. Случилось нечто такое, что символически предсказано самим географическим очертанием Германии. Последняя на карте похожа на чудовищно разинутую пасть какого-то зверя, глаз которого находится в Берлине, а две челюсти – Восточная Пруссия и Силезия – впились в территорию России. В истекающее двадцатилетие наша западная соседка действительно держала крепко в своих зубах самый жизненный источник нашего благосостояния и, как вампир, сосала кровь и трудовой пот русского земледельца. Что ж, с этим Германию остается только поздравить. Она была бы глупа и бездарна, если бы не пользовалась крайне счастливым случаем, выпавшим на ее долю. Немецким чиновникам, заключавшим договор с Россией, германский народ имеет основание поставить заживо мраморные и даже золотые монументы. Но как же так вышло, что у нас нашлись двадцать лет назад опрометчивые финансисты, у которых рука поднялась подписать столь убийственный для нас договор? Кто они были, эти чиновники? Не прикосновенны ли к этому национальному для нас несчастью некоторые нынешние сановники, именно на злосчастнейшем договоре сделавшие себе потом министерскую карьеру? Вот эту сторону нашей государственности следовало бы осветить какому-либо вполне осведомленному перу. Иногда говорят, что десять лет назад возобновление разорительного для нас договора было вынужденным крутыми обстоятельствами: терпя разгром на Востоке, нам трудно было отстоять свои интересы на Западе. Пусть так, но двадцать лет назад? Ведь тогда разгром наш даже не предвиделся. Престиж России, унаследованный после твердой политики Императора Александра III, стоял еще очень высоко. Чем же объяснить, что именно тогда мы продали Германии за грош наше земледельческое могущество?

Я думаю, что ответ на эти вопросы вы встретите в разнообразном, куда ни взгляни, поразительном неудачничестве нашей эпохи. В области государственной, где предполагаются наибольшая обдуманность, талант, сосредоточенное знание, – тут-то вы и встречаетесь с самыми странными, ничем не объяснимыми промахами, и часто в ведомствах, руководимых на вид очень даровитыми людьми. Не только видите промахи незнания и неумения, но чаще всего изъяны безволия, ужасающей какой-то «бледной немочи» духа, при которой даже умные люди поступают глупо, отлично сознавая это. Внешняя бездарность при внутренней талантливости напоминает отравленное состояние здорового организма. От угара и очень сильные люди дуреют и иногда дело кончается плохо. Чем объяснить болезненную психику нашего образованного общества, которое как будто не в силах организовать даже небольшой правящий класс из людей вполне сознательных и энергичных?

Увы, задавая этот вопрос, чаще всего возвращаешься к обычному ответу: плохая у нас культура. Плохое у нас воспитание, плохая школа. Один из достойнейших русских профессоров недавно писал мне: «Я вижу лишь один путь, который может вывести нас из настоящего жалкого состояния, – путь, по которому шла наша соседка Германия, достигшая в сравнительно короткое время и колоссальных накоплений материальных богатств, при бедности страны природными богатствами, и удивительного объединения отдельных враждовавших между собою народностей Германии». Какой же это путь? Об этом будет ниже, но в самом деле нелишне вспомнить, что тот же государственный маразм, что переживаем мы, то же общее поглупение и неудачничество переживала некогда, всего сто с небольшим лет назад, и наша торжествующая во всем соседка. Если Россия раздирается теперь инородческим сепаратизмом, то нелишне вспомнить, что и Германия раздиралась не только враждою между отдельными немецкими народностями, но даже каждый город, каждая местность старались обособиться от окружающих и тщательно оберегала свои мелочные интересы. Общая грызня немцев дошла до апогея к началу XIX столетия и много способствовала занятию Германии наполеоновскими войсками. Немцы до того пали духом, что серьезно усомнились в возможности поднять свою культуру. Как у нас теперь, и у немцев все родное тогда презиралось, часто до проклятия, а превозносилось чужое, особенно французское. Но пробудил Германию гнев Господень. В 1807-1808 годах прогремели мужественные «Речи к немецкому народу» Фихте [91] . Это был простой профессор философии, но, вопреки многим философам, не лишенный ясности практического понимания. Фихте напомнил немецкому народу элементарную истину, что как всякая вещь носит на себе печать дарования или бездарности сделавшего ее мастера, так и современный человек есть продукт семьи и школы. Невозможно иметь сильных и здравомыслящих людей, если приготовлять их в прежней варварской и схоластической школе. Фихте решительно призвал немецкий народ к реформе школы как к единственному средству спасения несчастной родины. Какою должна быть школа, это к тому времени уже достаточно было выяснено Песталоцци [92] . Огромный ли талант Фихте, или трагическое положение отечества, или исключительное счастье философа встретить внимание прусского двора, но правительство Пруссии откликнулось на горячий призыв и предприняло реформу школы. Появился кантианец Гербарт [93] , отец научной педагогики, затем Фрёбель, применивший систему Гербарта для детей дошкольного возраста. Вот что спасло разлагавшуюся тогда Германию.

Системы Гербарта и Фрёбеля [94] легли в основу обучения как воспитания немецкого юношества. Особенно система Гербарта одно время – и довольно продолжительное – применялась с большою, может быть, даже излишнею строгостью. Формальные ступени в преподавании урока распределялись даже в народных школах по минутам, и горе было тому учителю, которого окружной инспектор заставал не на той ступени в объяснениях, как выходило по времени. Это отдает педантизмом, но в педантизме кроется и хорошая сторона – добросовестность и точность. Ставя целью воспитания добродетель и беря средствами для него надзор, выправку и обучение, Гербарт продолжал идеи Песталоцци относительно наглядного преподавания. Опираясь на то, что человек знает хорошо лишь то, что умеет, этот метод преподает науку как искусство, через непосредственную практику каждого ученика. Благодетельные результаты переустройства самой колыбели народной культуры не преминули скоро же обнаружиться. Над Германией точно промчалось дыхание жизни, освежающее и бодрящее. Тренированная на труд школьная молодежь вынесла в жизнь не ослабленную, как дотоле, энергию, не погашенную пытливость, а, напротив, – все эти силы, укрепленные и поддержанные умением трудиться. Довольно быстро германское отечество было изучено немцами во всех отношениях – и народные богатства, и залежи старой литературы были освещены и раскрыты. Новое преподавание истории и литературы не схоластическим путем, а пути переживания (Mitgefuhl, Mitleid) учениками в душе как бы оплодотворило гений немецкой расы. Найдя естественный выход для творческой работы, немецкое общество заметно облагородилось: стала исчезать сепаратистская вражда между отдельными немецкими народностями, смягчилась грубость обхождения и сам собою выдвинулся величайший лозунг, возвеличивший Германию, – лозунг объединения. Когда одичавший дух тевтонов, раздробленных и враждующих между собою, был обработан культурной школой, вновь как бы проснулся древний Барбаросса, спавший в пещере горы Кифгойзер, и он выехал на эту гору в образе уже нового германского императора Вильгельма I [95] . Таков смысл величественного памятника, к которому со всех сторон Германии стекаются теперь экскурсии учеников.

Мы плохо знаем и Германию, и Россию. Твердя, что Францию победил под Седаном школьный немецкий учитель, мы не догадываемся, что Россию разбил под Мукденом… русский школьный учитель. Именно своей отвратительной школе сверху донизу Россия обязана и военными, и мирными своими поражениями. «Когда попадешь в народную школу Германии, – пишет мне упомянутый почтенный ученый, – то наглядно убеждаешься, что иных результатов, кроме великих, она дать и не может. До такой степени там поставлена просто и здравомысленно фабрикация пригодных к жизни молодых людей. В простоте и здравомыслии школьных приемов вы, однако, различите великие начала, высказанные когда-то плеядой гениальных педагогов начиная с Коменского. Например, концентрация преподавания различных предметов кроме знаний вводит в душу ребенка одни и те же положения нравственного порядка – любовь к семье, к родине, к отечеству, религиозность, мужество, верность, правдивость и т. д. Немецкая школа воспитывает нравственных людей, наша же, схоластическая, развращает их. «Du, Deutsches Kind, sei tapfer, treu und wahr!» («Немецкий ребенок, будь храбрым, преданным, честным!») – вот моральный лейтмотив немецкой школы. Часто ли он слышится в русской? В то время как немецкая школа не стыдится открыто выставить добродетель как национальное преимущество немцев, у нас само слово «добродетель» иначе не произносится, как иронически. Благодаря способу воспитательного преподавания дети кроме знаний выносят из немецких школ нечто неизмеримо более драгоценное – чувство долга, твердые нравственные правила, вполне определенные, составляющие как бы кремль души. Кругозор немца, может быть, и замкнутый, но стойкий, дающий опору благородному характеру. Какое великое облегчение для большинства средних натур иметь уже заранее готовые директивы поведения и во многих жизненных случаях поступать не думая, не колеблясь, по привычке и в то же время правильно, без ошибки. Для свободы остается еще много места, но она рационально стеснена и не является беспочвенной, как у нас.

Мне кажется, никогда так ярко не сказалось отсутствие нравственного воспитания в России, как в эпоху несчастной войны. Очень выдающиеся и просвещенные люди потеряли тогда разум и не знали, что им делать – отступать или наступать, щадить врага или щадить самих себя. Ведь доходило до того, что перед началом решительной битвы один из наших полководцев заплакал от мысли, что будет столько пролито человеческой крови. Стало быть, какой это ужас – война! Немудрено, что полководец с таким настроением был даже с превосходными силами разбит неприятелем, не проливавшим подобных слез.

Совершенно таким же шатаньем плохо воспитанной души русской я объясняю и то, что за десять лет до японских пушек мы были разгромлены немецкими перьями, писавшими торговый договор. Я не хочу даже наводить справок, кто из наших теперешних звездоносцев рассуждал тогда с немцами в Берлине, – не хочу называть имен, ибо сановные имена, покрытые графской короной или непокрытые, непременно вступят в полемику. Сейчас же в редакцию полетят опровержения: что, мол, вы говорите! Да ведь я тут ни при чем! Моя хата была совсем с краю, меня двадцать лет назад и на свете не было и т. п. Не в именах дело, а в характерах русских, постыдно уступающих нынче и приятелям, и врагам. Уступать и отступать – это сделалось как бы национальною нашею чертою. В предчувствии отступления нам лень и выбрать позиции, и отстоять их. Нехитрое, казалось бы, дело – изучить условия коммерческого договора. Не нужно монокля в глазу, чтобы рассмотреть гибельные последствия тех или иных параграфов, но если в душе уже заранее решено, безотчетно и бесповоротно, что прежде всего нужно понравиться немцам, заслужить благоволение немецкого правительства, добрый отзыв императора Вильгельма (а это уже ключ к карьере по возвращении домой), то даровитейший чиновник не слишком вникает в суть дела. После любезных, сделанных ради приличия кое-каких возражений он подписывает с легким сердцем прелиминарные соглашения. А в Петербурге думают, что «там», на аванпостах борьбы, сделано все, что возможно, и к роковой сдаче по всему фронту прикладывается штемпель. Немцы, затаившие дыхание, произносят наконец торжественное «abgemacht!»

А было время, когда мы не отступали, а наступали. Это было в золотой XVIII век, когда у нас водились сильные характеры – и на поле брани, и на дипломатическом поприще. Откуда же брались эти характеры? Ведь у нас никогда не было школы, основанной на идеях Коменского, Песталоцци, Гербарта, Фрёбеля. Правда, но у нас все-таки была кое-какая школа, более родственная германской, чем нынешняя наша школа. Русское характеры воспитывались в старой религиозной и патриотической семье, и если не от учителей, то от родителей дети слышали внушения долга, верности, чести, любви к отечеству и презрения ко всему дурному. Домашние и школьные учителя того времени были настолько религиозными, что невольно передавали эту черту и воспитанникам своим. Вот почему Суворовы, Кутузовы, Багратионы, Румянцевы не знали, что такое поражение. Вот почему екатерининские дипломаты находили в своей душе гордое чувство уважения к своему народу и потребность постоять за его интересы. Чтобы понять, почему мы двадцать лет назад сдались немцам в Берлине, а десять лет назад сдались японцам в Портсмуте, достаточно вспомнить, что под конец прошлого века и к началу нынешнего к верхам чиновной власти подобралось поколение, воспитанное в 1850-е и 1860-е годы. То была эпоха писаревщины и базаровщины, когда евангелием русской жизни служило «Что делать?» Чернышевского. Я не ставлю знаменитый роман ниже современных «Ключей счастья» г-жи Вербицкой, но позволю себе спросить: что же будет с Россией, когда посеянные в наше время «ключи счастья» через несколько десятилетий взойдут?

6 марта