Глава 16 Наступление

Глава 16

Наступление

К утру 2 мая, после напряженной пятидневной борьбы, развернувшейся внутри социалистических партий относительно предложения князя Львова направить своих представителей в кабинет, правительственный кризис был преодолен.

Немцы, которые оказались в значительной мере дезинформированными, получив от своих агентов неправильные данные о внутреннем положении и соотношении политических сил в России, продолжали в период апрельского восстания большевиков[124] подготовительную работу к проведению в той или иной форме мирных переговоров. Они считали, что отставка Милюкова и Гучкова станет решающим шагом на пути к сепаратному миру. Однако они просчитались.

5 мая новый кабинет,[125] в который теперь вошли социалисты, опубликовал декларацию. В первом пункте декларации говорилось, что «Временное правительство, отвергая в согласии со всем народом всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господство над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственный захват чужих территорий, — мира без аннексий и контрибуций на началах самоопределения народов. И твердой уверенности, что с падением в России царского режима, утверждением демократических начал во внутренней и внешней политике для союзных демократий создался новый фактор стремлений к прочному миру и братству народов, Временное правительство предпримет подготовительные шаги к соглашению с союзниками на основе деклараций Временного правительства 27-го марта».

Во втором пункте, который определял роль вооруженных сил России, говорилось: «В убеждении, что поражение России и ее союзников не только явилось бы источником величайших бедствий для народов, но и отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеобщего мира на указанной выше основе, Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе, обрушились всей силою своего оружия на нас. Укрепление начал демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее как в оборонительных, так и наступательных действиях будет являться важнейшей задачей Временного правительства».[126]

Каким же образом могла русская армия помешать полному и окончательному развалу Западного фронта, что, несомненно, имело бы гибельные последствия для России? План Гинденбурга, как я уже отмечал ранее, предусматривал посредством мирной пропаганды и братания парализовать русский фронт, сконцентрировать всю мощь германской армии на Западном фронте и к концу лета, до прибытия американских войск, нанести там сокрушительный удар. Существовал лишь один способ, с помощью которого Россия могла сорвать этот стратегический план, — взять инициативу в свои руки и возобновить боевые действия. Другого не было дано. И мне, как военному и военно-морскому министру, надлежало в самые короткие сроки осуществить такую задачу.

Я приступил к исполнению своих новых обязанностей 2 мая и в тот же день встретился с товарищем министра генералом Маниковским, который отвечал в министерстве за технические дела — за военное снабжение и т. д. Я был знаком с ним по работе в Думе. В первые дни после падения монархии ему удалось восстановить порядок среди рабочих, занятых производством оружия и другой военной техники. После консультаций с министром торговли и промышленности Коноваловым Маниковский ввел на заводах и фабриках, находившихся под его контролем, 8-часовой рабочий день.

Коновалов порекомендовал мне прозондировать у Маниковского отношение руководителей военного министерства и Верховного командования к отставке Гучкова. Без упоминания конкретных имен Маниковский подробно рассказал мне о секретной встрече между Гучковым и представителями Верховного командования во главе с генералом Алексеевым, тревожные слухи о которой дошли до правительства. Он сказал, что встреча была проведена по его, Маниковского, инициативе, с тем чтобы обсудить Декларацию прав солдат, проект которой подготовил генерал Поливанов и его преемник генерал Новицкий.[127]

С самого начала обсуждение в комиссии Поливанова по проекту, цервоначально подготовленному Петроградским Советом и опубликованному 9 марта в «Известиях», проходило отнюдь не гладко. Наоборот, представители военного ведомства во главе с Поливановым настойчиво стремились вести политику «непротивления злу» и под разными предлогами пытались лишь отсрочить публикацию декларации. Учитывая это обстоятельство, Маниковский на встрече с генералитетом предложил им вновь рассмотреть такой документ, удалить из него самые неприемлемые положения и немедленно опубликовать. Если это не будет сделано, то проект декларации будет просто похоронен, а руководители военного министерства и вместе с ними и все правительство предстанут в глазах военных как трусы и мошенники. Предложение Маниковского получило довольно резкий отпор: «Публикуйте, если желаете, но для нас он в данном виде неприемлем». На этом встреча была отложена.

Услышав столь драматический отчет, я в полной мере осознал, что злонамеренная отставка Гучкова может стать примером для других и что такую возможность следует немедленно предотвратить.

3 мая состоялось заседание Комиссии по пересмотру законов и установлений, относящихся к прохождению воинской службы (известной как поливановская комиссия). Я пришел на заседание и, обратившись к председателю комиссии Новицкому, немедленно попросил слова. Выступление мое было кратким. Отметив тяжелое положение России, как воюющей державы с бездействующим фронтом, я заявил, что растущая деморализация войск — следствие не только германской пропаганды, но и чрезмерной законодательной активности всякого рода комитетов и подкомитетов. Ситуация, сказал я, абсолютно нетерпимая и, если дело пойдет так и дальше, единственно, что нас ждет, — это развал армии и полное поражение от рук врага. Чтобы полностью убедить аудиторию в своей правоте, я рассказал о только что состоявшихся в Стокгольме переговорах между делегацией русских поляков и поляками из оккупированных немцами районов Польши. Известный польский политик А. Ледницкий с горечью поведал мне следующее. Когда «немецкие» поляки обратились к министру иностранных дел Циммерману с просьбой разрешить им поехать в Стокгольм, тот с подчеркнутой вежливостью ответил: «Вы конечно же можете отправиться в Стокгольм и заключать любые соглашения с русскими поляками. Для нас Российское государство как международная сила более не существует». Если бездействие России на фронте и развал боеспособности армии, ее дисциплины будет продолжаться и долее, то немцы, как и наши союзники, утратят к нам всякое уважение и будут полностью игнорировать наши законные интересы в будущем. Наш долг перед Россией, подчеркнул я, не только остановить разложение в армии, но сплотить ее вновь, воссоздать ее как эффективную боевую силу.

В предстоящей мне работе, как в армии, на фронте, так и в тылу, я не мог опираться на людей, не принявших безоглядно революцию как fait accompli[128] или сомневавшихся в наших возможностях возродить боевой дух армии в новой психологической атмосфере. Внешне такие люди вполне приспособились к новой ситуации, но внутренне они не могли от чистого сердца посвятить себя выполнению таких задач. В качестве ближайших соратников мне нужны были люди с независимыми суждениями, люди, готовые служить делу, а не личности. Мне нужны были люди, которые выстояли при старом режиме перед лицом всех безрассудств и тягот войны и которые полностью осознавали суть происшедшего переворота. Мне нужны были люди, которые верили, что русская армия не погибла, которые были убеждены, что здоровые политические силы на фронте и в тылу в конечном итоге преодолеют влияние деморализующей пропаганды и которые понимали, что комитеты и комиссары на фронте появились не по злому умыслу внешних и внутренних врагов России, а как неизбежный результат краха традиционных отношений между офицерами и солдатами, происшедшего сразу же после краха монархии.

После нескольких дней напряженных переговоров и совещаний, все дела в военном министерстве наконец перешли в руки людей, которые отвечали таким требованиям, — молодых, энергичных, хорошо разбиравшихся в создавшемся в те дни положении. Посты товарищей военного министра заняли генерал-лейтенант Маниковский, а также полковники Генерального штаба Якубович и Туманов. Я отозвал с фронта, где он находился с начала войны, полковника Барановского (моего шурина)[129] и назначил его начальником своего личного секретариата, в котором был создан специальный отдел, ведающий политическим состоянием вооруженных сил.

Полковник Барановский ежедневно докладывал мне о текущих событиях, следил за назначениями в Ставке и держал меня в курсе событий, которые происходили в Петрограде во время моих частых поездок на фронт. И должен сказать, что я никогда не сожалел о выборе своего ближайшего соратника. Все время нашей работы в военном министерстве мы действовали в полном согласии.

Позднее, 25 мая, я произвел реорганизацию высшего состава военно-морского министерства. Капитан Б. П. Дудоров занял пост первого заместителя министра по стратегическим и политическим вопросам, а капитан Кукель стал вторым заместителем по техническим операциям.

В день, когда был опубликован новый состав Временного правительства, я издал свой первый приказ. Я цитирую его здесь исключительно для подтверждения того факта, что капитуляция перед анархией, содержащаяся в рекомендациях поливановской комиссии стала делом прошлого: «Взяв на себя военную власть государства, объявляю: 1) Отечество в опасности и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я поэтому не допущу; 2) самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд (дезертиры) должны вернуться в установленный срок (15 марта); 3) нарушившие этот приказ подвергнуты будут наказанию по всей строгости закона».[130]

Все, кто присутствовал на секретной встрече с Гучковым, ознакомившись с этим приказом, неизбежно должны были осознать опасные для себя последствия, в случае если они нарушат его. Приказ должен был успокоить население, встревоженное ростом актов насилия со стороны дезертиров, показать, что против этого зла начата решительная борьба.

На переговорах с новыми министрами-меньшевиками Скобелевым и Церетели, которые одновременно были членами Исполнительного комитета Петроградского Совета, было решено, что в будущем все комиссары в армии будут назначаться и смещаться лишь военным министром, а комиссары, назначенные Исполкомом ранее, перейдут под его юрисдикцию. Мы также вывели из штаба Петроградского военного округа представителей Совета, которые находились в нем в качестве наблюдателей.

Как и Гучков, командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов не смог завоевать доверие солдат и членов Совета. Поэтому я сместил его, назначив на это место молодого офицера, генерала П. А. Половцева, который недавно вернулся с фронта и в момент начала революции работал в военной комиссии Думы. У него с солдатами были вполне дружеские отношения. По просьбе Половцева помощником к нему, в основном по вопросам пропаганды среди солдат, я назначил лейтенанта А. Кузмина, которого знал как человека, преданного родине.[131]

Предпринимая эти предварительные шаги, я и мои коллеги стремились преодолеть те трудности, которые создал Гучков своим отказом подписать Декларацию прав солдат. Мы не могли полностью аннулировать ее, поскольку большая часть ее была включена в приказ Гучкова № 114 от 5 марта об отмене некоторых положений и ограничений, касающихся военнослужащих. Вскоре, однако, мы нашли выход. Ни в коей мере не посягая на личные и политические права, провозглашенные Временным правительством, мы восстановили полномочия командного офицерского состава, без чего армия не могла функционировать.

11 мая я подписал приказ № 8 «О правах военнослужащих». В 14-м его параграфе говорилось о восстановлении права офицеров прибегать к дисциплинарным мерам, включая использование силы в случаях нарушения субординации во время боевых действий на фронте. В добавление к этому согласно параграфу 18, назначение, перемещение и смещение командного офицерского состава было полностью отнесено к юрисдикции высших офицеров.[132]

К 12 мая чувства здорового патриотизма стали на фронте той определенной силой, в которой отныне могли искать поддержку правительство и Верховное командование. В полках прекратились бесконечные политические митинги, и солдаты, уставшие от долгой праздности, вернулись к выполнению своих повседневных обязанностей. Младшие офицеры стали вновь пользоваться доверием подчиненных, а случаи сопротивления попыткам восстановить дисциплину стали крайне редки. Комитеты на армейском, корпусном и более низких уровнях приобрели организационную оформленность; в них в основном входили люди, выступавшие за возобновление военных действий и весьма успешно занимавшиеся пропагандой среди новобранцев, которых отправили на фронт после минимальной военной подготовки. Сравнительно редки стали акты насилия в отношении офицеров и случаи назначения трусливых выскочек на места компетентных командиров. Прекратилось широко распространившееся в окопах братание с немцами, а явления деморализации, словно зараза охватившей пехоту, остались лишь в недавно созданных «третьих дивизиях». Эти части стали раем для большевистских агитаторов, германских агентов и бывших чинов охранки и полиции, отправленных после революции на фронт. Особенно пышным цветом расцвели пораженческие настроения в тех частях, солдаты которых попали под влияние офицеров-ленинцев, таких, как Крыленко, Дзевалтовский, Семашко, Сивере и д-р Склянский. И хотя таких частей было совсем немного, к середине мая стало очевидным, что средствами убеждения в них ничего не добиться и остается прибегнуть к силе.

Впервые вооруженные соединения против взбунтовавшихся частей были использованы командующим Румынским фронтом генералом Щербачевым. На имя главнокомандующего от него поступила телеграмма, в которой говорилось, что в связи с невозможностью закончить в срок комплектование «третьих дивизий» для начинающихся боевых операций бывший главнокомандующий[133] распорядился о расформировании тех из них, которые, по мнению их командиров, неспособны в настоящее время вести боевые действия. Приказ командующего 6-й армией о расформировании полков 163-й дивизии и переброске их на новые нозиции не был выполнен тремя полками, которые потребовали сохранить их в составе дивизии.

Для подавления мятежа генерал Щербачев приказал выделить специальное подразделение пехоты и артиллерии. Три полка были окружены, и генерал Бискупский, который командовал этим подразделением, заявил мятежникам, что он откроет огонь, если те не сложат оружия и не подчинятся приказу о расформировании. Сообщение генерала Щербачева завершалось словами: «Все окончилось без кровопролития».[134]

В новых условиях, создавшихся на фронте, офицеры часто проявляли нерешительность в использовании дисциплинарных полномочий, которыми они вновь были наделены, а некоторые, назначенные военным министерством комиссары, не торопились настаивать на этом. Когда, например, несколько полков 12-й и 13-й дивизий отказались занять передовые позиции, комиссар Борис Савинков, находившийся при 7-й армии, направил мне срочную телеграмму, в которой спрашивал, что ему следует предпринять. Полковник Якубович, временно исполнявший мои обязанности, пока я находился на фронте, в ответной телеграмме приказал расформировать эти полки, арестовать и отдать под военно-полевой суд офицеров и солдат, виновных в неповиновении. Якубович также приказал немедленно сообщить министру о принятых мерах. Именно в эти дни был принят закон о каторжных работах за дезертирство, отказ от подчинения приказам и открытый мятеж или за подстрекательство к совершению этих преступлений.

Согласно стратегическим планам Ставки, русским армиям надлежало начать наступление не позднее середины июня (по новому стилю).

Наши войска на фронте располагали достаточными ресурсами для ведения ограниченных наступательных действий, поскольку открытие в конце ноября 1916 года прямой железнодорожной линии к незамерзающему порту Мурманска позволило западным союзникам перебросить нам тяжелую артиллерию и другое оружие для осуществления всеобщего наступления против центральных держав.

Мы намеревались начать боевые действия с наступления Юго-Западного фронта под командованием генерала Брусилова. Боевой дух солдат, их понимание необходимости любой ценой защитить родину было достаточно эффективным противоядием распространяемой среди них германской пропаганде. Они были вполне готовы выполнить свой долг в случае германского наступления.

Однако идея начать первыми боевые действия была принята с меньшей готовностью. Несмотря на значительное укрепление морального состояния армии и авторитета офицеров среди солдат, немало офицеров разных званий были настроены крайне скептически относительно наступления на той стадии войны. Я, однако, был преисполнен веры в то, что личная поездка на фронт и прямые контакты с офицерами и солдатами помогут укрепить боевой дух и ускорить подготовку к сражению.

Поздним вечером 8 мая, проведя инспекцию войск Петроградского гарнизона, я отправился в Гельсингфорс и Свеаборг. Неподалеку от этих двух портов в Финском заливе стоял на якоре наш «большой» флот (дредноуты, линейные корабли и крейсера). Я пробыл там два дня, побывав на многих митингах и встречах, как публичных, так и частных. На публичных митингах я не раз становился объектом почти неприкрытых нападок большевиков, а на частных встречах мне довелось услышать весьма резкую критику со стороны офицеров, чья жизнь под бдительным оком матросских комитетов превратилась в настоящий кошмар. Однако в большинстве своем как офицеры, так и матросы были настроены дружественно. На одном из митингов один крайне левый оратор заявил, что, если потребуется, Балтийский флот выполнит свой долг и закроет врагу дорогу к столице. То были мужественные слова, однако реальная ситуация никак им не соответствовала. Я возвратился в Гельсингфорс с тяжелым чувством, отдавая себе отчет, что в Балтийский флот широко внедрились германские агенты и агенты Ленина.

Вечером 12 мая я отправился на Юго-Западный фронт. В Ставке генерала Брусилова в Каменец-Подольске проходил в то время съезд делегатов со всех участков фронта, и 14 мая я выступил с речью на митинге. Большой зал, где собрались делегаты, был забит до отказа. Со всех сторон на меня смотрели люди с изможденными лицами и лихорадочно горящими глазами. Атмосфера была накалена до предела. Я чувствовал, что передо мной люди, перенесшие тяжелейшее потрясение, от которого они все еще не оправились. Я понимал, что они хотят знать лишь одно — почему они все еще торчат в окопах. Выслушав выступления делегатов, членов комитета армии и самого генерала Брусилова, я ощутил царившее в армии настроение. У меня уже не оставалось сомнений, что армия стоит перед искушением, которому не в силах противиться. После трех лет горьких мучений миллионы измученных войной солдат задавали себе лишь один вопрос: «Почему я должен сегодня умереть, когда дома начинается новая и более свободная жизнь?»

Этот вопрос парализовал их волю. Находясь под огнем противника, солдаты могут выстоять лишь в том случае, если у них нет сомнений в целях, за которые они сражаются, или, более того, если они безоговорочно верят в необходимость жертвы во имя четко определенной и, на их взгляд, бесспорной идеи.

Ни одна армия не может позволить себе поставить под сомнение цель, ради достижения которой она сражается. Все, что происходило в тот момент в русской армии — нарушение субординации, мятежи, переход целых подразделений на позиции большевизма, бесконечные политические митинги и массовое дезертирство, — явилось естественным результатом чудовищного конфликта в сознании каждого солдата. Люди неожиданно для самих себя нашли возможность оправдать собственную слабость и оказались во власти почти непреодолимого желания бросить оружие и бежать из окопов. Чтобы восстановить у них боевой дух, необходимо было преодолеть их животный страх и разрешить их сомнения простой и ясной истиной: ты должен принести жертву во имя спасения родины. Людям, которые не поняли чувств и настроений солдат в те критические месяцы русской истории или же которые обращались к ним с высокопарными и избитыми патриотическими призывами, не дано было найти путь к их сердцам и оказать на них хоть какое-либо влияние.

Секрет успеха большевистской пропаганды среди рабочих и солдат объяснялся именно тем, что большевики говорили с ними на простом, понятном им языке и играли на глубоко укоренившемся инстинкте самосохранения. Суть большевистской пропаганды можно свести к словам Ленина: «Мы зовем вас к социальной революции. Мы призываем вас не умирать ради других, а уничтожать других — уничтожать ваших классовых врагов на внутреннем фронте!»[135]

Я же обратился к солдатам с такими словами: «Конечно, легко призывать измученных людей бросить оружие и возвратиться домой, где только что началась новая жизнь. Но я зову вас на бой, на героический подвиг — я зову вас не на праздник, а на смерть, я призываю вас пожертвовать жизнью ради спасения Родины!»

И совсем не удивительно, что позднее, после нескольких месяцев тяжелейших боев, люмпен-пролетарии и дезертиры, купившись на обещания неограниченной свободы, пошли в тылу за большевиками по пути убийств и насилия. Удивительно то, что тем летом 1917 года войска продемонстрировали на передовых позициях, хоть и ненадолго, могучую силу патриотизма.

К середине мая германский Генеральный штаб отметил изменение в настроениях солдат на русском фронте и начал постепенную переброску своих войск обратно на восток.

Съезд в Каменец-Подольске завершился бурей оваций в адрес генерала Брусилова. После окончания съезда мы с генералом отправились в инспекционную поездку по частям, которым через месяц предстояло первыми начать наступление. По завершении прохождения войск мы с генералом поднялись на импровизированную трибуну, чтобы обратиться к собравшимся.

Вначале выступили Брусилов и командиры тех дивизий, которым мы провели смотр, за ними члены местных военных комитетов. Наконец настала и моя очередь. Солдаты еще теснее сгрудились вокруг трибуны, стремясь не пропустить ни одного слова. В том, что я сказал, не было ничего, кроме горькой правды и обращения к их чувству долга перед родиной. Мне трудно описать то впечатление, которое произвели мои слова. Могу лишь сказать, что они затронули сердца моих слушателей и наполнили их новой надеждой.

На многих таких митингах толпы возбужденных солдат окружали нас таким плотным кольцом, что мы с трудом выбирались к автомашинам, чтобы ехать дальше, на место новой встречи.

Иногда солдаты выталкивали вперед какого-нибудь прятавшегося в толпе большевистского агитатора и заставляли повторять его свои доводы — в тот период открытая кампания против меня еще не была организована в полной мере.

Конечно, перемены в настроении солдат после моих встреч с ними, как правило, были весьма недолговечны,[136] однако в тех частях, где командиры, комиссары и члены военных комитетов смогли осознать психологическую важность моих слов, моральный дух значительно укрепился и восстановилось доверие солдат к офицерам.

Возвращаясь в закрытой машине из поездки по Юго-Западному фронту, мы с Брусиловым попали в небывало сильную грозу. Не знаю почему, но именно в тот момент, когда в окна машины барабанил дождь, а над головой сверкали молнии, мы ощутили какую-то взаимную близость. Разговор наш приобрел неофициальный и непринужденный характер, как водится у старых друзей. Мы обсудили дела, которые волновали всех гражданских и военных руководителей, осознавших свою ответственность за судьбу страны. Я поделился теми трудностями, с которыми столкнулось правительство в своих отношениях с левыми политическими кругами. Брусилов же рассказал о том огромном уроне, который нанесла армии изжившая себя бюрократическая система управления, об оторванности многих высших офицеров от реальной жизни.

Естественно, Брусилов, человек в высшей степени амбициозный, излагая свои планы или упоминая какие-то детали, касающиеся других генералов, был весьма осторожен, старался не высказывать взглядов, слишком уж отличавшихся от моих. Однако по главным проблемам, стоявшим перед Россией, наши взгляды в основном совпадали и мы оба полностью отвергали господствовавшую в верхних эшелонах власти идею, что «русской армии больше не существует». Мы были убеждены в бессмысленности бесконечных разглагольствований и критиканства, в необходимости проявить наконец мужество и взять на себя риск.

В ту поездку в Тарнополь мы успели обговорить много важных вопросов, связанных с предстоящим наступлением, и я тогда же решил, что к началу наступления всю полноту власти в армии следует передать от Алексеева Брусилову. Однако я даже не намекнул ему об этом моем решении, поскольку не был уверен, согласится ли с ним князь Львов.

Из Тарнополя я отправился в Одессу, которая в то время была тыловой базой фронта. Там я встретился с генералом Щербачевым, который только что прибыл из Ясс, и представителями комитета Румынского фронта. После обсуждения положения дел с Щербачевым у меня сложилось впечатление, что фронт находится в надежных руках и что, несмотря на трудности с транспортом и снабжением, русские и румынские войска могут вести боевые операции. Беседа с делегацией фронтового комитета лишь укрепила такое впечатление. Я не смог побывать на самом фронте, поскольку должен был выехать вместе с адмиралом Колчаком и его начальником штаба капитаном Смирновым в Севастополь, в штаб Черноморского флота, чтобы попытаться уладить острые разногласия адмирала с Центральным исполнительным комитетом Черноморского флота и местным армейским гарнизоном.

Адмирал Колчак был одним из самых компетентных адмиралов российского флота и пользовался большой популярностью как среди офицеров, так и среди матросов. Незадолго до революции он был переведен с Балтики и назначен на пост командующего Черноморским флотом. В первые же недели после падения монархии он установил отличные отношения с экипажами кораблей и даже сыграл положительную роль в создании Центрального комитета флота. Он быстро приспособился к новой ситуации и потому смог спасти Черноморский флот от тех кошмаров, которые выпали на долю Балтийского.

Матросы Черноморского флота были настроены весьма патриотически и горели желанием вступить в схватку с противником, и когда я прибыл в Севастополь, офицеры и матросы только и говорили, что о высадке десанта на Босфоре. На фронт была даже направлена делегация матросов с наказом убедить солдат вернуться к выполнению своего долга. Казалось, в таких условиях конфликт между адмиралом и Центральным комитетом был маловероятен. Тем не менее он возник.

Центральный комитет издал приказ об аресте помощника начальника порта генерала Петрова за отказ выполнять распоряжения Центрального комитета, на которых не было подписи командующего флотом. Это было серьезным нарушением дисциплины, однако 12 мая Колчак передал князю Львову прошение об отставке, сославшись на то, что не может более мириться с создавшимся положением. Сохранить адмирала на его посту было жизненно необходимо, и князь Львов попросил меня отправиться в Севастополь и постараться уладить конфликт.

В тесной каюте торпедного катера, на котором мы шли в Севастополь, у нас с Колчаком состоялся продолжительный разговор. Я приложил максимум усилий, чтобы убедить его в том, что этот инцидент не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло с командующим Балтийским флотом, что у него нет основания для расстройства, что положение его намного прочнее, чем он предполагает. Не найдя никаких логичных возражений против моих доводов, он в конце концов воскликнул со слезами на глазах: «Для них[137] Центральный комитет значит больше, чем я! Я не хочу более иметь с ними дела! Я более не люблю их!..» Что можно было ответить на эти слова, продиктованные не столько разумом, сколько сердцем?

На следующий день после долгих разговоров и уговоров мир между Колчаком и комитетом был восстановлен. Однако их отношения уже никогда не были такими, как прежде, и спустя ровно три недели возник новый острый конфликт. На этот раз адмирал Колчак в тот же вечер, даже не сообщив о своем решении правительству, сел вместе с начальником своего штаба в прямой поезд на Петроград, навсегда распрощавшись с флотом.

После трудных переговоров в Севастополе я отправился в Киев, поскольку отношения с украинской Радой становились все более напряженными. Рада начала кампанию по созданию независимой украинской армии, и хотя большую автономность самой Рады и можно было допустить, сейчас это полностью исключалось в связи с предстоящим наступлением.

Из Киева я направился к Алексееву в Могилев. Я намеревался сообщить ему о результатах своей поездки на фронт, а также проверить, насколько справедливо было мое решение назначить на его место Брусилова. Поначалу в ходе нашей беседы Алексеев не проявил к моему сообщению ни малейшего интереса, а потом стал излагать свой пессимистический анализ ситуации на фронте.

После этого я возвратился в Петроград, где провел переговоры с князем Львовым и министром иностранных дел Терещенко. Позднее, на заседании кабинета, я внес предложение назначить Брусилова на пост главнокомандующего. Предложение было принято, и генерал Алексеев получил специально созданный для него пост военного советника при Временном правительстве.

Проведя в столице два или три дня, я выехал на Северный фронт, прибыв в Ригу утром 25 мая. Этот крупный промышленный порт, где проживали русские, немцы и латыши, оказался после «великого отступления» 1915 года в опасной близости от линии фронта и большая часть его промышленных предприятий и научных учреждений была эвакуирована. В старинной крепости, где в мирное время располагалась городская администрация, теперь размещался штаб командующего 12-й армией генерала Радко-Дмитриева.[138]

На станции меня встретили генерал, весь его штаб, большая толпа солдат, прибывших с фронта, и тысячи местных жителей. Я довольно часто бывал в Риге в первые годы после «умиротворения» латышских крестьян в ходе аграрного движения 1905 года и потому хорошо знал город. Я выразил желание пройтись по бульвару от здания гостиницы, где я обычно останавливался, когда приезжал в Ригу по судебным делам, до крепости Шлосс, где раньше заседал военный трибунал, самый суровый трибунал, с которым мне приходилось иметь дело в те трудные годы. Генерал охотно согласился сопровождать меня, и мы отправились к крепости во главе счастливой, ликующей толпы.

После совещания в Ставке с начальником штаба мы выехали к линии фронта. Время от времени то на одной стороне, то на другой раздавались одиночные выстрелы, но генерал не обращал на них ни малейшего внимания. На обратном пути из этой инспекционной поездки он предложил заехать в расположение одного из полков, где недавно объявился большевистский агитатор; совладать с ним было крайне затруднительно и в каком-то смысле он полностью подчинил себе весь полк.

Выбрав место, куда не долетали вражеские пули, генерал распорядился собрать всех свободных солдат и у нас с ними состоялся очень и очень сердечный разговор. Меня буквально засыпали вопросами, некоторые из которых были весьма резкими. Обращал на себя внимание тщедушный низенький парень, который во время разговора не проронил ни слова, чем немало удивлял и раздражал своих товарищей. Солдаты все время подталкивали его, пытаясь втянуть в разговор. Генерал шепнул мне на ухо, что это и есть тот самый большевистский агитатор. В конце концов он заговорил нервным, визгливым голосом: «А я вот что скажу. Вы нас убеждаете, что мы должны воевать с немцами, чтобы крестьяне могли заиметь землю. Но какой крестьянам смысл ее получать, ведь если меня убьют, я же земли не получу?»

Для меня стало ясно, что никакой это не большевистский агитатор, а просто-напросто деревенский парень, который говорит вслух то, что думают его товарищи. В том-то и заключалась его сила, и никакими логичными аргументами его было не переубедить. Еще не зная толком, что предпринять, я направился к пареньку, который стоял, дрожа с ног до головы. Остановившись в нескольких шагах от него, я полуобернулся к генералу и сказал: «Немедленно отошлите этого парня обратно в деревню. Пусть его односельчане знают, что русской армии трусы не нужны». И тут совершенно неожиданно трясущийся солдат переменился в лице, покрывшись смертельной бледностью. Несколькими днями позже от полкового командира пришла просьба отменить мой приказ, поскольку тот солдат изменился до неузнаваемости, став образцом дисциплинированности.

Из расположения 12-й армии я отправился в Двинск, где находилась ставка командира 5-й армии Юрия Данилова.[139] Данилов одним из первых среди командиров высшего ранга осознал изменения в настроениях на фронте и быстро установил хорошие рабочие отношения и с комиссарами, и с армейскими комитетами. Армейский комитет был сформирован тут еще в начале апреля и первым направил в Петроград делегацию, чтобы убедить рабочих в тылу положить конец анархии и возобновить нормальную помощь фронту.

У меня не было времени побывать у солдат в окопах, однако перед тем как отправиться в Москву, я выступил в Двинске с речью перед представителями комитетов всех воинских подразделений. Вернувшись в Москву, я принимал на Девичьем поле, как было условлено заранее, парад войск Московского гарнизона, встретился с кадетами Александровской военной школы, выступил на нескольких многолюдных митингах и присутствовал на съезде партии социалистов-революционеров.

Влияние Москвы на политические настроения в стране было весьма сильным, и потому правительство считало своим долгом заручиться ее поддержкой в отношении наших планов возобновления наступательных операций на фронте. Именно для этого Львов и попросил меня съездить в Москву. Однако долго оставаться в Москве я не мог, поскольку мне вскоре предстояла поездка на Юго-Западный фронт, а до тех пор надо было вернуться в Петроград, чтобы успеть к открытию Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов.

1 июня после трехнедельного отсутствия я вернулся в Петроград. Съезд открылся через два дня. На нем присутствовало 822 полномочных делегата, из которых лишь 105 представляли большевиков.

Настроения большинства делегатов проявились в инциденте, имевшем место вскоре после открытия заседания. Рассчитывая, видимо, вызвать недовольство собравшихся правительством и его военной политикой, один из большевистских делегатов стал зачитывать обращение к населению князя Львова, в котором он призывал всеми возможными силами противостоять большевистской и анархической пропаганде. Совершенно неожиданно для оратора каждая фраза обращения тонула в буре аплодисментов. Когда же он, нимало не смутившись, перешел к чтению моего приказа № 17 об отношении к дезертирам (приказ был только что опубликован), аплодисменты переросли в подлинные овации. В этот момент нетрудно было опознать в зале и в президиуме тех, кто занял «нейтральную» позицию.

Учитывая такую демонстрацию, я полагал, что резолюций в поддержку правительства будет принята с самого начала подавляющим большинством голосов. Но этого не произошло, и не произошло по двум причинам. Во-первых, стало известно, что на самом деле в зале присутствовало более 200 делегатов, которые были против возобновления боевых действий, так как две другие группы — меньшевики-интернационалисты и левое крыло от партии социалистов-революционеров — примкнули к большевикам. А обе эти группы пользовались на съезде огромным влиянием среди делегатов из числа интеллигентов.

Во-вторых, нормальной работе съезда помешали попытки большевиков, действовавших по указке Ленина, саботировать планы наступления, устроив вооруженную демонстрацию «возмущенных» солдат и рабочих, выкрикивавших лозунги: «Вся власть Советам?» и «Долой десять министров-капиталистов!»[140]

На несколько дней военные вопросы отошли у нас на второй план, и руководители съезда посвятили все свои силы и время, чтобы сорвать заговор Ленина. И лишь когда непосредственную угрозу удалось отвратить, была в конце концов принята резолюция (12 июня). Однако не желая, видимо, противопоставлять себя левой оппозиции в собственных рядах, блок меньшевиков и эсеров предложил принять весьма двусмысленную резолюцию, в которой не было прямого одобрения предстоящего наступления. Вместо этого в ней просто констатировалось, что вооруженные силы России должны быть готовы вести как оборонительные, так и наступательные действия, при этом последние могут быть предприняты лишь в рамках стратегической необходимости.

Вечером 13 июня, после принятия этой абсолютно бесполезной резолюции, я выехал в Могилев в Ставку Верховного главнокомандующего. Здесь была окончательно установлена дата начала наступления — 18 июня. Наступлению должна была предшествовать двухдневная артиллерийская подготовка — обстрел позиций противника из тяжелых орудий в месте планируемого прорыва.

16 июня я прибыл в Тарнополь, где был отдан официальный приказ о наступлении по армии и флоту. Он был подготовлен в Ставке после консультаций с Брусиловым и подписан мной.[141]

После непродолжительного пребывания в Тарнополе я отправился поездом вместе с генералом Гутором, новым командующим Юго-Западного фронта, в расположение передовых позиций 7-й армии. Этой армии, совместно с 11-й, предстояло начать продвижение в направлении Бережаны.

Весь день 17 июня я провел, объезжая полки, которые готовились на рассвете следующего дня начать наступление.

Утром 18 июня над всей линией фронта воцарилась атмосфера напряженного ожидания. Такую атмосферу можно ощущать в российских деревнях в канун пасхальной Всенощной. Мы поднялись на наблюдательный пункт, расположенный на одном из холмов, идущих вдоль нашей передовой линии. Воздух сотрясался от залпов тяжелых орудий, над головами с пронзительным воем проносились снаряды.

С наблюдательного пункта 7-й армии поле битвы казалось огромной пустой шахматной доской. Артобстрел продолжался. Мы все время глядели на часы. Напряжение стало невыносимым.

Вдруг наступила мертвая тишина: настал час наступления. На мгновение нас охватил дикий страх: а вдруг солдаты не захотят пойти в бой? И тут мы увидели первые линии пехотинцев, с винтовками наперевес атаковавших первую линию немецких окопов.

Первые два дня наступление развивалось крайне успешно. Мы взяли в плен несколько тысяч солдат и захватили десятки полевых орудий. На третий день продвижение застопорилось. Донесение командира 11-й армии генерала Эрдели дает достаточно точное представление о том, что случилось: «…несмотря на наши успехи, достигнутые 18 и 19 июня, которые могли бы поднять боевой дух солдат и вдохновить их на дальнейшее наступление, в действительности в большинстве полков никакого воодушевления не наблюдалось, а в некоторых возобладало убеждение, что задачу свою они уже выполнили и нет смысла продолжать далее наступление». К ссылкам на пораженческие настроения солдат генерал мог бы с полным правом добавить нескрываемое удовлетворение офицеров в ряде полков по поводу того, что наступление выдохлось.

Но, быть может, главная причина провала наступления заключалась в том, что если в период блистательного наступления генерала Брусилова в 1916 году ему противостояли австрийские полки, многие из которых были укомплектованы военнослужащими из славян, мечтавших сдаться русским в плен, то в 1917 году перед русской армией стояли отборные германские части, поддержанные мощной артиллерией.

Первые два дня наступления выявили также много трудностей технического и психологического характера, которые мы пытались преодолеть в возможно кратчайшие сроки. 20 июня я отправил Терещенко секретную телеграмму следующего содержания:

«Укажите соответственно послам, что тяжелая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной части из брака, так как 35 % не выдержали двухдневной умеренной стрельбы. Настойте на внеочередной присылке авиационных аппаратов, материальной части на смену убывшей. Добейтесь отозвания с фронта Нокса, продолжающего фрондировать. Ускорьте созыв союзной конференции. Крайне необходимо ускорение темпа и работ союзнической дипломатии. Напряжение фронта нужно использовать всемерно, ввиду известного всем положения стран и армии. Помните, что каждый шаг фронта дается нам с огромным трудом. Только комбинированными и современными действиями дипломатии с армией мы закрепим положение и избежим срыва. — Телеграфируйте положение.

Привет Керенский».[142]

Британский военный атташе полковник Нокс, который в то время совершал поездку по Юго-Западному фронту, всюду, куда он приезжал, шумно критиковал русскую армию и открыто выражал неприязнь к новому строю. Постепенно он оказался в центре оппозиционного офицерства. 22 июня я получил ответ от Терещенко. В нем говорилось, что английским и французским дипломатам было указано на дефекты артиллерии, и они сразу же направили своим правительствам соответствующие депеши. Ноксу же было предписано возвратиться в Петроград в начале следующей недели и подчеркивалось, что только активность на фронте может укрепить позиции России.

Через несколько дней мы получили от союзнических правительств уведомление о согласии провести конференцию о пересмотре целей войны.

Полковник Нокс выехал в Петроград, а затем отправился в Лондон. Согласие союзников провести конференцию о целях войны положило конец распространявшейся на фронте и в левых кругах пропаганде, будто мы с Брусиловым ведем войну ради достижения «империалистических и захватнических целей».

В канун начала боевых действий на левом фланге Юго-Западного фронта я находился в расположении 8-й армии, которой командовал генерал Корнилов. В ставке меня встретили более чем прохладно, зато на передовых позициях меня приветствовали с таким воодушевлением и теплотой, что душа моя преисполнилась благодарностью и верой.

23 июня 8-я армия перешла в наступление. Прорвав австрийский фронт, русские части проникли глубоко в расположение противника, захватили 28 июня старинный город Халиш и продвинулись в направлении Калуша. Вся Россия с ликованием следила за наступлением. Выдающийся успех операции объяснялся главным образом тем фактом, что силы противника на этом участке состояли в основном из славян. Вскоре, однако, в ходе операции произошел резкий поворот. В район расположения австрийских частей были спешно переброшены германские подкрепления вместе с тяжелой артиллерией. К 5 июля немецкие ударные бригады под командованием генерала фон Ботмера были готовы перейти в контрнаступление.

Боевые действия на фронте, где находились части под командованием генерала Деникина, должны были начаться в первых числах июля; планировалось, что я прибуду туда к их началу. С генералом Брусиловым я не виделся с 15 июня, а потому возвратился в Ставку главнокомандующего, чтобы сообщить ему о положении на Юго-Западном фронте. Кроме того, мне хотелось получить из первых рук информацию о событиях на фронтах союзнических армий.

Кажется, на второй день моего пребывания в Ставке Брусилов сообщил, что несколько членов солдатского комитета попросили о встрече с ним, с начальником его штаба (Лукомским) и со мной. На этой встрече представитель группы, выступая от ее имени, сказал, что он и его товарищи крайне обеспокоены враждебностью к нам троим со стороны членов Центрального комитета всероссийского Союза офицеров армии и флота. Брусилов и Лукомский, весьма удивленные, сказали, что до сих пор не замечали никаких признаков враждебности, но если это так, то они конечно же примут решительные меры. Члены комитета, пребывая в весьма нервном состоянии, постарались убедить нас в том, что сообщенные ими факты проверены и достоверны. Спустя некоторое время они удалились, несколько успокоенные обещанием генерала. Мне и в голову не могло прийти, что за их сообщением стоит нечто более серьезное, нежели некоторое недоверие, все еще сохранившееся у части офицеров после революции. К сожалению, мы вскоре убедились в обоснованности сделанного нам предупреждения.

28 июня я отбыл в Молодечно. Деникин был одним из самых способных офицеров Генерального штаба. В молодости он написал несколько весьма резких статей в армейской газете о старой военной бюрократии и сразу же после начала войны зарекомендовал себя как первоклассный боевой офицер, быстро продвинувшись по служебной лестнице до командира корпуса в чине генерал-лейтенанта. При Алексееве он занимал пост начальника его штаба. Отношение его ко мне было несколько противоречивым. С одной стороны, накануне наступления он нуждался в моей помощи в качестве посредника между ним и солдатами; с другой стороны, он испытывал неприязнь ко мне как к личности, и к моей политике, как военного министра и члена Временного правительства.

Я, однако, не питал к нему никаких враждебных чувств, как, впрочем, и к другим командирам. Но теперь этот хулитель и критик старых армейских порядков, не признаваясь себе в этом, принялся вовсю идеализировать прошлое. На первом же митинге, на котором мы вместе выступали, меня поразил грубый тон его обращения с солдатами, его же шокировали некоторые из моих высказываний и моя «истерия».