ОСАДА

ОСАДА

Весь день 16 февраля шла ружейная перестрелка. Она то замирала, то возобновлялась с новой силой. Короткими очередями били пулеметы. И так до самого вечера. Пепеляевцы не наступали.

Спустившаяся ночь также прошла без активных действий со стороны противника. Лишь изредка тишина нарушалась непродолжительными вспышками ружейного огня. Пулеметы почти не стреляли.

Наутро начальник обороны Жолнин сообщил, что белые возводят вокруг нас окопы из балбах. Значит, противник решил взять нас измором. Началась осада, а с ней пришли лишения.

Первое, с чем нам пришлось столкнуться, — это отсутствие воды. Имевшийся небольшой запас льда вышел, и утром 17 февраля мы оказались без кипятка. Нам оставалось пользоваться снегом, но и он находился за окопами.

Днем отправиться на заготовку снега нечего было и думать. Это можно было сделать только ночью, и то с опасностью для жизни. А раненых мучила жажда, они ежеминутно просили воды.

— Дайте пить! Во рту все пересохло… Внутри горит… Дайте каплю воды!

— Товарищи, потерпите до вечера. Воды нет, лед кончился, а снегу сейчас не достанешь — убьют. Белые близко, кругом засели.

Легкораненые смирялись и молчали, а тяжелораненые все время просили пить.

Наконец наступила долгожданная ночь, но, как нарочно, лунная. Из находящейся в юрте резервной части отряда пойти за снегом вызвались два красноармейца. С ними добровольно пошел и пленный унтер-офицер, захваченный при нашем подходе к Сасыл-сысы.

— Разрешите мне пойти вместе с красноармейцами за снегом. Сам поглотаю и другим принесу, — попросился он у меня, и я его отпустил.

Все трое захватили с собой по мешку, вышли во двор и шагнули за окоп…

В лунной светлой мути черные тени ползущих людей выделяются отчетливо. Их, конечно, сразу заметили, открыли сильную стрельбу. Двоих ранило, унтер-офицера убило. Раненые вернулись ни с чем. Пошли еще двое. Опять одного ранило, второй принес снега, но немного. Снег высыпали в ведро, поставили к огню в камелек. Натопилось несколько кружек воды, ее разделили между тяжелоранеными.

Припав пересохшими губами к кружке, они отхлебывали воду маленькими глотками, стараясь продлить удовольствие. Выпили, облегченно вздохнули, но через несколько минут снова стали просить воды. Не утоленная, а лишь частично заглушенная жажда вспыхнула с новой силой, стала еще острее.

Что делать? Чтобы обеспечить воду для всего отряда, нужно много снега. Но, пока светит луна, к нему нельзя подступиться. Враг учитывает наше положение и зорко следит за дорогой к снегу. Луна скроется часа за два до рассвета, а за это время много не натаскаешь.

На наше счастье, в санитарной части оказалось несколько простынь. Из них сшили три белых халата. Это немного, но уже хорошо.

Три красноармейца облачились в белые халаты, выползли за окопы. Все же противник их обнаружил, обстрелял. Мы отвечали залпами. Начался настоящий огневой бой. А три человека в халатах, припав к земле, все гребли и гребли снег в мешки, набивали их потуже, оттаскивали во двор, высыпали в кучу и снова отправлялись за снегом. И так до самого утра.

За ночь успели запасти снега столько, что хватило один раз сварить мясо, да еще осталось по две кружки воды на каждого раненого и по одной на здорового.

Теперь мы научились добывать воду. Но все же за нее приходилось расплачиваться кровью и даже жизнью красноармейцев.

С первых же дней осады остро встал вопрос о продовольствии. Как помнит читатель, выступая из Петропавловского, мы смогли взять продуктов только на десять дней. К тому же в пути из-за отсутствия сена нам пришлось хлеб скармливать лошадям и быкам.

Единственным теперь нашим продовольственным ресурсом был убитый скот, которого, по нашему расчету, должно было хватить на месяц. Однако, несмотря на морозы, вскоре мы обнаружили, что мясо стало портиться. Оказывается, причиной этого были внутренности. Нужно было выпотрошить туши животных.

Нашлась случайно завалявшаяся пила. Мерзлые, твердые, как кость, туши лошадей пришлось перепиливать, чтобы выбросить внутренности и предохранить мясо от дальнейшей порчи.

Как только наступали сумерки и темнота скрывала белую полосу, отделявшую нас от пепеляевцев, на середину двора, к трупам животных, подползали два человека с пилой. Работа продвигалась медленно. За ночь успевали перепилить всего три — четыре туши.

Визг пилы слышали белые, догадывались, в чем дело, и начинали стрелять наугад, усиленно засыпая двор пулями. Укрытые тушами бойцы были в сравнительной безопасности и продолжали свое дело.

Распиленное на куски мясо мыть было нечем, воды для этого не хватало. Варили какое есть, часто с кожей: отодрать ее было трудно, да и некогда, голод подгонял. Шерсть палили на огне, опаленное место обтирали полой шинели или тряпкой, после чего мясо опускали в ведро с водой. Больше ничего у нас не было, единственной приправой к мясу являлась соль.

Часам к девяти — десяти вечера пища поспевала. Каждый получал по куску мяса и немного бульона.

— Сегодня суп с харбинской фасолью, — шутил кто-либо из бойцов, обнаружив в своей порции мяса засевшую пулю.

Другие ему вторили:

— А почему фасоль не проварилась, такая твердая?

— Дежурный по кухне, куда смотришь? Фасоль совсем сырая, не упрела.

Это было приятно. Как ни тяжело приходилось, красноармейцы не теряли бодрости, присутствия духа.

Приближалось утро. Луна медленно сползала с небосклона и наконец совсем скрылась за черту гор. Сгустившийся мрак начал уступать место мутно-синему рассвету. На дворе хлопают выстрелы.

В юрте никто не спит. Ждут, что скоро будут раздавать кипяток. И вот со скрипом распахнулась дверь. Но вместо ведра с чаем два красноармейца внесли только что раненного товарища. На пороге задержались, стали смотреть на лицо раненого, ощупывать его.

— Ишь ты! Перевязать не успели, а он и помер, — беспомощно развел руками один.

Второй красноармеец глубоко вздохнул и стал ругать белых.

— Сволочи, мало нашей крови пролили, опять пришли убивать.

Затем подхватил под мышки труп товарища и потащил обратно во двор.

— Пошто им не ходить? — угрюмо продолжил мысль красноармейца лежавший недалеко от дверей боец. — Ремеслом это ихним стало. Думали, что встречать их хлебом-солью и колокольным звоном будут. Надеялись на темноту якутов, вот и приперлись. Но оплошку дали, не так вышло, как они рассчитывали. И выходит у них сейчас точь-в-точь, как в той басне про волка. Забежал это волк в деревню и стал просить мужиков спрятать его от погони. А кто волку поможет — всем он насолил: у того овцу стащил, у другого корову зарезал. Вот Пепеляев на того волка и похож. Просит помочь. А якуты помнят, как в восемнадцатом году тут побывали колчаковцы, знают им цену и на обманные сладкие слова не пойдут.

— Да, якуты теперь совсем другими стали, — вмешался в разговор другой красноармеец. — Помните, когда мы уходили из Петропавловского, они, прощаясь с нами, здорово ругали Пепеляева.

— Насчет населения за примером далеко ходить не надо, — сказал протиравший затвор винтовки командир отделения. — Взять хотя бы хозяина этой юрты. В то утро, когда он уезжал, я на дворе мясо рубил. Якут складывал в сани и увязывал свое имущество. Когда все увязал, подошел ко мне, сунул в руки топор. У меня топоришко плохонький был, но я отказываюсь, не беру, мне неловко как-то: человека и так разорили — пять или шесть коров у него погибло в первом бою. А он всадил свой топор в тушу и отошел к убитым красноармейцам. Снял шапку, с минуту постоял и направился к возам. Я заметил на глазах у него слезы. Ничего не сказал он мне, махнул только рукой, быстро отвязал подводу и уехал.

Командир отделения собрал винтовку, попробовал, как действует затвор, щелкнул, затем продолжал:

— Что и говорить, ошалели белые, на рожон лезут. Все против них, а они видеть этого не хотят, агитируют, зовут к себе, а кто за ними пойдет? Населению белые нужны, как кафтану дыра.

В юрту втащили раненого командира взвода, и разговоры прекратились. Фельдшер Куприянов сделал ему перевязку. Потом подошел ко мне, лег рядом на пол и сообщил неприятную вещь. Оказывается, медикаменты были на исходе, а перевязочный материал уже кончился.

Вся походная аптечка отряда помещалась в санитарных сумках фельдшеров, никаких запасов не было. Того небольшого количества дезинфицирующих и прижигающих средств, которое имелось в отряде, хватило лишь на несколько дней.

Быстро кончились бинты. Пришлось пользоваться старыми, насквозь пропитанными кровью и гноем. Их мыли по нескольку раз, пока они не разваливались. Раны гноились, повязки промокали. Многих раненых необходимо было перевязывать по два раза. А чем? К концу первой недели осады кончились и старые бинты, иод и сулема.

В хозяйственной части отряда возили мануфактуру, предназначенную для выменивания у населения продуктов и фуража. Справился у завхоза, много ли у нас осталось мануфактуры. К счастью, ее нашлось около тысячи аршин. Бинты заменили мануфактурой. Но чем заменить иод и прочие дезинфицирующие средства?

Раны пришлось промывать простой, натопленной из снега водой. С мануфактурой тоже была возня. Вся она оказалась цветной. Прежде чем употребить на повязки, ее надо было кипятить раза два — три, пока не вылиняет.

Из-за отсутствия медикаментов и низкого качества бинтов появились смертельные случаи от заражения крови.

Вообще условия для раненых были совершенно отвратительные. Для них освободили и очистили пристройку к юрте — хотон, помещение маленькое, не удовлетворявшее санитарным требованиям.

После двух дней горячих боев и нескольких дней осады раненых в отряде насчитывалось семьдесят человек, а площадь хотона составляла всего несколько квадратных сажен. В хотоне всегда было темно и душно, а окна открыть нельзя. Небольшой запас жиров пришлось беречь для светильников, которые зажигали только во время перевязки.

Раненые потеряли счет времени и не могли уследить за сменой времени суток. В темноте забудется боец на несколько часов тревожным сном, в темноте же проснется и спрашивает:

— А что, товарищи, на дворе день или ночь?

В первые дни, пока были дрова, камелек часто протапливали. Это обогревало воздух и несколько освежало. Но скоро пришлось экономить дрова — топить один раз в сутки и класть в камелек не более шести — семи поленьев. В результате воздух в хотоне стал гнилым и спертым. А откроет санитар дверь, чтобы хоть немного проветрить, — раненые начинают беспокоиться:

— Холодно, товарищи.

Укрыть раненых потеплее было нечем. Лежим мы в темноте и сырости, голова как свинцом налита. От постоянной темноты стали болеть глаза.

Не было спасенья и от другого врага — миллионов вшей. Особенно тяжело страдали от них тяжелораненые. Там, где имелись раны, где запеклись кровь или гной, вши ползали целыми полчищами, копошились сплошной живой массой.

Клокочущий кашель простуженных людей, мучительные выкрики тяжелораненых, хриплые, тяжелые вздохи, бред и стенания усугубляли и без того скверное настроение, угнетающе действовали даже на здоровых.

Смерти никто не боялся. Боялись получить ранение и целыми днями лежать в темном хотоне, где физические страдания удесятерялись кошмарной обстановкой, невыносимым положением раненых.

В темном, насквозь пронизанном пулями хотоне черные крылья смерти закрыли солнце, воздух, свет. Но они не убили в бойцах оптимизма, навеянного революцией, не погасили жгучего стремления к борьбе с врагами, неугасимой веры в неизбежную победу. Вот почему не слышно жалоб и упреков, нет малодушия и отчаяния. Но в каждом углу этой черной ямы клокочет классовая ненависть, несутся проклятия врагам трудящихся, последним отщепенцам сибирской контрреволюции, прибывшим из Харбина.

Шумит вековая тайга. От одного к другому таежному жителю несутся вести. Они доходят до самого Якутска. А вести эти о том, что крепко держатся красные, не взять их Пепеляеву. Разве только голод одолеет упорство и сломит железную волю бойцов.

Мы знаем, что о нас уже известно всей республике, потому что якуты сохранили таежный обычай «кэпсе». Всякое важное событие или интересное известие первым узнавший о нем житель спешит передать соседу, хотя бы тот жил от него за пятьдесят, даже за сто верст. Узнает якут новость и тут же садится на коня, скачет чаще всего без дороги, напрямик. Время года, суток, состояние погоды — ничто не может служить ему препятствием.

Через два — три часа усиленной гонки он подъезжает к юрте соседа. Обитатели ее, заслышав лай собак, а затем лошадиный топот, высыпают из жилища встречать гостя. Они заранее знают, что у того имеется новость, иначе зачем ему так гнать своего коня.

А добровольный гонец не спеша слезает с взмыленной лошади, привязывает ее к столбу. Поздоровавшись, заходит в юрту, не торопясь начинает раздеваться. Хозяйка услужливо берет у него верхнюю одежду, шапку, шарф, рукавицы, развешивает все это, чтобы просохло.

Гость садится поближе к камельку, потирая озябшие руки, говорит:

— Ычча[5].

В камельке ярко горит огонь, трещат только что подложенные смолистые сухие дрова, стреляя горячими угольками.

Тут же у камелька, на колоде, хозяин ловкими ударами топора рубит куски мяса, кладет их на сковороду. Хозяйка, пододвинув ближе к огню пустой котел, деловито накладывает в него лед, то и дело глубоко затягиваясь табачным дымом из самодельной трубки. Малыш лет семи — восьми вертится около матери, протягивает к ней грязную ручонку и просит оставить покурить.

Народ в жилище прибывает. Из ближайших юрт послушать новости пришли и стар и млад. Они подходят к приезжему, здороваются и тоже молчат.

Чтобы поскорей узнать новости, гонца окружают особым вниманием и почетом. Его угощают листовым табаком, подают в трубку огонь из камелька. Хозяйка приглашает к шипящему самовару, на сковороде уже доспевает жареное мясо.

Таежный обычай выдержан. Выпив кружку чая и отведав дымящегося мяса, гость приступает к главной части своего визита — начинает рассказ о последних новостях.

Его внимательно слушают, попыхивают трубками, сплевывают на пол, покачивают головами и по ходу рассказа повторяют единственную фразу:

— Сеп-сеп[6].

Но вот все новости переданы. Теперь кто-нибудь из слушателей торопливо одевается, седлает коня и мчится дальше, чтобы все услышанное передать следующему соседу. Если же все лошади отпущены в тайгу, то, чтобы не терять времени на их поиски, нарочный отправляется пешком за тридцать — сорок и более верст.

Среди якутов и тунгусов есть замечательные ходоки. Были случаи, когда командир отряда посылал пакет из Нелькана в порт Аян. Тропа между этими пунктами плохая, болотистая, к тому же в пути предстояло перевалить Джугджурский хребет. Для того чтобы нарочный быстрее доставил пакет, на одной его стороне сургучной печатью приклеивали птичье перо. Это означало: «Лети, как птица, не задерживайся!» И действительно, пакет доставлялся с изумительной скоростью, хотя и не на крыльях, а пешком — при помощи так называемой «торбазной связи». Тот же нарочный доставлял из Аяна ответ на пятые сутки. А ведь от Нелькана до Аяна целых 240 верст!

Благодаря «кэпсе», этому старинному способу связи, обо всем, что происходит в тайге и имеет тот или иной интерес, очень быстро становится известно даже Якутску. Здесь новости поступают прежде всего на базар, а оттуда уже они становятся достоянием городского населения и жителей других районов.

Понятно, что в гражданскую войну новостей было особенно много. Иногда они имели военный характер и через базарную площадь проникали в наш штаб (я тогда служил в Якутске), доходили до командующего.

— Утка, базарное радио, — пренебрежительно говорили мы.

А потом диву давались. Получали срочное донесение, читали и видели, что добрая половина написанного уже передана «по базарному радио». Оказывается, связь «кэпсе» опередила нашего гонца.

Сегодня исполнилась неделя с момента прибытия отряда в Сасыл-сысы. Стрелка часов показывает девять. В окопах происходит смена цепи. Отдыхавшие в юрте красноармейцы по одному, по два выползают во двор, поэтому дверь открыта и мы видим, что на улице темно, значит, сейчас вечер.

В одном углу хотона слабо мерцает светильник дежурного фельдшера, испуская струйку копоти. В потухающих дрожащих отсветах камелька иногда зарождаются тени. Они то стоят на месте, то, вздрагивая, перебегают по полу, прыгают по лежащим раненым, сливаются в одну бесформенную массу. Из насквозь промерзших углов хотона выглядывает белая борода деда-мороза. Из углов особенно несет холодом, но из-за тесноты кому-то приходится волей-неволей занимать и углы хотона. Туда ложатся только такие раненые, которые могут передвигаться сами, без посторонней помощи. Долго оставаться в углу нельзя.

На дворе ясная лунная ночь. В морозном воздухе повисла легкая, прозрачная дымка. Длинные тени-мосты перекинулись через лощину. Природа, скованная стужей, укутанная в снежную мантию, погрузилась в глубокую, задумчивую спячку. Тихо у нас. Тихо и у белых. Изредка где-то треснет, точно выстрелит, промерзшее насквозь дерево, и опять тишина. И вдруг от черной стены тайги к окопам прилетел голос:

— Эй-е-е-й! Слу-у-шай… Кра-а-сные… Бра-а-тья, а бра-а-тья! Дава-а-йте поговорим!

— Го-во-ри… Слу-у-шаем. Что петь будете?

Эхо далеко вокруг разносит агитацию пепеляевцев:

— Слушай, братья! Из-за чего воюете? Кого защищаете? За что так упорно деретесь? Ведь все мы русские люди и одному богу молимся. У нас есть рабочие Ижевского, Воткинского заводов. Есть крестьяне Пензенской, Самарской и других губерний. Зачем нам убивать друг друга? Мы бьем только коммунистов и жидов. Идем освобождать русский народ. Сдавайтесь… Вам ничего не будет. Вместе пойдем спасать Россию…

Замолчали. Ждут ответа.

Из наших окопов кричат в тайгу:

— Мы воюем за Советскую власть, за власть трудящихся всего мира. Мы защищаем рабочих и крестьян от помещиков, буржуазии и генералов. С вами деремся потому, что вы, дураки, целуете руки своим хозяевам-буржуям, которые покупают вас за несколько золотых рублей и посылают против Советской власти спасать не Россию, а их фабрики, заводы, имения. Бросьте вы спасать помещиков, спасайте лучше свою шкуру, бросайте оружие и сдавайтесь. Советская власть простит вам ваши преступления…

Пепеляевцы недовольны таким исходом агитации. В воздухе повисла цветистая брань и угроза:

— Через два дня мы с вами разделаемся! Все вы там коммунисты, сволочи…

Переговоры прерваны. Начинают разговаривать винтовки и пулеметы.

Прошло еще два дня. Никаких перемен. В переговоры больше не вступали. За это время белые продвинули свои окопы ближе к нашим.

В хотоне бессменная ночь, а на дворе надвинулись сумерки. Короткие ружейные выстрелы, отрывистые, резкие постукивания пулеметов глухими отзвуками проникают сквозь стены в хотон и юрту. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, начинаешь думать, но мысли обрываются, путаются и не могут ни на чем остановиться. В голове образуется какой-то хаос.

Со двора заполз в юрту Дмитрий Иванович Жолнин, просит, чтобы я разрешил красноармейцам поговорить с белыми.

— Ладно, валяйте! Небось и вам скучно, надо же чем-нибудь время убить.

Теперь вызывают наши:

— Гей! Гей! Белые, а белые, не стреляйте. Давайте разговаривать…

— Говорите, стрелять не будем.

— На Москву скоро пойдете?

— Скоро, на днях. Вот только вас пришьем, а там Якутск возьмем и дальше двинем, не задержимся.

— Го-го-го! Пустяки, за малым задержка у вас… Басню мы хотим рассказать!

— Ладно, давай. Реже говорите, а то непонятно.

— Одна синица взялась море зажечь и везде стала хвалиться. Звери и птицы собрались посмотреть, как она это сделает. Рыбы испугались и не знали, куда деваться. Но синица моря не зажгла и от стыда улетела за тридевять земель… Вот вы, беляки, в лесу еще сидите, как курица на яйцах, а что высидите — знаете?

— Вас из юрты высидим…

— Насчет нас — дало темное. А вот что все вы тюрьму себе наживете — это ясно, верное дело, обеспеченное. В корыте моря не переплывете. Сдавайтесь, переходите к нам — лучше будет: повоевали и хватит!..

Началась перебранка, а потом перестрелка. Больше не разговаривали.

К этому времени генерал Пепеляев издал второй приказ, который впоследствии стал нам известен. В нем предписывалось:

«Генерал-майору Вишневскому, полковнику Рейнгарду или Александрову и полковнику Драгомирецкому.

№ 123, 23 февраля, 12 часов.

Противник, держась пассивно в занимаемых укрепленных домах, продолжает упорно обороняться, имея, по-видимому, надежды на выручку.

Только упорной работой, активностью мы можем сломить волю противника и, подавив его психику, принудить его к сдаче или уничтожить его.

Приказываю: с сегодняшней же ночи приступить к самой энергичной методической работе по сближению с противником ходами сообщений и выдвижением вперед окопов.

Руководство работами возлагаю на полковника Александрова, в распоряжение которого от батальона и дивизиона высылать ежедневно к 20 часам на южный конец деревни по 15 человек рабочих.

Полковнику Драгомирецкому днем и ночью подвозить кизяк по указанию полковника Александрова.

Работы должны вестись быстро, неутомимо, дабы в два — три дня сблизиться с противником на 100 шагов.

Особое наблюдение за работами возлагаю на полковника Рейнгарда, которому ежедневно доносить мне о результатах работ.

Начальникам частей внушить добровольцам, что нам во что бы то ни стало необходимо разбить противника в кратчайший срок, от этого зависит все наше движение, и я жду от каждого добровольца неутомимой энергии».