БЛОКАДА СНЯТА

БЛОКАДА СНЯТА

Наступил восемнадцатый день «ледовой осады». С утра противник вел слабый огонь. Когда стемнело, пепеляевцы дали несколько винтовочных залпов, выпустили ленту из пулемета, бросили десятка три шомпольных гранат, а после этого замолкли.

Подозрительная тишина. Все наши бойцы начеку. Пулеметчики проверяют свое оружие, выпускают очередь, другую, третью — ничего, пулеметы действуют исправно.

Но почему белые не отвечают? Никогда этого не было.

Вдруг с западной стороны из лесу выходят два человека. Идут прямо к нам. Кто бы это мог быть? Подходят ближе, кричат:

— Не стреляйте, товарищи! Мы — перебежчики.

— Идите, не бойтесь.

Минут через пять неизвестные перешагнули окоп, зашли во двор, положили наземь винтовки, сняли патронташи, отвязали по одной гранате.

Спрашиваем:

— Кто такие?

— Пепеляевцы, хорунжие конного дивизиона Сергей Михайлов и Ювеналий Ровнягин.

Они сообщают нам, что Амга вчера занята Байкаловым. Пепеляев после неудачных боев с Курашовым бежит на д. Петропавловское. В Абаге уже, наверно, красные отряды. Осаждавший нас генерал Вишневский по приказанию Пепеляева задержался до вечера и с наступлением темноты ушел.

Вести, переданные перебежчиками, слишком радостны и слишком для нас неожиданны. Но не ловушка ли это?

Приказываю всему отряду быть наготове и занять места у баррикад. Метлицкий с двадцатью бойцами оставил юрту и отправился на разведку. Четыре красноармейца взяли под охрану хорунжих.

Тревожно, напряженно ждем.

Метлицкий с цепью подходит к опушке леса. Оттуда ни звука, ни шороха. Через несколько минут связные сообщают:

— Окопы белых пусты, никого нет.

Но все как-то не верится. Выставили сторожевое охранение. Чересчур большая радость. Она распирает грудь, захватывает дыхание. От нее трясутся руки, дрожит голос.

Часть людей отряда начала таскать воду из озера, носить из вражьих окопов сено для раненых, разбирать на дрова пустой амбар. Во дворе развели огромные костры, в юрте и хотоне затопили давно остывшие камельки.

Раненые, кто мог ходить, высыпали во двор.

Имевшийся у перебежчиков табак раскурили мигом — не хватило даже по папироске на каждого. Разрубили на куски остатки лошадиных туш, ведра набили мясом, поставили варить.

Хорунжий Михайлов попросил отправить его в Абагу для связи с красными. Я согласился, снабдив его письмом следующего содержания:

«Командиру первого встречного красного отряда.

Вечером 3 марта к нам перебежали два белых офицера, которые сообщили о занятии Амги Байкаловым и о близости «деда» Курашова. Пепеляев бежит в Петропавловское. Окружавший нас противник снял осаду вечером 3 марта и ушел вслед за Пепеляевым.

Вышлите связь. Пошлите медикаменты, бинты, хлеба и табаку. Находимся в местности Сасыл-сысы, в шести верстах восточнее Абаги».

Перед выходом Михайлов просит винтовку. Спрашиваю у него:

— Зачем вам оружие?

— Часть наших оторвались от дружины, идут группами по пять — шесть человек. Встретят без оружия — могут убить: сдаваться, скажут, идешь. А с винтовкой не будет подозрения. Я буду прихрамывать и отстану, так и доберусь до самой Абаги.

Мы вернули Михайлову винтовку, дали один патронташ, и он отправился.

В последнюю ночь никто из нас не спал. Все были слишком возбуждены. Со двора доносился оживленный говор красноармейцев и даже задорный смех. В хотоне и юрте, потрескивая, ярко горели дрова в камельках.

Я беседую с перебежчиком хорунжим Ровнягиным.

— Почему вы ушли из Владивостока и двинулись на Якутск? — спрашиваю у него.

— Мы знали, что Владивосток красные заберут, так как японцы заявили, что они уходят, и нам поневоле пришлось бы уходить в Японию или Китай. Мы были уверены, что Якутию займем и пойдем дальше на Сибирь.

— Значит, вы в Якутии мимоходом?

— Да. Мы рассчитывали из Якутска двинуться на Иркутск, поскольку нам говорили, что в Сибири повсюду восстания и что нас там ждут.

— А что лично вас заставило идти в Якутию?

— Мне хотелось попасть домой, повидаться с родными. К тому же я предрасположен к туберкулезу, а во Владивостоке климат сырой, вредный для легочных больных. В Якутии же, я слышал, климат сухой, сильные морозы, вот я и поехал с дружиной Пепеляева.

— Где ваша родина?

— В Семиреченской области, село Большой Токмак.

— А Михайлов откуда?

— Тоже Семиреченской области, из станицы Большой. Это недалеко от города Алма-Аты.

— Как же вы думали пройти этот путь от Якутска до Семиречья? Неужели с оружием в руках?

— Да. Мы надеялись, что свергнем Советскую власть.

— Почему вы шли против Советской власти?

— Я был против всех крайних партий и крайней левой и крайней правой. Я не хотел, чтобы властвовала какая-нибудь одна партия.

С удивлением смотрю я на перебежчика. Неужели и другие белогвардейцы всерьез были уверены, что Якутскую автономную республику они заберут голыми руками, а Красную Армию закидают шапками и пойдут на Сибирь?!

Светает. И по мере того как рассеивается тьма, виднее становится нам осажденный лагерь, все меньше верится в избавление.

Вдруг за озером на опушку леса выехали четыре всадника. Они что-то кричат, машут винтовками. Потом, заметив наше красное знамя, карьером пускаются к окопам. Следом за ними из лесу показалась новая группа. Впереди ее «дед» Курашов на своем неизменном гнедом коне Ваське и командир дивизиона Мизин.

Всадники вихрем врываются во двор. Бурная радость охватывает нас. Беспрерывно гремит «ура». Заключаем друг друга в объятия, целуемся.

Раненые, оставшиеся в хотоне, запели «Интернационал», и тогда все мы, как один, подхватили могучий гимн борьбы. Многие не выдерживают и плачут.

Но вот постепенно бурная радость улеглась. Пришло несколько подвод с продовольствием, табаком, медикаментами. Их быстро разгрузили. На освободившихся подводах стали перевозить раненых в дальние юрты. Фельдшеры ушли туда же и приступили к перевязке. Тела убитых снимали с баррикад и складывали рядами во дворе.

Прибыло несколько десятков подвод с заячьими одеялами, оленьими и собачьими дохами, с тулупами.

«Дед» Курашов со своим штабом вошел в юрту. Только теперь почувствовалось отсутствие в ней стола и скамеек, которые были сожжены в камельке во время осады. Но все нужное быстро притащили из других юрт. Сели. А слова все еще не идут с языка.

Один из прибывших вынул из кармана кисет, осторожно высыпал все содержимое на стол:

— Закуривай!

Мы потянулись к табаку. Зашуршала газетная бумага. Каждый сворачивал цигарку побольше, чуть ли не с настоящую козью ногу.

«Дед», никогда не расстававшийся со своей трубкой, взглянул на табак, встал, медленными, спокойными движениями начал ощупывать себя, потом уже беспокойно стал рыться в своей полевой сумке. Выражение лица его становилось все озабоченнее. Он заглянул под стол.

Все начали осматривать пол юрты.

— Что, деда, потерял?

Курашов машинально вынул изо рта потухшую трубку, плюнул с досадой и проговорил:

— Да вот трубку потерял! Покурить бы надо, а она куда-то запропастилась.

Кто-то усмехнулся:

— А что у тебя в руке?

Раздался дружный взрыв хохота. Засмеялся и сам «дед», а затем промолвил:

— Вот так штука! Никогда со мной этого не было. Разволновался, видно. Много воевал, но такое, как у вас в Сасыл-сысы, первый раз вижу. От такой картины не только трубку, а и голову потеряешь.

Ефиму Ивановичу Курашову не больше тридцати пяти лет. Он среднего роста, с темной бородой и с такими глазами, под взглядом которых нельзя лгать.

Красноармейцы прозвали его «дедом» за медлительность, основательность, простодушное обращение. Даже провинившегося бойца он урезонивал, не повышая голоса:

— Друг любезный, ты подрываешь авторитет Красной Армии, бросаешь пятно на весь отряд. Надо беречь честь нашу, красное знамя — оно залито нашей кровью.

И надо сказать, такая манера разговора с провинившимся всегда достигала цели. Красноармейцы любили «деда» и сами поддерживали в отряде высокую дисциплину.

Скоро раненых начали эвакуировать в Амгу. Солнце пошло на закат, когда в лесу, за озером, скрылась последняя повозка.

Уходили и мы. Отряд выстроился во дворе. Люди помрачнели, фигуры стали мешковато-сутулыми, заросшие бородатые лица сосредоточены. Мы прощались с погибшими товарищами, прощались с хотоном и юртой, волей судьбы ставшими крепостью Октября на глухом, далеком Советском Севере.

Кто-то запел «Вы жертвою пали в борьбе роковой», остальные подхватили хриплыми, простуженными голосами. Двести винтовок и четыре пулемета трижды разрядились залпами прощального салюта. Сухим раскатистым эхом отозвалась тайга, глухим рокотом ответили ей угрюмые великаны горы.

Таежный скиталец ветер колыхнул знамя. Все изрешеченное пулями, оно гордо реяло над бойцами, которые сдержали свою клятву во имя революции…

Отряд оставил Сасыл-сысы. Здесь, на этой Лисьей Поляне, было положено начало конца «наполеоновским замыслам» колчаковского генерала, полководца без армии.

Избавление Якутии от белобандитов стоило нам очень дорого. В осаде наш отряд потерял больше половины своего состава: девяносто шесть раненых были эвакуированы в Амгу, шестьдесят три убитых товарища приняла братская могила в Сасыл-сысы. И только сто двадцать три уцелевших бойца переходили озеро, втягивались в опушку леса, готовые, если потребуется, пойти в новый бой с врагами Советов и, не задумываясь, отдать за народное дело свои жизни.

11 марта пепеляевская дружина пришла в д. Петропавловское. А на следующий день, очистив у жителей все амбары, забрав хлебные запасы, белогвардейцы направились вверх по реке Мае к устью Аима. Теперь в дружине насчитывалось всего лишь около двухсот пятидесяти человек, из них тридцать раненых.

Для преследования бегущего противника было выделено два отряда. Один, под командой Мизина, должен был выйти на реку Маю и занять станцию Аимская, до которой было около трехсот сорока верст. Пепеляеву же до Аима предстояло пройти около трехсот пятидесяти верст. Обойти или миновать эту станцию он не мог — других дорог не было.

Второй отряд — Курашова — должен был двигаться по следам пепеляевской дружины и также выйти к Аиму, где и соединиться с Мизиным.

Когда отряд «деда» вошел в Петропавловское, население встретило его со слезами радости. Председатель сельсовета сообщил, что в деревне добровольно остались 47 пепеляевцев, пожелавших сдаться в плен на милость Советской власти.

Не задерживаясь в селе, Курашов 14 марта выступил в погоню. Через неделю, пройдя двести тридцать три версты, отряд «деда» догнал пепеляевцев в устье реки Юдомы. К тому времени в отряде Курашова появилось много босых, обувь пришла в негодность. Красноармейцы вынуждены были сами делать подобие обуви из сырых, кож. Кормить лошадей было нечем. Приходилось рубить тальник и давать его животным вместо сена. А белые своих коней кормили зерном, отобранным у крестьян в Петропавловском.

На другой день, следуя по пятам пепеляевцев, отряд обнаружил сильную заставу противника. Наступать здесь было нельзя: мешали ледяные торосы. Курашов решил обойти заставу по скалам и глубокому снегу, на что потребовалось четыре часа.

За это время пепеляевцы снялись и ушли. Красноармейцы даже слышали, как Пепеляев здоровался с выстроившейся колонной:

— Здравствуйте, братцы добровольцы!

— Здравия желаем, брат генерал!

Отряд спустился на реку и продолжал преследование. Противник торопился, бросал обессилевших коней, сжигал имущество и увеличивал переходы. А лошади красноармейцев совсем выбились из сил. Тогда «дед» выбрал тридцать пять лучших из них, сформировал легкий отряд с пятью пулеметами и продолжал преследование. Всех остальных бойцов отправил обратно на Юдому.

Три раза маленький отряд Курашова завязывал перестрелку с арьергардом противника. В последний раз скоротечная схватка произошла в двадцати пяти верстах от Аима. Белые, подобрав семь легкораненых и оставив одного тяжело раненного прапорщика, бежали дальше. С нашей стороны потерь не было. Здесь пепеляевцы бросили также пятьдесят винтовок и два ящика патронов.

26 марта вечером маленький отряд «деда» прибыл в Аимскую. Она оказалась пустой. Мизина там не было — он остался в устье реки Мили, в ста сорока верстах от Аима, мотивируя свое бездействие отсутствием фуража и усталостью бойцов.

Таким образом, единственная для белых «дверь» на Нелькан осталась открытой. Продолжать преследование не имело смысла — лошади совсем стали, людей было мало, да и они окончательно обессилели. 27 марта Курашов выступил обратно на Петропавловское.

А дружина Пепеляева 8 апреля снова очутилась в столь памятном для нее поселке Нелькан. Пепеляев созвал здесь тунгусский «съезд», на котором присутствовало около двадцати кулаков. На этом сборище генерал произнес речь.

В ней, пытаясь оправдать свое поражение, он высказал недовольство отношением населения. Он, видите ли, ожидал, что его примут с распростертыми объятиями, а народ в лучшем случае давал продовольствие и фураж. Желающих пойти в его отряд было очень мало. В то же время часть якутской интеллигенции перешла на сторону коммунистов и работала с ними рука об руку, а бывшие повстанцы из армии Коробейникова не только симпатизировали большевикам, но часть из них даже пошли добровольцами в Якнарревдот.

В заключение генерал заявил, что прошлогоднего энтузиазма, желания сражаться с большевиками у населения он не заметил. Ведь в прошлом году многие жители угоняли скот от красных в тайгу, прятались сами, а теперь, очевидно под влиянием политики Байкалова и работы якутской интеллигенции, население заняло другую позицию. Пепеляев попросил оказать ему последнюю помощь в эвакуации людей в порт Аян.

Тунгусы одобрили решение генерала уйти и согласились помочь остаткам дружины добраться до побережья. Пепеляевцы выступили в конце апреля, и к 20 мая вся дружина сосредоточилась в Аяне. Пепеляев мечтал зафрахтовать первый пришедший пароход для перевозки людей в ближайший заграничный порт.

Вишневского и начальника штаба дружины полковника Леонова с несколькими офицерами он командировал в г. Охотск на тот случай, если туда пароход придет раньше, чем в Аян. Но по дороге Вишневский узнал, что Охотск уже занят красными. Тогда он остановился и стал отсиживаться на берегу моря вместе с полковником Леоновым, поджидая японскую шхуну, которая в то время развозила рабочих и соль японским рыбакам, разбросанным по всему побережью Охотского моря. Шхуну они дождались, перебрались на ней в Японию, а оттуда уехали в Харбин. Полковник Леонов служил потом у Чжан Цзо-лина и был убит в белогвардейском нечаевском отряде.

Со смертью Куликовского гражданское управление самоликвидировалось, а вместе с этим тунгусы прекратили доставку дружине мяса. Среди белых стало нарастать недовольство, начался ропот. Они организовали охоту на белуг и стали собственными силами готовить морские кунгасы, чтобы, если пароход вовремя не подойдет, на них переправиться на Сахалин.

На берегу бухты начали вырастать белые остовы судов, около них, как муравьи, копошились люди. Пепеляевцы торопились…

А в это время в местах, где власть еще принадлежала белым, началась смута.

Охотск, расположенный примерно на 600 верст севернее порта Аяна, находится на берегу моря у слияния рек Охота и Кухтуй. Здесь — большой рыбопромышленный пункт Охотско-Камчатского побережья и центр торговли пушниной с северо-восточной Сибирью. В прилегающих к городу районах — богатые золотые прииски.

В этот край бешеной наживы и спекуляции за время революции наехало много «рискового» люда.

Еще в 1921 году меркуловское приморское правительство командировало в Охотск есаула Бочкарева — сподвижника атаманов Калмыкова и Семенова — с отрядом белогвардейцев «для наведения порядков» и выкачивания материальных ресурсов. Но Бочкарев, отъявленный авантюрист и бандит, занялся здесь мародерством и грабежом. Он пополнил свой отряд местными бандитами, закупил у фирмы «Олаф Свенсон» 200 винтовок и значительное количество патронов.

В конце концов в отряде Бочкарева на почве недоверия при дележе награбленного произошел раскол. Часть банды осталась в Охотске, а сам Бочкарев ушел в Гижигинский район, где и зажил на правах Соловья-разбойника.

Другое село — Булгино, находящееся в ста пятидесяти верстах северо-западнее Охотска по оймяконскому тракту, избрал своей резиденцией бандит Яныгин.

В начале пепеляевской авантюры в Охотск из Владивостока прибыло так называемое «районное гражданское управление» во главе с действительным статским советником Н. С. Соколовым. Представители владивостокской власти создавали видимость занятости, выдумывали и выискивали никому не нужные дела и проблемы.

Но в действительности никто в районе не признавал Соколовского «управления». Да и самого Охотского района, как административного целого, фактически не существовало, так как все населенные пункты побережья жили совершенно автономно.

Так, например, жители большого селения Иня, расположенного в ста верстах северо-восточнее Охотска, определенно заявили: «Тому, кто сунется к нам свои порядки устанавливать, голову отвернем!»

Бочкаревцы попробовали раз усмирить инцев, но те действительно чуть не оторвали им головы, и белобандитам пришлось вернуться ни с чем.

Таким образом, Соколову оставалось управлять только городом Охотском, где и местной городской управе нечего было делать. Главное внимание Соколов обратил на изыскание средств для содержания своих служащих, из коих ни один не получал менее 100 рублей золотом в месяц. В связи с этим подвергались обложению торговые фирмы, золотые прииски, стали учреждаться всевозможные налоги и поборы, тяжесть которых в конечном счете ложилась на бедное камчадальское население. Обуза, которую представляло собой «районное управление», была настолько велика, а деятельность его так нагла, что ею возмутились даже пепеляевцы, которые в конце концов ликвидировали «охотский филиал» приморского правительства.

Неразберихой, царившей в Охотске, решил воспользоваться бандит Яныгин. Не довольствуясь хозяйничаньем в Булгино, с благословения Соколова и при участии корабельниковцев и бочкаревцев, однажды ночью он разоружил охотский гарнизон пепеляевцев и захватил власть в городе.

В предместье Охотска — Новом Устье — находилась еще одна «власть», именовавшая себя «Якутским областным управлением». В это «управление» входили купцы Антипов и Неустроев, учителя Сивцев, Афанасьев и Рязанский. Они были озабочены только одним — переброской никифоровских товаров через Оймяконский район на север для обмена их на пушнину. Оказанию же помощи пепеляевцам, ведущим борьбу в области против Советской власти, управленцы уделяли мало внимания.

Такой была та паутина, которой оплеталось местное население Охотского района. Безотрадная и беспокойная обстановка заставила камчадальскую бедноту открыто роптать против существующих порядков.

— Проваливали бы они все куда-нибудь поскорее, а то еще передерутся в городе… Пуля не разбирает ни своих, ни чужих.

— Нам лучше быть под Советской властью!

— Под ней сейчас вся Россия, да и худого от нее мы ничего не видели.