ПРЕДСМЕРТНЫЕ ИСПОВЕДИ
ПРЕДСМЕРТНЫЕ ИСПОВЕДИ
Возвращаясь после преследования белых, первый эскадрон пробирался через кусты и наткнулся на неподвижное тело полковника. Вначале думали, что он мертв. Подошли поближе, присмотрелись — дышит. Оказывается, полковник ранен и лежит без чувств. Забрали с собой, принесли в юрту и положили в угол на сено. Через несколько минут освободившийся санитар попросил красноармейцев поднести раненого поближе к огню. Сняли доху, расстегнули френч — рубаха вся в крови. Фельдшер осмотрел и безнадежно махнул рукой:
— Полчаса не проживет.
Действительно, ранение было тяжелое: двумя пулями в грудь навылет.
— Давай все же сделаем перевязку, — предложил подошедший фельдшер Куприянов.
Проворные руки достали из санитарной сумки бинт, марлю, раствор марганцовки, обмыли раны и быстро наложили на всю грудь широкую повязку.
Полковник не двигался, он только изредка вздрагивал. Сквозь крепко сжатые челюсти иногда прорывался стон, похожий на мычание, да слышно было, как в простреленной груди при глубоком вздохе клокотало, словно что-то переливалось. Повязка быстро промокла.
— Отходит, — сказал фельдшер и отвернулся.
В это время в юрту вошел вооруженный винтовкой пепеляевец. Увидев его, красноармейцы кинулись к выходу, думая, что юрту окружили белые.
Вошедший же с недоумением осмотрелся вокруг.
— Вот-те раз! А я думал, здесь наши… — будто оправдываясь, проговорил он. — В разведке был, оторвался от своих и во время боя в лесу плутал. Слышал, «ура» кричали, стрельба была, я и подался сюда. Вот поди ж ты, оказия какая. Сам черт тут не разберет, ежели русские с русскими воюют. Были бы японцы или американцы, тогда другое дело, а тут и язык один, и матерятся одинаково.
Пока продолжался этот необыкновенный монолог, полковник с усилием открыл глаза. Мутным, немигающим взглядом стал смотреть в потрескивающий камелек. Потом медленно перевел взгляд на пепеляевца и неожиданно для нас заговорил слабым голосом:
— Как наши дела, брат Юрецкий? Потери у нас большие? Ты тоже ранен?
— Нет, брат полковник, цел я остался, но мы оба в плену у красных.
— Ка-ак в плену? — полковник рванулся, силясь встать, но, обессиленный, упал.
— Да, в плену. Наши отступили. В Амгу, наверное, ушли, — равнодушно пояснил солдат.
Полковник снова завозился на полу и, приподнявшись на локтях, со злостью плюнул на уголья в камельке. Слюна зашипела и испарилась.
— Вот, Юрецкий, видел? Весь наш поход, как один плевок, и закончится он так же бесславно. Теперь мне это ясно. А раньше? Где были мои глаза? Кому я поверил? Продажные агитаторы, «народные представители», «…восстала вся область», «…красные войска небоеспособны, они сразу сдадутся, а там вся Сибирь наша, на Москву пойдем…». Вот тебе и Москва — валяйся, как скот в вонючем хлеву. Отступили, а дальше что…
Кровь хлынула изо рта раненого, лицо стало мертвенно бледным, еще больше расширились зрачки глаз. Он захрипел и вытянулся на полу. Тяжело поднималась и опускалась грудь. Коротко подстриженные черные усы резко оттеняли бескровное, с энергичным подбородком лицо. Лет тридцати, хорошо сложенный, видимо отличный спортсмен, умирающий произвел на присутствующих сильное впечатление.
Вдруг, как бы вспомнив что-то очень важное, он с трудом приподнялся на локтях, но, не в силах удержаться, припал на одну руку, другую поднял, как бы прося слова, и крикнул:
— Довоевался, простофиля! — И обмяк, упал, на этот раз уже мертвый, на забрызганное кровью сено.
Не успели вынести во двор мертвого полковника, как следом отнесли двух скончавшихся от ран красноармейцев. Вид своих мертвых товарищей заставил остальных раненых на минуту задержать стоны. Они молча проводили глазами тех, кого уже коснулась смерть.
Кто-то завозился в дальнем углу юрты. Это молодая якутка проворно достала с полки пустую кружку, зачерпнула воды, подошла к раненому, нагнулась и с трогательной заботливостью протянула ему. Тот отрицательно замотал головой, чем удивил и даже сконфузил женщину.
Оказалось, что произошла ошибка. По-якутски вода называется «уу». Вот женщина и приняла стон раненого за просьбу.
Хорошо, что красноармеец из Петропавловского умел говорить по-якутски и объяснил ей, что боец стонет от боли, а не просит пить.
Скрипнув, открылась дверь в юрту. За облаком ворвавшегося морозного воздуха сразу нельзя было разглядеть вошедшего, который молча подошел к камельку и тогда только заговорил:
— Замерз я, дайте погреться!
Ему уступили место. Вошедший, огромного роста и могучего телосложения, одет был в широкие шаровары и френч из серого шинельного сукна. Ни дохи, ни полушубка на нем не было. По погонам на френче не трудно было определить, что это фельдфебель.
— Братцы, перевяжите! Я под пулемет угодил… Вначале отступал со своими, а потом вернулся — вижу, не дойти мне… Перед смертью захотелось все вам высказать, о чем душа наболела, — промолвил богатырь, и на скулах у него заходили желваки.
В камелек подложили несколько поленьев. Жадными языками забегало по ним пламя, наполнив комнату теплом и мерцающим светом. Фельдфебель пересел на скамью, она под ним затрещала. Два фельдшера приступили к перевязке. Когда сняли с раненого рубаху, то обнажилась вся залитая кровью, в нескольких местах пробитая пулями, широкая, мощная грудь и сильные, перевитые канатами мускулов руки.
А фельдфебель продолжал предсмертную исповедь:
— Сам я рабочий с Ижевского завода. У меня жена, двое детей. Жил я при заводе, имел свой домик и маленькое хозяйство — огород, корову, несколько свиней. Жил ничего.
Пришла революция — одна, потом вторая. Советская власть продолжалась у нас недолго. Не успел я и разобраться-то в ней как следует. Потом заявились белые, стали чернить большевиков. Все, говорят, у тебя отберут, нельзя будет никому и ничего своего иметь, все должно быть общим. Жена и то не твоя.
— Э-эх! Дайте закурить, братцы.
Фельдфебель перевел дух, глубоко затянулся махорочной цигаркой, закашлялся и вместе с дымом выплюнул сгусток крови.
— Поверил, пошел с белыми. Дошли до Волги, потом пришлось отступать. Я тогда еще не ясно, но почувствовал, что тут что-то не так: почему большевики сильнее нас оказались, хотя нам помогали и японцы, и американцы, и кто хочешь? Если бы они плохие были, их бы народ не поддержал. А без народа разве они удержались бы!
Хотел дома остаться, да побоялся — уж очень много страшного про красных говорили, особенно в газетах писали. Так и ушел в Маньчжурию, потом в Харбин попал, долго безработным был, голодал, о семье беспокоился. Наконец кое-как поступил работать на электрическую станцию.
Однажды, идя по улице, встретил капитана, мы с ним в одной роте служили. Он меня и смутил. «По всей Сибири, говорит, восстания против коммунистов идут. Пепеляев в поход собирается, бросай работать, записывайся к нему в дружину. Теперь на нашей улице будет праздник, освободим родину от большевиков и свои семьи увидим, если их не перерезали красные черти».
Ничего я ему сразу не ответил. Записал он мой адрес, и мы расстались. Два дня точно пьяный был. На работу не вышел, спать не мог, от еды отбило, все об одном думал: о семье и о России. Сильно хотелось увидеть, как там живут. В то же время душу сомнение гложет. А что если ничего этого нет и они просто банду организуют для набега на советскую территорию, чтобы пограбить? Слухи были, что уже не один раз они это делали. Жить не на что, а жрать надо. Ворвутся, сожгут целые деревни, перебьют кого, захватят большевиков и тех, кто у них работает, и обратно за границу. Думаю, думаю и не знаю, на что решиться, а расспросить, посоветоваться не с кем.
На третий день зашел капитан ко мне на квартиру. — Ну, что, спрашивает, едем? Завтра Харбин оставляем, штаб во Владивосток перебрасывается.
Я согласился. И вот попал в Якутию. Сам в капкан залез.
Мы видели, как силы покидали фельдфебеля. Он закачался и чуть не упал со скамьи. Его уложили недалеко от камелька на пол. Минут пять пролежал спокойно, потом вдруг сел, засунул руки под бинты. Почти без усилия, словно нитку, порвал их, швырнул наземь.
— Не надо. Все равно умираю… Смерти не страшно, а тяжело, что раньше не примирился с Советской властью. Верил газетам и генералам… Сволочи, опутали кругом! Простите меня, товарищи! Не там и не за то я умираю, как полагалось умереть.
Фельдфебель упал наземь, потерял сознание и вскоре умер.
Хозяин юрты, боясь возвращения белых и нового боя, торопился поскорее уехать. Он вышел во двор запрягать быков. Хозяйка в первую очередь ухватилась за ребятишек. Она укутала их в грязные, с порванной покрышкой заячьи одеяла, посадила каждого малыша в большую кожаную суму, которую ловко зашнуровала мягким тонким ремешком из лосиной кожи. Из сумы выглядывала только одна детская головка.
Старуха мать, низко опустив седую, с растрепанными волосами голову, грелась у камелька. Она часто вздыхала, охала и что-то бормотала на своем родном языке.
Скоро возвратился в юрту хозяин. В этот момент в одном из наших караулов произошел случайный выстрел. Хозяин еще больше перепугался, заметался, забегал по юрте, стал впопыхах собирать свой немудреный скарб. Все полетело в общую кучу: подушки, торбаза, горшки, рыболовная сеть, берестяные туеса, различные шкуры. Пух и пыль густо висели в воздухе. Бедняга отец семейства до того запарился, что на просьбу жены увязать последнего ребенка схватил стоявший рядом с люлькой самовар и стал засовывать в предназначенную для ребенка суму.
Грустно и тяжело было видеть, как торопились жители покинуть свой насиженный угол и бросали на произвол судьбы свое маленькое с огромным трудом сколоченное хозяйство.
Авантюрист Пепеляев никого не щадил, и население бежало от него, как от чумы.
В юрте плакали дети, стонали раненые, а на дворе мычал скот, ржали уцелевшие после боя лошади, доносился говор красноармейцев и тяжелый топот их ног по твердой, как кость, земле. Среди всех этих звуков выделялся нудный и протяжный вой обеспокоенных собак.
Закончив сборы, якут медленно в последний раз осмотрел голые стены юрты, заглянул в камелек, попрощавшись с домашним очагом, а затем, сняв шапку, обратился к нам:
— Прощайте, товарищи! Желаю вам устоять, не поддаваться белым, иметь мало раненых и ни одного убитого, разбить генерала и вернуть скорее мне мою юрту и мирную жизнь всему нашему краю. Если бы не семья, остался бы с вами — стреляю хорошо, да сами видите, один работник на семь человек. Самовар вам оставлю — мы обойдемся, а вам он нужен. Прощайте! — Он махнул рукой, торопливо надел на голову старую, вытертую жеребковую шапку и вышел во двор, где его ожидала готовая в дорогу семья.
Нам было ясно, что отряду предстоит новый бой и к нему нужно спешно готовиться. Следовало принять меры к длительной обороне нашей стоянки. Непосредственного участия в подготовительных мероприятиях сам я, к сожалению, принять не мог. Мое ранение оказалось довольно серьезным, пуля застряла в правом легком, я харкал кровью и не мог ходить.
Оставлять батальон на старом месте было нецелесообразно, следовало объединить все наши силы в один кулак. Поэтому батальон оставил занимаемые им юрты и перешел в нашу. Отряд был сведен в одну роту и в один эскадрон.
Общее руководство по устройству окопов возложили на Адамского. Красноармейцы таскали во двор балбахи[4], завозили сено, дрова.
Окопы — вернее, это были не окопы, отрытые в земле, а укрытия над землей — делали кольцевыми вокруг двора, размеры которого составляли шагов сто в длину и тридцать — сорок в ширину.
Балбахи ставили по четыре — пять штук в ряд, снаружи засыпали снегом и поливали водой. Мороз быстро цементировал наши сооружения. Для пулеметов устраивали специальные бойницы — основные и запасные на случай переброски на угрожаемое направление.
Глядя на вырастающие укрытия, красноармейцы чувствовали себя бодрее и увереннее. К вечеру оборона была готова. Было готово и донесение Байкалову.
Послать нашего нарочного днем мы воздержались. Только с наступлением темноты красноармеец Константинов — якут, хорошо знавший дорогу, — выехал в Якутск. На пакете помечено: «аллюр», но — увы! — лошадь под нашим гонцом явно не могла развить требуемой скорости. Больше того, мы опасались, что нашему нарочному вообще придется идти пешком. Если же он не сможет сделать в первую ночь семьдесят-восемьдесят верст, то его наверняка нагонят. К сожалению, как потом выяснилось, так оно и случилось. Проехав верст двадцать, Константинов вынужден был бросить своего коня и пойти пешком. Белые, конечно, его нагнали и взяли в плен.
Весь день и вся ночь прошли спокойно, пепеляевцы ничем о себе не напоминали. Высланная нами разведка прошла верст пять, никого не обнаружила и вернулась ни с чем. Углубляться дальше было рискованно, ее могли отрезать и захватить.
Между тем, получив тревожные известия от Вишневского, Пепеляев с остальными силами дружины поспешил к месту боя. Он намеревался в кратчайший срок разделаться с нашим отрядом, чтобы получить возможность свободно двигаться на Якутск. Но, прибыв в Сасыл-сысы, он убедился, что взять нас, хорошо укрепившихся, открытой атакой будет нелегко, потребуются большие жертвы. Генерал счел за лучшее вступить с нами в переговоры, предложив сдаться без боя.
Утром следующего дня к одному из наших караулов пришли два парламентера от Пепеляева, оба бывшие красноармейцы, взятые в плен в амгинском бою.
Они сообщили, что шестьсот пепеляевцев с пятью тяжелыми пулеметами и тремя автоматами Шоша находятся в полуверсте от нас. Передав пакет, они ушли обратно.
В своем ультиматуме Пепеляев писал:
«Вы окружены со всех сторон сибирской добровольческой дружиной и повстанческими отрядами. Сопротивление бесполезно. Во избежание напрасного кровопролития, исключительно в интересах сохранения жизни красноармейцев, предлагаю сдаться. Гарантирую жизнь всем красноармейцам, командирам и коммунистам. Окончательный ответ должен быть к двенадцати часам дня».
Это предложение Пепеляева зачитали всему отряду. Бойцы ответили криками возмущения. Настроение у всех было бодрое, все готовы были драться до последнего патрона.
Прежде чем ответить Пепеляеву отказом, я все же решил сам осмотреть наши окопы и определить их пригодность. На меня накинули доху, два красноармейца помогли выйти во двор. Беглый осмотр нашей крепости показал, что она совсем не так надежна. Окопы защищают только от фронтального огня, но открыты для обстрела с флангов и тыла. Их необходимо перестроить.
А срок ответа приближается, до 12 часов выполнить нужные работы не удастся. Чтобы выиграть время, решили пойти на хитрость и написали Пепеляеву ответ следующего содержания:
«Ваше предложение о сдаче вверенного мне отряда получил в 11 часов 15 минут 14 февраля. Ввиду громадной важности вопроса о сдаче целого отряда с оружием в руках лично решить его я не могу. Необходимо сделать общее собрание отряда, на котором и обсудить ваше предложение. Для этого требуется время, каковым мы не располагаем. Прошу продлить срок до 16 часов».
Подписали эту бумагу я, начштаба Дмитриев и военком Кропачев. Для передачи ее выбрали двух человек — комвзвода Алексея Волкова и пулеметчика Пожидаева. Вручили им пакет и палку с привязанным к ней носовым платком.
Парламентеры быстро поднялись на гору, вышли в расположение наших караулов и, отойдя от них шагов триста, встретили заставу белых: взвод с пулеметом, начальником которого был Ренкус. Парламентеров задержали. Подошел офицер и, узнав, в чем дело, предложил обоим завязать глаза.
— Зачем это?
— Чтобы вы не увидели наше расположение и наши силы, — ответил начальник заставы.
Пришлось согласиться, и дальше уже пошли с завязанными глазами, держась за руки двоих провожатых. По дороге пробовали было начать разговор, но пепеляевцы не отвечали.
Только в юрте с парламентеров сняли повязки. За столом они увидели человек пять офицеров — очевидно штаб.
— Кто из вас генерал Пепеляев? — спросил Волков.
— Я, — отозвался чернобородый высокого роста человек, стоявший у потрескивающего камелька. На нем были суконные брюки, оленьи камузы, вязаная красная фуфайка без погон.
Он протянул руку, поздоровался. За ним стали здороваться и все остальные офицеры. Пригласили сесть, стали угощать папиросами. Пепеляев взял пакет. Прочел, подумал.
— А командир у вас партийный? — спросил Пепеляев у Пожидаева.
— Нет, беспартийный.
— Ну вот, сразу видно сознательного человека. А много у вас в отряде коммунистов? — обратился Пепеляев к Волкову.
— А разве это не все равно? — вопросом на вопрос ответил тот.
Пепеляев на минуту задумался. В это время в юрту вошел генерал Вишневский.
Пепеляев подошел к нему, они тихо стали совещаться. Потом Пепеляев громко обратился к офицерам:
— Братья офицеры! Строд просит отсрочки на четыре часа, чтобы на собрании отряда обсудить создавшееся тяжелое для них положение и принять окончательное решение о сдаче в плен. Как вы думаете, можно отсрочить? Я и брат Вишневский полагаем, что можно. Возражений нет?
Начальник штаба полковник Леонов тут же написал ответ и передал Пепеляеву. Тот подписал, потом фамильярно потрепал Волкова по плечу:
— Я рад, что напрасного кровопролития не будет. Если первый бой был неудачен, то только потому, что я выделил мало сил. Теперь же сопротивление бесполезно. Я собрал все силы, и у меня громадный перевес. Если почему-либо ваши командиры не согласятся на сдачу и я поведу наступление, стреляйте в воздух. Помните, я никого не расстреливаю, ваши же товарищи, взятые в плен, добровольно служат в дружине. Кто не захочет служить у меня, тех отпущу в Якутск.
Подал пакет. Парламентеры направились к выходу. Им снова завязали глаза, проводили до заставы и только там разрешили снять повязки.
Ренкус попросил у начальника заставы разрешения поговорить с ребятами.
Офицер разрешил, сам отошел шагов на десять и стал наблюдать за разговаривающими.
— Ну как дела, товарищи? Как там наша братва поживает?
— Ничего, брат Ренкус, живем ничего, ожидаем лучшего.
— Какой черт брат! Волк им брат, а не я.
Офицер поморщился, но смолчал.
— Шея до сих пор болит, так эти братья навернули меня прикладом в Амге. Но и я в долгу не остался, тоже пошерстил. Жалко, что мало нас было, а то бы…
— Прекратите разговоры, Ренкус, а вы, братья, идите, не задерживайтесь, вас там ждут, — не выдержал начальник заставы.
— Ну а ты, Ренкус, что поделываешь?
— Да ничего. Как видите, начальником пулемета у них.
— Что ж, по своим стрелять будешь?
Ренкус покосился глазами в сторону офицера.
— Все монатки они у меня отобрали, последнюю пару белья, а теперь братом называют.
Начальник заставы подошел к разговаривающим и категорически предложил нашим парламентерам продолжать свой путь.
Прощаясь, старые друзья расцеловались, и Волков с Пожидаевым быстро зашагали к своим, а коренастая фигура Ренкуса сразу как-то сгорбилась и осела, придавленная тяжестью пережитого и надвигающегося.
Потом Ренкус энергично встряхнул головой и закричал вслед уходящим:
— Передайте от меня привет всем вашим! Скажите, чтоб не сдавались и хорошенько наклали нашим!
Офицер злобно прикрикнул на Ренкуса.
Получив ответ Пепеляева, я пробежал его глазами. Генерал писал:
«Продлить срок переговоров до 16 часов по нашему времени согласен. За это время боевых действий ни с одной стороны быть не должно».
Наша хитрость удалась. Работа кипела, и уже к 15 часам 30 минутам окопы были переделаны. К этому же времени мы заготовили ответ Пепеляеву. В нем говорилось:
«Обсудив всесторонне ваше предложение о сдаче, вверенный мне отряд пришел к следующему заключению:
Вы бросили вызов всей Советской Сибири и России. Вас пригласили сюда купцы-спекулянты и предатель-эсер Куликовский. Народ не звал вас. С оружием в руках он стал на защиту Советской власти. Теперь бывшие повстанцы вместе с Красной Армией стали на защиту автономной республики. Якутская интеллигенция идет вместе с трудовым народом. Вся ваша авантюра построена на песке и обречена на неминуемую гибель.
Сложить оружие отряд отказывается и предлагает вам сложить оружие и сдаться на милость Советской власти, судьба которой не может решиться здесь. Ваша же авантюра закончится в Якутии.
Помните, что народ с нами, а не с генералами».
С нашим ответом на этот раз отправился только один Пожидаев. Вдогонку слышны были замечания:
— А ведь белые могут расстрелять…
— Я готов умереть, — был его ответ. — Жалко только, что не в бою…
На заставе опять та же процедура с завязыванием глаз. Через несколько минут ходьбы Пожидаев снова в юрте, теперь уже знакомой. Там ничего не изменилось, за столом те же лица.
Пепеляев берет пакет. Нервничая, вскрывает, словно чувствуя неладное. Вздрагивают руки. Пока читает, лицо все больше хмурится. Остальные с напряженным вниманием наблюдают за генералом. Наконец он прочитал бумагу, отбросил в сторону и удивленно обратился к офицерам:
— Братья офицеры! Вы знаете, что он пишет? Он предлагает мне сдаться!
И тон его голоса, и весь его вид были настолько смешны, что офицеры расхохотались. Смеялся и Пепеляев, но смех его был невеселым, нервным.
Потом генерал повернулся к парламентеру:
— Вы, наверное, укрепились?
— Да, окопы кое-где малость подправили.
— Я так и думал, я так и думал… Значит, у вас все коммунисты. И вы тоже коммунист?
— Нет, гражданин генерал! У нас есть коммунисты, но больше беспартийных. Я не коммунист, но, если придется, умру так же, как умирают коммунисты.
— Очень жаль, что придется напрасно пролить кровь. Еще раз советую стрелять в воздух. Сопротивление все равно бесполезно, только напрасные жертвы с обеих сторон будут.
Пожидаев скоро вернулся, передал записку генерала. Пепеляев писал:
«Переговоры считаю законченными. Открываю военные действия».
Все бойцы на местах. Рота в окопах, эскадрон в резерве. Ждем час, ждем два — противника все нет. Наступила ночь, а его снова нет. Выслали разведку в трех направлениях.
В Якутск с донесением отправили двух красноармейцев на лыжах — Алексея Вычужина и жителя д. Петропавловское Сергея Мирушниченко, хорошо знавшего тайгу и обещавшего пройти без дороги. Для легкости нарочных вооружили только наганами и парой гранат. Вместе с разведкой они прошли верст семь — восемь, потом свернули с дороги и пошли целиной.
Несмотря на принятые меры предосторожности и на то, что гонцы вышли ночью, белые их все-таки обнаружили. Пять вооруженных пепеляевцев-лыжников гнались следом за ними целых сто верст и на третий день чуть не захватили, когда у одного из красноармейцев сломалась лыжа.
Усталые бойцы зашли в населенный пункт, чтобы сменить лыжи, а заодно немного передохнуть и покушать горячего. Здесь было всего две юрты. Зашли во вторую, дальнюю. Хозяин, узнав, в чем дело, сразу же принес несколько пар лыж и предложил выбрать, какие понравятся, а хозяйка занялась самоваром.
Не прошло после их прихода и пятнадцати минут, как к другой юрте подъехали пять человек. Они зашли в юрту, спросили хозяина, не видел ли он двух красных на лыжах.
— Как же, как же, — ответил тот. — Они были у меня на дворе полчаса назад. У одного была лыжа поломана. Они взяли у меня коня, сани и уехали, даже чай пить не стали.
— А, черт возьми! Мы думали, тут их захватим. Они версты три пешком по дороге шли. Кони у тебя есть?
— Есть, да только в тайге. К вечеру приведу, обождите.
— Зачем нам вечером твои кони? Тоже сказал! До старости лет дожил, а ума не нажил. Нам сейчас надо. Сходи к соседу, узнай, может, у него кони дома. А мы пока чайку попьем.
Якут прибежал во вторую юрту и все рассказал нашим. Те живо собрались и потихоньку ушли.
Лошадей, конечно, «не оказалось» и у соседа. Белые прекратили преследование, и наши гонцы дальше шли спокойно…
Проводив Вычужина с Мирушниченко и тщательно осмотрев ближайшую местность, разведчики возвратились и сообщили, что все дороги свободны и на семь — восемь верст вокруг белых нигде нет. Это нас и обрадовало и озадачило.
Сначала кое-кто высказал предположение, что, наверное, к Амге подходят наши из Якутска и Пепеляев бросился им навстречу, оставив нас в покое. Но, поразмыслив, мы решили, что это военная хитрость. Пепеляев нарочно открыл ловушку, пытаясь выманить нас из укреплений, чтобы напасть в удобном для него месте и разбить отряд. Но если бы мы даже не догадались, что это хитрость, все равно остались бы на месте. Нам не на чем было двигаться, нас обременяли раненые, и мы не знали, куда двигаться, так как не имели связи со своими.
Пока же мы усилили сторожевое охранение, разобрали один амбар на дрова и снесли во двор. Кроме того, срубили десятка три деревьев и положили их впереди окопов, верхушками в сторону противника. Получилось нечто вроде засеки, правда, довольно жалкой и ненадежной. Но для наступающего иногда даже слабое искусственное препятствие кажется трудно преодолимым и действует на психику. На этот раз так оно и получилось. Наша засека издали показалась противнику серьезной преградой, он с ней посчитался и занес ее на свою схему, как серьезное препятствие.