(Откровенно, как на исповеди)

(Откровенно, как на исповеди)

До войны, воспитанный школой, комсомолом, средствами массовой информации в духе интернационализма, о своем еврейском происхождении я задумывался очень редко. Однако начиная с первых месяцев войны сознание принадлежности к этому «нестандартному» народу меня почти никогда не покидало. Причиной этому стал быстро и широко распространившийся бытовой антисемитизм. В самых различных слоях общества воскресали мещанские предрассудки по поводу евреев, в их адрес можно было услышать едкие слова осуждения, оскорбительные прозвища, насмешки, анекдоты. Злой критике подвергалось все, большей частью мифическое или намеренно преувеличенное, — приверженность евреев к «золотому тельцу», торгашеству, жульничеству; нежелание жить честным трудом; трусость и увиливание от фронта; наконец, специфические интонации и картавость речи.

Пытаясь сегодня понять, почему в первые месяцы войны произошла вспышка этого отвратительного явления, таившегося ранее под спудом (во всяком случае, я его не замечал), полагаю, что было к тому несколько поводов.

Среди сотен тысяч людей, бежавших на восток из западных регионов страны, значительную часть составляли еврейские семьи. И это неудивительно: останься они на оккупированной земле, их ожидала бы неминуемая гибель. Так и произошло с теми евреями, кто по разным причинам не эвакуировался. Счастливых исключений было ничтожно мало. Конечно, покидали свои дома не одни лишь евреи, уходили от врага члены партии, работники органов власти. Вместе с оборудованием крупных заводов и фабрик в более-менее организованном порядке эвакуировались, независимо от их национальной принадлежности, сотрудники администрации, инженерно-технические работники, квалифицированные и кадровые рабочие этих предприятий, а также члены их семей. И все-таки не обратить внимание на высокий процент евреев среди эвакуированных было трудно. У местных жителей, даже у тех, которые до этого живого-то еврея не видели, а о народе этом знали лишь, что они Христа распяли, при виде вполне здоровых приезжих мужчин возникала естественная, на мой взгляд, неприязнь: «Как же так? Моего мужа (брата, сына, отца) забрали на фронт, а эти здесь разгуливают!» Были ли основания для таких суждений? Скажу откровенно — не без того. Конечно, многих беженцев с запада не успели на месте призвать в армию из-за молниеносного продвижения немцев, но и без достаточных оснований немало «нашего брата» сшивалось в тылу (среди таких были два хорошо знакомых мне человека, разными хитростями увильнувших от мобилизации). Правдами и неправдами избегали армии и сыны других народов, но замечали в первую очередь евреев: чужое всегда виднее.

Прибытие значительного числа эвакуированных, несомненно, сказалось на условиях жизни местного населения. Острее ощущалась нехватка продуктов питания, резко возросли цены на рынках. У многих ухудшились жилищные условия. Кого можно было обвинить в этом? Конечно, эвакуированных (которых кое-где обзывали «выковырянными»), в первую очередь евреев. И если среди тех попадались богатые люди, выкладывавшие любые суммы за нужный им товар (были, конечно, и такие), то рассказы об этом становились достоянием масс. Мифы о несметных богатствах приезжих распространялись на всех евреев, подавляющее большинство которых фактически вело на чужбине полунищенский образ жизни.

Кое-кому из местных жителей, наверное, пришлись не по душе обычаи и манера поведения прибывших евреев в быту, способы ведения домашнего хозяйства, даже особенности их меню (например, пристрастие к курятине).

На отношение к эвакуированным в тылу страны могли также повлиять отголоски гитлеровской пропаганды, которая изображала евреев как злейших врагов человечества.

Такова моя нынешняя версия причин тогдашней вспышки антисемитизма в СССР, которую я воспринимал очень болезненно.

* * *

Было бы несправедливо умолчать о том, что значительная, может быть, даже большая часть местных жителей от всей души сочувствовала эвакуированным, бескорыстно помогала им выжить, делилась последним. Однако такими были далеко не все.

* * *

Особенно задевали мои юношеские чувства оскорбительные обвинения евреев в трусости и увиливании от непосредственного участия в боях. Никогда не забуду, как больно было выслушивать гнусные остроты на эту тему. Пока я не оказался в армии, приходилось, стиснув зубы, молча сносить произносимые в моем присутствии гадости типа «вояки из Ташкента» или выслушивать анекдот о Рабиновиче, который на вопрос, почему он не на фронте, ответил: «А если меня там убьют, кто тогда будет любить Родину?» Ведь не мог я, крепкий 19-летний парень, упреждая возможные вопросы, оповещать любого встречного о том, что статус студента второго курса дает мне отсрочку от призыва в армию. И до мая 1942 года приходилось молча глотать обиду даже тогда, когда эти гадости не относились ко мне лично.

Названные причины привели к тому, что моя психика в те месяцы зациклилась на теме «евреи на войне, евреи на фронте». Поэтому, оказавшись в армии, я был заранее нацелен на то, чтобы узнать, какими же они были в действительности.

(С годами я убедился в том, что прямые ответы на подобные вопросы существуют только тогда, когда оцениваются отдельные личности, а однозначно оценить любую общность или большую группу людей невозможно. Поэтому мои юношеские попытки однозначно оценить поведение евреев на фронте потерпели неудачу. Расскажу в основном о фактах, которым был свидетелем.)

Сначала о том, что мне было известно уже в первые месяцы войны, — об участии в войне моих близких родственников — всех моих двоюродных братьев, которым в 1941 году было от 19 до 30 лет (их было четверо, а моему единственному родному брату было тогда всего 10 лет). Начну со старших.

— Миша Гинзбург (год рождения 1911 г.) — в армии с 1939 года. На фронте был политруком, инженером, затем командиром автомобильного батальона.

— Нюма Гинзбург (1919) — летчик-истребитель, тяжело ранен в воздушном бою в 1943 году, инвалид войны.

— Изя Кобылянский (1922) — призван в армию после десятилетки в 1940 году, служил в Прибалтике. Погиб в первые дни войны.

— Изя Вайнбург (1922) — в армии с 1940 года после окончания артиллерийской спецшколы. Тяжело ранен в 1942 году, после излечения продолжал воевать, инвалид войны.

Себя в этот список не включаю, так как читатель уже знает о моем участии в войне. Но и без меня «семейная статистика» была на 100% в пользу евреев!

Летом 1942 г., будучи в течение трех месяцев курсантом артучилища, я обращал внимание на национальность каждого из преподавателей, командиров учебных дивизионов, батарей и взводов, с которыми сталкивался в этот период. Заметил лишь одного еврея. Тоже позитивная статистика!

Более сложная картина предстала передо мной, когда я воевал в стрелковом полку обычной пехотной дивизии. В подразделениях переднего края нашего полка, насчитывавших в среднем за годы войны примерно пятьсот «активных штыков», евреев было немного. В полку, помимо меня, «активно» (в моем понимании) воевали еще четыре еврея: командир роты противотанковых ружей (ПТР) Горловский, командир взвода минометной батареи Плоткин, командир минометного взвода, затем роты Бамм и батальонный связист сержант Хандрос. Вполне возможно, что в батальонах были еще евреи, но я называю только тех, кого знал лично. Все, кого я перечислил, были известны в полку как храбрые воины. (Горловского в последний раз я видел тяжело раненным, его несли на руках солдаты, когда мы пытались выйти из «Балки смерти», там же встретил Хандроса и больше его не видел. Я, Бамм и Плоткин вернулись с войны невредимыми.)

Однако мой болезненно придирчивый взгляд замечал, что в небольших по численности тыловых подразделениях и при штабе нашего полка было примерно столько же евреев: уполномоченный СМЕРШа Вигнанкер, почтальон Вин, автоматчик при штабе Шульман, завскладом ОВС Сапожников, писарь строевой части Якубман. Заметный процент евреев я обнаруживал также в «верхах» и тылах дивизии. Назову только тех, кого запомнил: замкомдива по тылу Драйгер, адъютант комдива Ельчин, нач политотдел а Липецкий, инструкторы политотдела Фарбер, Винник и Блувштейн, инженер службы тыла Друй,артист дивизионного ансамбля Гольдштейн, печатник редакции многотиражки Перельмутер. (В этих подразделениях было гораздо безопаснее, чем на передовой, но и здесь, конечно, люди погибали.)

Конечно, такое неприятное для меня соотношение «активно» и «пассивно» воюющих, евреев в нашей дивизии было заметно не мне одному, и оно могло подкреплять позицию тех, кто твердил об умении евреев «устраиваться». Как антисемитизм в тылу страны, как злые наветы на евреев в немецких листовках, так и коробившая меня собственная «мини-статистика» стрелкового полка#p1 глубоко задевала мои чувства. И я старался своим поведением на фронте опровергать антиеврейские предрассудки.

* * *

Целый ряд моих поступков в военные годы был продиктован стремлением доказать окружающим, что я, еврей, ничем не хуже других. Не раз в бою я демонстративно пренебрегал опасностью, да и вообще в своей батарее был в числе стойких. Ваня Камчатный в письме Вере писал после боев в «Балке смерти»: «Изя оправдал Ваше доверие. Он дрался к примеру всем, и ни под пулями, ни под бомбами его никто не видел с поникшей головой... Вы можете гордиться им, как я своим боевым товарищем».

Конечно же, помимо желания опровергнуть предрассудки антисемитов, были и другие, не менее веские мотивы моего поведения: патриотизм, ненависть к врагу, верность присяге, долг члена партии. В какой-то мере присутствовал и присущий мне со школьного возраста «синдром отличника» (в частности, очень хотелось заслужить побольше орденов и медалей). Не только в бою, но и вдали от фронта, в спокойной обстановке, не хотелось уступать в чем-либо моим боевым товарищам. Возможно, это была неосознанная «адаптация к окружающей среде».

Не могу не рассказать о тех двух случаях на фронте, когда я совершенно сознательно принимал жизненно важные решения, исходя из того, что я — еврей.

Была при политотделе дивизии «группа по разложению войск противника» (начальник группы — еврей, майор Винник). В группе имелся автомобиль с громкоговорящей установкой. Машина должна была подъезжать к переднему краю и, направив рупора в сторону противника, вещать пропагандистские тексты. (Правда, я не помню, чтобы эта машина появлялась на позициях нашего полка, но многотиражка как-то писала о действиях группы.) Однажды в 1943 году Винник, узнав о том, что я свободно говорю по-немецки, разыскал меня и предложил перейти в его подчинение. Я сразу отверг заманчивое предложение, ответив Виннику, что, мол, должен же кто-то из евреев воевать на передовой.

Второй эпизод имел место осенью 1944 года, когда мы вышли на левый берег Немана напротив города Тильзит. Правый берег реки поднимался к городу почти отвесно. Когда я впервые увидел открывшуюся панораму, подумалось: «Не дай бог наступать на этот город в лоб!» Но командование имело свои соображения, и было объявлено, что в ночь на 31 октября (опять роковой последний день месяца!) полк будет переправляться через Неман и штурмовать Тильзит. Всю остававшуюся неделю мы в прибрежном лесу вязали плоты, а ночами оборудовали огневые позиции у самой реки. Было сообщено, что первым, кто войдет в город, будут присвоены звания Героев Советского Союза, но, несмотря на это, настроение у окружающих было тревожное, энтузиазм не просматривался, так как шансов уцелеть было мало. Вот строки из моего письма Вере, написанного в эти дни. «...Я стою на пороге очень серьезных боев, и один Господь знает, чем они окончатся для меня...» (ни до, ни после этого я не писал так откровенно о предстоящей опасности).

И вот за сутки до начала наступления ко мне прибывает вестовой из строевой части и вручает анкету поступающего в военно-инженерную академию. По телефону объясняют, что прибыла разнарядка на одного человека с законченным или незаконченным высшим техническим образованием, и я — единственный в полку, кто удовлетворяет этому требованию. Требовалось срочно представить анкету для оформления приказа об откомандировании на учебу. Все надо было сделать за несколько часов. Вначале я очень обрадовался счастливой возможности избежать участия в гибельной операции и принялся заполнять анкету. Но постепенно в голову стали приходить и другие мысли. «Как же я могу так поступить? Ведь это даст в руки антисемитов еще один козырь. И как могу оставить своих друзей и подчиненных в канун тяжелого боя?» Размышления закончились тем, что я позвонил в строевую часть и отказался от «счастливой возможности». А через несколько часов операцию отменили —- так мне в который раз повезло на войне...

Вот и все, что я хотел рассказать о моем фронтовом опыте «борьбы с антисемитизмом». Добился ли я чего-нибудь существенного? Пошло ли мое поведение на пользу народу, к которому я принадлежу? Не думаю. Но я не сожалею о своих юношеских поступках и почти уверен, что хотя бы несколько однополчан, ссылаясь на меня, оспаривали чьи-нибудь огульные обвинения евреев в трусости на войне. Надеюсь, что это слышали их дети или внуки...

В этой непростой главе я старался передать оценки и чувства того периода, когда был еще совсем молодым. Возможно, будь я тогда постарше, некоторые мои оценки были бы менее категоричными, а поступки — более взвешенными.

Я понимаю, что в этой главе, наряду с опровержением ряда антиеврейских предрассудков, есть много противоречивого. Наверное, это связано с тем, что невозможно однозначно охарактеризовать большую общность людей, в данном случае — советских евреев.

О том, как ударял по мне послевоенный государственный антисемитизм в СССР, упомяну в послесловии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.