Глава IL. Речь члена Государственной Думы В.Н. Львова 29 ноября 1916 г. Свидание с А.Н. Волжиным

Глава IL. Речь члена Государственной Думы В.Н. Львова 29 ноября 1916 г. Свидание с А.Н. Волжиным

При всей своей впечатлительности, заставлявшей меня болезненно реагировать на то, мимо чего проходили с полным равнодушием другие, менее истерзанные нервно люди, предостережения В.П. Шеина не произвели на меня никакого впечатления. Относясь к своим служебным обязанностям как к долгу перед Богом, просиживая ночи за письменным столом, не имея личной жизни и отдаваясь безраздельно службе, я был уверен, что самые строгие судьи не нашли бы поводов для каких-либо упреков, тем менее обвинений, а потому, не только не интересовался речью В.Н. Львова, но и тем, когда он намерен ее произнести.

Я узнал о ней несколько дней спустя, когда В.П. Шеин принес мне стенографический отчет этой речи.

В речи, какую мог произнести только одержимый, значилось, что "темные силы" проникли уже за церковную ограду и свили себе гнездо в самом Синоде, и что дальше уже терпеть нельзя, ибо в опасности находится самое дорогое достояние русского народа – Православная Церковь. Как на иллюстрацию такого угрожающего положения указывалась история создания должности второго Товарища Обер-Прокурора и моего назначения на эту должность, причем эта история излагалась так:

"Явился к Обер-Прокурору Волжину некий князь Жевахов, потребовал от него список должностных лиц и заявил, что желает получить место в ведомстве с окладом не ниже 10000 рублей в год. Когда Волжин заявил, что таким жалованьем оплачивается только должность Товарища Обер-Прокурора, какая занята, то князь Жевахов, нисколько не смущаясь, ответил Волжину: "Что ж такое, что занята: создайте другую"... И Волжин, зная, кто стоит за спиной князя, и на какие темные силы последний опирается, стал всячески изворачиваться, однако ничего не мог сделать и, в конце концов, был вынужден создать новую должность второго Товарища Обер-Прокурора специально для князя Жевахова, ad hoc. Конечно, он не решился войти в Государственную Думу с таким ходатайством, ибо знал, что Дума откажет ему в кредитах; но он обошел закон с другого конца, в результате чего содержание по новой должности отнесено на счет свечных сумм и остатков от кредитов, идущих на церковные школы... "Знайте же, господа, – патетически закончил В.Н. Львов свою речь, – что каждая копейка, какую вы жертвуете на свечку, ставя ее в храме Божием, пред иконою, идет теперь в карман князя Жевахова"...

Оглушительные рукоплескания были наградой дегенерату. Я же черпал источник величайшего удовлетворения в тех криках, какие сопровождали каждое слово этой речи и сводились к вопросам: "Кто такой Жевахов, откуда он взялся!.."

Эти вопросы служили лучшей оценкой речи В.Н. Львова и лучшим моим оправданием, ибо оставаться совершенно неизвестным Думе, оперировавшей даже подпольным материалом и пресыщенной агентурными сведениями, мог только тот, кто действительно не думал о своей карьере и менее всего был способен на те действия, какие ему приписывались.

Тем не менее, получив стенограмму речи, я немедленно отправился к А.Н. Волжину. Он. конечно, не мог меня ожидать, и мое появление в его кабинете озадачило его... Принужденно улыбаясь, А.Н. Волжин засыпал меня вопросами о том, что делается в Синоде, как идут дела, повесили ли его портрет и в каком месте и пр.

"Вы читали речь Львова?" – обратился я к А.Н. Волжину с вопросом.

"Да. Ничего значительного", – как-то нехотя и небрежно ответил он.

"Наоборот, она весьма значительна, – выразил я, – в ней сделана ссылка на Вашу беседу со мной, когда Вы предъявили мне список чинов Синодального Ведомства, и я, не рассматривая этого списка, вернул Вам его обратно... Помните?.. Вы, верно, не забыли еще, что пределом моих желании, высказанных Вам, по Вашему принуждению, была должность сверхштатного члена Училищного Совета при Св. Синоде; что о жалованье не было и не могло быть даже речи и что если бы Вы даже предложили его мне, то я бы должен был отказаться от него, как отказался и от десятитысячного оклада, предложенного мне по должности члена Главного Управления по делам печати, ибо не желал расставаться с Государственной Канцелярией, а занимать две штатные должности в двух разных ведомствах – невозможно; что я никогда не выставлял своей кандидатуры на должность Товарища Обер-Прокурора и ни с какими требованиями к Вам не обращался... Если, несмотря на это, В.Н. Львов ссылается в своей речи на Вашу беседу со мной и говорит, что получил материал для этой речи от Вас, то важно установить, в каком виде он получил этот материал от Вас. Вы ли снабдили его неверными сведениями, или он сам исказил их? За ответом на этот вопрос я и приехал к Вам. Ввиду ссылок В.Н. Львова на Вас, а также в виду того, что в материалах, полученных от Вас, содержится прежде всего клевета на Государя, ибо не Распутин, а Государь повелел Вам представить меня к назначению, я требую, чтобы клевета была опровергнута лично Вами. Если Вы этого не сделаете, тогда, оставаясь в убеждении, что В.Н. Львов использовал только готовый материал, от Вас полученный, я лично оглашу в печати содержание наших бесед, расскажу о том, чем эти беседы вызывались и под каким углом зрения велись Вами... Я не виноват, что Вы совершенно меня не постигали и не понимали... От этого мне не легче: клевету я должен сбросить"...

А.Н. Волжин был очень смущен; однако же определенно ответил мне: "Львов такая сволочь, что я не только не принимаю его у себя, но и руки ему не протягиваю... И стоит ли Вам обращать внимание на то, что говорит Львов... Вспомните, как меня травили и какой грязью забрасывали, а разве я обращал на это внимание?! Советую и Вам поступить так же; все равно теперь никто никаким опровержениям не поверит"...

В этих словах не заключалось, однако, ответа на предложенный мной вопрос, и потому я повторил его:

"Я пожелал бы, однако, знать, откуда В.Н. Львов получил материал для своей речи, и намерены ли Вы восстановить наши беседы в их подлинном виде и тем опровергнуть клевету?.."

"Может быть я и делился с кем-либо своими впечатлениями, – ответил А.Н. Волжин, – но того, что значится в речи Львова, я не говорил. А что касается опровержений, то я не только не могу этого сделать, но и Вас прошу воздержаться от них... Стоит ли начинать опять все сначала!"

"В таком случае я сам это сделаю и сделаю это так, чтобы навсегда рассеять сомнения в том, что Государь Император и Распутин не одно и то же, и что, получив личное повеление Его Величества о моем назначении, Вы не имели ни права, ни оснований распускать слухи об участии Распутина в моем назначении, чего вы ни в каком случае не могли бы доказать".

Сказав это, я откланялся. С отменной любезностью и законченными движениями гофмейстера, проводил меня А.Н. Волжин в переднюю, продолжая настаивать на бесполезности каких-либо опровержений и достигая этим как раз обратных целей... Я допускал, что В.Н. Львов мог исказить полученный им материал; но сомнений в том, что этот материал был передан ему А.Н. Волжиным, у меня не было.

На другой день я передал содержание своей вчерашней беседы с А.Н. Волжиным директору канцелярии Обер-Прокурора В.И. Яцкевичу, а последний рассказал мне историю посылки в Ставку всеподданнейшего доклада с ходатайством о назначении Н.Ч. Заиончковского и учреждения должности второго Товарища Обер-Прокурора, о чем уже было рассказано мной выше.

Я не сливался с окружавшей меня средой и часто был той костью, какой давились другие, особенно в пору столь требовательной, не терпящей никаких компромиссов, юности. Клевета не составляла для меня нового явления, она причиняла мне много страданий, но не выбивала меня из колеи, не меняла моих позиций, не переставляла точек зрения, не научила приспособляться, тем более изменять принципам.

Но речь В.Н. Львова явилась для меня жестоким и незаслуженным ударом, от которого я даже до сих пор не оправился, и который болезненно переживаю и в настоящее даже время. И это потому, что эта речь зафиксировала непостижимое недомыслие даже лучших людей, к числу которых я относил А.Н. Волжина, которое, в своем последовательном развитии, привело и не могло не привести к революции, даже безотносительно к работе специальных агентов ее.

Не мог, ведь, А.Н. Волжин не сознавать того, что, делясь с членами, Думы своими сомнениями и подозрениями относительно меня, считая меня "распутинцем", т.е., по меньшей мере нравственно-нечистоплотным человеком, и одновременно ссылаясь на настоянии Государя Императора представить меня к назначению на высокий пост Товарища Министра, он, прежде всего, дискредитировал в глазах Думы, а следовательно, и всей России, Государя Императора?!

Или он этого не сознавал?.. Потому ли, что он действительно опасался моей конкуренции и, следовательно, отказывал мне в простой порядочности, потому ли, что желал заручиться расположением Думы, где его положение было невыносимым, потому ли, что действительно искренне сомневался в моей нравственной чистоплотности, но только он не нашел ничего умнее, как пожаловаться на Царя... члену Думы В.Н. Львову.

А поступить он должен был не так.

Перед ним было два выхода на выбор:

1. Если у него существовали какие-либо сомнения относительно меня, то он должен был бы откровенно высказать их мне. Если у него были факты, порочившие мое имя, то, вместо вкрадчивой любезности, вводившей меня в заблуждение, вместо того, чтобы сотни раз приглашать меня к себе и вести бессмысленные переговоры, он не должен был бы вовсе принимать меня и объяснить мне причины, почему это делает.

2. Если бы эти причины не были приняты во внимание Государем Императором, то он должен был бы молча выйти в отставку...

В путях охраны престижа Монарха и России других выходов не было.

Однако, А.Н. Волжин использовал тот, какой, в последнее время, стал обычным, и каким пользовались все те, кто дерзал приносить в жертву личной популярности священное имя Монарха – путь апелляции к общественному мнению, средоточением которого была революционная и враждебно настроенная к Государю Дума. Отставка наиболее популярных в Думе Самарина и графа Игнатьева, перевод из Петербурга в Киев, приобретшего неожиданную популярность в той же Думе, митрополита Владимира, рассматривались под тем углом зрения, какой исключал даже мысль о верности и преданности Царю. Разве эти акты Высочайшей воли рассматривались как свободное волеизъявление Самодержца и Помазанника Божия?! Нет, их рассматривали как народное бедствие. За овациями покидавшим свой пост скрывалась самая откровенная враждебная демонстрация против Царя, за которым не признавалось права ни на какое самостоятельное проявление личной вели, Который должен был поступать только так, как того требовала прогрессивная общественность, с ее штабом, Думою, бывшей на поводу у еврейской печати.