Глава XX

Глава XX

Такова настоящая история Джимми Валентайна. О. Генри взял один эпизод из этой горестной жизни и заставил всю нацию смеяться и плакать. Когда бывший заключённый открывает сейф и сестрёнка девушки, которую он любит, спасена от смерти, в воцарившейся напряжённой тишине перед нами не тот Джимми, каким он был в действительности, но тот, каким он должен был быть. И только совсем немногие из тех, у кого в этот момент перехватило дыхание, могли бы лишить Дика его шанса, отказать ему в заслуженном помиловании и обречь на забвение и мучительную смерть в тюремной больнице.

Но не в духе Билла Портера было бы живописать столь мрачную картину. Он обожал счастливые концы. Он даже не стал вдаваться в подробности чисто технической стороны дела — для его лёгкой и жизнерадостной натуры это было бы слишком жестоко.

Таков уж он был — Билл Портер. Брал факты, но преображал их так, как хотелось ему самому. Позже я спрашивал его об этом. В своём рассказе он наделяет героя целым набором хитроумных инструментов, не желая, чтобы Джимми стачивал себе ногти.

— Полковник, да у меня мурашки по коже, как подумаю об этаком членовредительстве, — ответил он. — Пусть уж лучше будет набор инструментов! Не люблю я мучить своих героев. К тому же, понимаете ли, это даёт Джимми возможность подарить свои драгоценнейшие отмычки другу, что очень здорово иллюстрирует одну из черт характера человека, побывавшего в тюрьме — его терпимость. Джимми сам-то решает выйти из игры, но вовсе не ожидает, что и весь мир должен последовать его замечательному примеру. Вместо того, чтобы закопать в землю свидетельства своей бывшей профессии, как сделал бы любой член общества, вставший на путь истинный, он отсылает их своему бывшему подельнику. Есть в его характере что-то эдакое, и мне это импонирует. Обычный человек, давая себе зарок что-то делать или чего-то не делать, тут же начинает клеймить позором бывшего ближнего своего, который не уцепился за тот же вагон. Но не таков Джимми. Вот вам преимущества пребывания в тюрьме — перестаёшь чрезмерно строго кого-либо судить.

Так говорил Портер, и он сам в полной мере обладал этой терпимостью — качеством, которое привлекало к нему сердца друзей, даже несмотря на то, что его достоинство отторгало всяческую фамильярность. Все в кутузке уважали его, абсолютно все. Самые отъявленные головорезы почитали за честь оказать ему услугу.

Портер умудрился втереться в доверие даже к самому тюремному парикмахеру, что являлось источником нескончаемых шуток в нашем клубе. Парикмахер был настоящим артистом, и его было мёдом не корми — дай поиздеваться над волосами узников, — такие он сооружал гротескные футуристические композиции на их головах. Но никогда и ничего подобного он не позволял себе с Портером — светлые волосы Билла всегда были подстрижены со всей возможной тщательностью. Приятная, лёгкая натура нашего друга покорила даже такое грубое сердце, как у нашего брата-парикмахера.

Если бы не эта юмористическая манера, это подкупающее понимание, то наш «Клуб отшельников» не просуществовал бы и месяца. Портер был его душой. Множество непримиримых столкновений и споров завершились взрывом смеха — потому что Билл вовремя ввернул подходящее замечание.

Люди, у которых отобрали возможность самим выбирать, с кем общаться, становятся взрывоопасными — попробуй, тронь! Мы толклись на головах друг у друга, словно дети в чрезмерно разросшейся семье, не имея возможности избежать компании друг друга.

Изоляция тюремной жизни приводит к обострению противоречий между людьми. Друзья, которые с лёгкостью вместе добрались бы до края света, вдруг готовы вцепиться друг другу в глотки, словно тигры. Даже во время наших преприятнейших воскресных обедов среди членов клуба могли вспыхнуть неожиданные стычки.

Любой пустяк — и вот уже от одного к другому летают оскорбительные подначки и разъярённые характеристики. В один из таких моментов я и распрощался с клубом.

Билли Рейдлер заявил, что ощущает вкус мыла. В тот день я был ответствен за мытьё посуды. Мне его замечание не понравилось, но я бы не обратил на него внимания, если бы папаша Карно не влез со своими комментариями:

— Совершенно однозначно — вкус мыла весьма силён, — проскрипел он. — Но ещё хуже — это чеснок! Мистер Дженнингс, не могли бы вы убрать этот ужасный овощ из нашего жаркого?

Карно был раздражительный старый эпикуреец. Ему непременно надо было, чтобы его салфетка была сложена вот так, а не эдак, чтобы нож и вилка лежали в определённой позиции и тому подобное. А уж чеснока он терепеть не мог, тогда как Луиза его обожал.

Ну, тогда уже всем за столом нашлось что сказать. Оказывается, все ощущали вкус мыла — так они утверждали.

— Чёртовы свиньи! Сами тогда мойте ваши корыта! — Я разъярился до такой степени, что готов был закидать всех горшками и кастрюлями. На следующее воскресенье я в клуб не пошёл. Сказал Билли, что я с ними завязываю. Билли не умел утешать обиженных и оставил меня прозябать в досаде и одиночестве.

Но тогда в почтовое отделение заявился Портер.

— Полковник, — сказал он, и в его голосе прозвучало такое понимание, что я немедленно утешился, — не пересмотрели бы вы своё решение? Вы — воистину соль земли, без вас клуб превращается в нечто пресное. Понимаете, мы в вашем споре поддержали Билли только потому, что он — калека. Ему требуется подпорка.

Это был способ Портера пролить бальзам на раны больного самолюбия. Таков был этот человек — всегда готов сгладить шероховатости, выслушать наши жалобы… А груз своих собственных горестей он нёс один.

Но иногда он приподнимал покров тайны со своих мыслей; как правило, это случалось во время непринуждённых дружеских бесед. Например, он и Луиза любили поговорить на темы астрономии или эволюции. Портер пошучивал, Луиза же оставался серьёзен и, помешивая соус, напускал на себя учёный вид.

— Вы истинный творец в области кулинарии, Луиза, — говорил Портер. — А как вы думаете, какие ингредиенты были использованы при сотворении мира?

Луиза мгновенно хватал наживку и принимался рассуждать о протоплазме и постепенном приспособлении живых организмов к изменяющимся условиям среды обитания.

— Тпр-ру, — насмешничал Портер. — Я предпочитаю историю, изложенную в Библии. Из чего же ещё и делать человека, как не из грязи? Создатель был абсолютно прав: люди как были грязью, так ею и остаются. Возьмите, к примеру, хоть Тюремного Демона Айру Маралатта.

На лицо Билла внезапно нашла тень. Он побледнел. Я знал почему — это имя вырвалось у него невольно.

— Полковник, видеть, как человек превращается в зверя наподобие Маралатта — это страшно, — сказал Билл. — Прошлой ночью они снова исколошматили его так, что кожа клочьями сходила. Мне пришлось спуститься в подвал, обтереть его от крови. Хотя по правде, там понадобилась бы губка размером с половую щётку — ведь он такой здоровенный детина.

Я впервые услышал, чтобы Портер упомянул о Маралатте, Тюремном Демоне, хотя оказывать помощь этому человеку ему приходилось два, а то и три раза в неделю. Маралатт был необуздан, как тигр, — ужас всей каталажки. Охранники боялись его, как огня — он тяжело ранил по крайней мере десяток из них.

Четырнадцать лет его держали в одиночке. Он был практически похоронен заживо в чёрной яме в подвале — без кровати, одеяла и света.

Если охранники намеревались убраться в его камере, Айра накидывался на них, как дикий зверь. Они, конечно, справлялись с ним, избивали его до беспамятства и подвешивали за запястья. И всё равно он оставался тем же — непримиримым, непокорным. Наводил страх на всю тюрягу.

Никому не было известно, кто станет очередной жертвой этого бешеного буйвола.

Я тогда его ещё не видел. Вырвавшееся у Портера признание до того заинтересовало меня, что на следующий же вечер я отправился к нему расспросить о Маралатте. Мы находились в одной из больничных палат, как раз над подвалом, в котором совершались наказания.

Вдруг воздух разорвал мучительный, дикий вой. Послышались звуки драки, кто-то с грохотом свалился на пол, а вслед за тем раздался пронзительный визг какого-то охранника.

До того спокойное лицо Портера исказилось.

— Маралатт! — прошептал он. — Дождались — он таки кого-то укокошил!

На следующее утро на всех лицах можно было прочитать только одно выражение — возбуждения, смешанного со страхом. Великая тайна стала всеобщим достоянием: накануне Маралатт чуть не задушил охранника. Теперь его переводят из подвальной одиночки в стальную клетку, расположенную в конце восточного коридора.

Эту клетку строили несколько месяцев. Отвратительнейшая штука. Она больше подошла бы для какого-нибудь дикого зверя из джунглей. Клетка примыкала к каменной стене, в которой выдолбили нишу — четыре фута шириной и восемь длиной. В этой нише Айра должен был спать.

Начальник тюрьмы послал меня с соответствующим приказом. Я вошёл в узкий тёмный проход между корпусами, миновал нескольких охранников. Все они себя не помнили от страха, молчали, как рыбы, а перепуганные глаза были прикованы к двери, ведшей к одиночным камерам.

Дверь со стуком распахнулась, и взорам представилось зрелище настолько ужасное, что даже самое отважное сердце заледенело бы от страха: я увидел Тюремного Демона воочию. Этот глыбоподобный исполин возвышался над дюжиной охранников и по виду напоминал больше гориллу, чем человека.

Я видел его лицо. Над ним спутанными космами торчали волосы. Одежда превратилась в лохмотья.

Охранники не смели приблизиться к этому человеку — они подталкивали его вперёд при помощи длинных шестов, стоя по обе стороны коридора. Демон не мог вырваться: шесты оканчивались крепкими железными крючьями, впивавшимися прямо в плоть узника чуть ли не до кости. Несчастный был принуждён идти туда, куда его толкали.

На ноге у него красовался чудовищный «орегонский сапог».[28] Каждый шаг, по-видимому, был сущим мучением. Но Тюремный Демон выносил его молча. Адская процессия продолжила свой путь через поросший травой тюремный двор к «новостройке» в восточном коридоре. Айру Маралатта водворили в стальную клетку и прибили к решётке табличку: «Тюремный Демон».

Так этот человек стал развлечением для любопытствующих. Молва о нём разнеслась по всему городу и за его пределами — по всему штату. И в этих слухах он выступал настоящим исчадием ада. Так что народ толпой повалил в тюрягу — поглазеть на выдающегося узника. Тогдашний начальник тюрьмы не мог упустить шанс зашибить деньгу.

За 25 центов граждане с воли могли пройтись по восточному коридору и полюбоваться на то, что когда-то было человеком.

Айра, однако, участия в представлении не принимал. У него была нехорошая привычка забиваться в дальний угол своей тёмной клетки. Экскурсанты были недовольны — денежки они выложили, а удовольствия — ноль. Однажды некий решительно настроенный визитёр простоял у клетки битых полчаса. Угрозы и увещевания охранников делу никак не помогали. Начальнику отправили донесение. Тот примчался в восточный коридор, извергая громы и молнии.

— Открыть дверь! — гаркнул начальник, но никто и пальцем не шевельнул. Охранники не осмеливались выполнить приказ.

— Открыть дверь! — вторично заорал Коффин, вырвал дубинку у одного из охранников, воздел её над головой и ворвался в клетку.

— А ну выходи, сволочь! — заорал он. Демон резко распрямился во весь свой колоссальный рост и прыгнул на начальника. Тот грохнулся на пол.

Айра выхватил дубинку из его руки и собрался обрушить её на начальственную голову. Двое охранников кинулись в клетку, дёрнули Айру за ноги — гигант, падая, врезался спиной в заднюю стенку.

Визитёр за свои 25 центов получил удовольствие на полную катушку.

То, что начальнику удалось убраться из клетки невредимым, можно считать чудом. Происшедшее научило его осторожности. Он разработал новое, безопасное устройство для того, чтобы выгонять Маралатта из его норы. Из внутреннего коридора к клетке подвели шланг — через него подавалась ледяная вода. При огромном давлении поток воды буквально измочаливал тело скорчившегося в своём углу узника.

Айра с львиным рыком кидался к решётке, хватался за стальные прутья и неистово тряс их, оглашая коридор диким, безумным воем.

Такое издевательство продолжалось два или три месяца — до прихода нового начальника. Тот снял с клетки табличку и прекратил позорные экскурсии.

Трагическая история Айры получила своё развитие позже, когда я уже был определён в личные секретари У. Н. Дарби, нового начальника. Дарби был человеком с доброй, отзывчивой душой, он прислушивался к словам любого, даже самого отпетого висельника. Произошло нечто такое, что открыло запечатанную семью печатями книгу страшной жизни Айры Маралатта.

Как-то вечером я шёл по восточному коридору, направляясь в лазарет для душевнобольных. С собой у меня было яблоко — я взял его со стола в кабинете начальника. Фрукт предназначался одному приятелю — пациенту упомянутого лазарета. Парень лишился ума и зрения, работая в мастерской, где шлифовал садовый инструмент на наждачном кругу.

От этих шлифовальных кругов постоянно летели металлические стружки и обрезки; зачастую они втыкались прямо в лицо и шею узника. А этому бедняге они пробуравили лоб и глаза. Навещая его, я всегда приносил с собой что-нибудь вкусненькое.

Мой путь лежал мимо клетки Тюремного Демона. Скользнув глазами по низко расположенной каменной нише, я заметил измождённое лицо узника. Несчастное создание, сгорбившись и скрючившись, переползало из одного угла клетки в другой. Красные глаза, казалось, пылали в глубине чёрных провалов.

Одной рукой, вернее, огромной жёлтой клешнёй, узник зарылся в свою жёсткую чёрную шевелюру. Он скорее напоминал сломленного Самсона, чем исчадие ада. Наши взгляды встретились. В его глазах вспыхнул страх.

Что-то в этих усталых, беззащитных глазах заставило меня остановиться. Я вернулся к его клетке, вынул из кармана яблоко, пропихнул его сквозь прутья. Яблоко покатилось к Маралатту. Он отшатнулся. Я тихо заговорил с ним:

— Вот тебе яблоко, Айра.

Он не отвечал. Я отступил в тёмный коридор.

Через мгновение я увидел, как эта громадина поползла на четвереньках, кандалы зазвенели по цементному полу. Цепи глубоко врез?лись ему в запястья, плоть валиком нависала над ними. Огромная клешня протянулась вперёд и сомкнулась на яблоке. Демон отпрыгнул обратно в свой угол.

После этого случая я почувствовал неодолимое желание снова прийти к Тюремному Демону. Я больше не видел в нём исчадия ада — я видел в нём человека, несчастного, поруганного человека. Я пришёл, сел у клетки и заговорил. Должно быть, он узнал меня по голосу, потому что тут же подполз к решётке. Он всегда ходил на четвереньках.

— Ну, как яблоко, Айра, вкусное?

Он взглянул на меня с таким видом, словно в его мозгу заворочалась некая туманная мысль. Но он не ответил, лишь сидел и смотрел на меня. Потом помотал косматой головой и снова заполз в свою каменную нору.

Наверно, лучше расспросить Билла Портера, решил я, ведь каждый раз, когда Айру избивали до полусмерти, Билла звали, чтобы тот помог его откачать. Эта тема была Портеру неприятна до тошноты. При воспоминании об окровавленном теле, которое ему так часто приходилось обмывать, его передёргивало от отвращения.

— Не говорите со мной о нём. С каждой минутой это ужасное место становится всё более невыносимым. Я пытаюсь писать по ночам, и вдруг какой-нибудь бедняга начинает вопить от боли. Словно ножом по сердцу. И это невольно проявляется в моих рассказах. Получается пляска скелета посреди весёлой свадьбы. После такого я больше не могу работать.

— Но вы имели возможность наблюдать Айру больше, чем кто-либо другой. Он что — действительно демон?

— Полковник, этому человеку место в лазарете для душевнобольных, а не в клетке. У него в мозгу что-то застряло и давит. Таково моё личное мнение.

Вердикт меня вполне удовлетворил. Каждый вечер я ходил к клетке Айры, приносил ему то печенье, то немного жарк?го со стола начальника. Через некоторое время я понял, что Айра привык к моим посещениям. Он ждал моего прихода!

Этот дикарь, одно имя которого наводило ужас, сидел у решётки, его непостижимые горящие глаза следили за коридором в ожидании моего появления, и в них была робкая мольба.

Он брал теперь печенье у меня из рук и тут же ел. В течение четырнадцати лет никто и никогда не видел, как Тюремный Демон ест. Харч ему совали в пространство между двойной решёткой его клетки, но он к нему не притрагивался. Он затаскивал еду в клетку ночью, когда никто не видел.

Мы разговаривали о тюремной жизни. Айра отвечал весьма толково. Тогда я попытался выведать у него его историю, но из этого ничего не вышло: больше трёх-четырёх слов выдоить не получалось. Он ничего не помнил и только в отчаянии сжимал голову своими огромными лапищами.

Было известно, что Айра загремел за убийство — задушил кого-то. Но никто не знал, каковы конкретные обстоятельства, приведшие его к преступлению. Впрочем, никому и не было до них дела. Я хотел послать письмо кому-нибудь из его друзей, если у него таковые имелись. Возможно, они могли бы чем-то ему помочь.

— Не знаю. Голова болит, — вот и всё что отвечал он своим гортанным, глухим голосом. — Тележка с углем. Заехала по башке.

Вечер за вечером, напрягая все свои мозги, он давал мне одни и те же ответы. Ему хотелось вспомнить. Когда это не удавалось, он складывал вместе свои могучие ладони и поворачивался ко мне со смиренным, просяще-отчаянным выражением. Но как-то раз в его затуманенной памяти начало что-то вырисовываться.

Я погрузился в собирание мозаики из разрозненных слов, которые он бормотал. Должно быть, я просидел у него не меньше получаса, когда появился посыльный от начальника и позвал меня к нему.

— Где это тебя носит? Серенады, что ли, распеваешь по ночам? — загремел Дарби. И по внезапному наитию я рассказал ему о Демоне и яблоке.

— Айра — всего лишь бедное, умственно отсталое создание. Ему вагонеткой с углем заехало по голове. А вообще он безвреден, как дитя, если с ним правильно обращаться.

Дарби воззрился на меня так, будто я на пару с Маралаттом выжил из ума.

— Ей-богу, правда. Он у меня из рук ест.

— Коли так, я заберу его оттуда.

На следующее утро мы пошли к Маралатту вместе. Начальник приказал открыть дверь. Внутри клетки виднелись только смутные очертания фигуры Айры. Охранник трясся от страха. Дарби взял ключ, открыл замок и шагнул вперёд. Если бы он вдруг бросился под идущий на всех парах поезд, то и тогда не был бы так близок к смерти, как сейчас. Айра сначала осторожно подался назад, а затем молниеносно метнулся к Дарби.

— Айра! — закричал я. Массивная фигура застыла, словно его вдруг ударило высоковольтным разрядом. Тюремный Демон уронил руки, опустился на четвереньки и приблизился ко мне.

— Айра, веди себя хорошо, — шепнул я ему.

Начальник овладел собой. Мы вместе вошли в крохотную камеру. Вонь, непередаваемая дремучая вонь, чуть не сбила нас с ног.

— Выходи наружу, Айра, — сказал начальник. Я кивнул. — Я дам тебе хорошую работу, Айра, если ты будешь прилично себя вести. Согласен?

Впервые за всё время заключения Айра услышал доброе слово от тюремного служащего. Он замотал головой, глаза его недоверчиво сузились, забегали. Он подался прочь от начальника.

— Не бойся, Айра, на этого человека можно положиться.

Этот гигант, на фут выше меня, мог бы раздавить автора этих строк голыми руками. Однако он смирно шёл рядом, поглядывая на меня сверху вниз с такой кротостью, что охранники только диву давались.

Начальник направился прямиком в больницу, где распорядился как следует накормить Демона и оказать ему всяческую помощь. Через три недели перед нами вместо бешеного чудовища по имени Айра Маралатт предстал мягкий, разговорчивый Геркулес. Доктора нашли на его черепе вмятину, давящую на мозг и обусловливавшую дотоле необъяснимые приступы убийственной ярости; ему сделали операцию и выправили вмятину. К Айре вернулась память, и он рассказал нам свою историю, трогательную и глубоко трагичную.

Он работал пудлинговщиком[29] на сталелитейном заводе в Кливленде. Это поистине адова работа — полуголый рабочий стоит перед самой топкой и мешает расплавленное железо. Он дышит не воздухом — он дышит раскалённым ураганом. На уши ему постоянно давит оглушительный гул, сильнее грохота тысячи работающих паровозов. С этим кошмаром могут справиться только самые сильные. И Айра Маралатт был из таких.

На заводах началась забастовка. Айра вернулся домой к жене — он уже почти год как был женат, и они выплачивали ссуду за маленький домик. Никакой другой работы Айре найти не удалось. Всеобщая стачка. Надеждам конец.

— Пойду-ка я в Каналтаун, в шахты, — сказал он своей молоденькой жене. — Вернусь, как только всё уляжется.

Она проводила его до калитки, и больше он её никогда не видел. Когда Айра вернулся в свой маленький домик, там не осталось ничего, что было ему дорого и свято.

В Западной Вирджинии Маралатт нашёл работу на угольных шахтах. Он рубил уголь на развилке штолен, рядом с целиком — цельнопородным пилоном. По штольне пускали бегущие под уклон вагонетки, которые наполняли углём. И вот очередная вагонетка начала свой привычный путь.

Однако на развилке штолен вместо того, чтобы повернуть, она сошла с рельс и понеслась прямо на Айру. Ещё дальше в штольне работало два десятка человек — разбежавшаяся тяжеленная вагонетка превратила бы их в ком окровавленного мяса.

Имелся один-единственный шанс на спасение, и Айра не упустил этот шанс. Его гигантские руки ухватились за вагонетку и с невероятной силой рванули — гружёная с горой вагонетка опрокинулась набок.

Колоссальная тяжесть припечатала Айру к стене штольни. Жизни двадцати человек были спасены. Великан лежал под образовавшимся завалом, без сознания, размолоченный в котлету. Его вытащили и отправили в больницу.

Забыв о себе, забыв о собственной жизни, Айра Маралатт подставил собственное тело под заблудшую вагонетку. Если бы он погиб, его товарищи воздвигли бы ему памятник, как человеку, чья беспримерная отвага спасла два десятка жизней. Айра выжил, но его самопожертвование вместо восторгов и почестей наградило его позорным клеймом. Он стал Тюремным Демоном.

После трагического происшествия в шахте Айра несколько месяцев пролежал в больнице.

К тому времени, как его выписали, забастовка на сталелитейных заводах закончилась. Пудлинговщик отправился обратно, в Кливленд, в свой маленький домик.

К двери вела тропинка, обрамлённая цветущей примулой. Айра быстро шёл по ней, рассчитывая сделать сюрприз жёнушке, которая не имела от него вестей несколько месяцев — всё то время, что он провалялся в больнице.

На окне были новые муслиновые занавески. Чья-то рука отодвинула их в сторону, и на человека у крыльца глянуло незнакомое женское лицо. На нём явственно читалось недоумение.

— Доброе утро, сэр, — сказала женщина.

— Воистину доброе, — ответил Маралатт, начиная тревожиться. — Вы что — живёте здесь?

— А вам что за дело? — вскинулась бабёнка.

— Но это же мой дом! Мой и моей жены! — Беспокойство охватывало Айру всё сильней. — Где моя жена?! Где Дора Маралатт?!

— Ах, вот вы о ком! Так она ушла. Мне почём знать куда, — ощерилась бабёнка. — Выгнали её. А вы — её пропавший муж? Вон там, в сарае, ваше шмотьё! — И со смешком задёрнула занавеску.

В сарае Маралатт нашёл сваленные в кучу останки его домашней обстановки. Здесь были чемоданчик с металлическими уголками — его подарок Доре на день рождения, обеденный стол и шесть стульев — этой мебелью очень гордилась его молоденькая жена. А ещё там было кое-что, чего Айра никогда не видел прежде — корзина для белья, полная всяких розовых вещичек и ленточек.

Он был так растерян и поражён, что даже как будто слегка помутился в уме. Помчался обратно к дому и заколотил в дверь.

— Эй, проваливай! Чего ты тут расшумелся? — заорала бабёнка. — Я тебя полиции сдам!

— Откройте! — бушевал Маралатт. — Пожалуйста, откройте, я не буду входить внутрь! Только откройте на секундочку. Моя жена, скажите, вы видели её? Она жива? Ответьте, будьте добры! Когда она ушла — давно? Где её искать?

Бабёнка смягчилась.

— Только утихни, тогда скажу. Она была вполне жива, когда уходила. Но выглядела она неважнецки, прямо скажем — совсем неважнецки. Не знаю, куда она подалась. Может, уже и померла.

— А ребёнок — он тоже умер?

— Да не знаю я. Она ушла — ещё с животом была. Слушай, бедный ты парень, мне тебя очень жаль, но я не знаю, где она. Ступай-ка ты к домовладельцу. Он знает. Это он приказал свалить ваши вещи в сарай. Ты же знаешь, где его контора?

И ещё до того, как она произнесла последнее слово, Маралатт уже сломя голову летел по дорожке.

Он штормом пронёсся по улицам города.

— Где моя жена? Где Дора Маралатт?! Девушка, которую ты выгнал из дома на холме? — Вопросы градом обрушились на агента, взиравшего на него с презрительной ухмылкой.

— Кто пустил сюда этого припадочного? Ну-ка выбросьте его отсюда!

Маралатт, услышав приказ, сбавил тон. Он наклонился и умоляюще прикоснулся к руке агента:

— Простите, пожалуйста, я немного возбуждён. Долго не был дома. Вы же меня знаете, ведь правда? Я купил тот маленький домик на Си-стрит. Я болел. Вот вернулся, а жены нет. Не знаете, где она? Мне там сказали, что вы выставили её из дома.

— О, так это вы, пропавший пудлинговщик! Ну, что я вам могу сказать — вы потеряли свой дом. Да, женщину пришлось выставить на улицу. Я всё вспомнил. Ещё бы — она же целый спектакль устроила! Пришлось выгонять силой.

— Где она? — Маралатт задыхался, его душила тревога. — Куда пошла моя жена?

— Да убирайтесь вы отсюда! Какое мне дело до чьей-то там жены? С какой стати вы сюда-то припёрлись её искать?

— Так ведь вы же присутствовали при том, как её выгоняли! Куда она ушла?

— Да хоть к самому Сатане, там ей самое место! Кому нужна твоя жена-б….! Проваливай отсюда!

Это была последняя капля. Как разъярённая пантера, Маралатт перелетел через конторку.

— Как ты назвал мою жену?! Ах ты, проклятый, грязный, негодяй! Моя жена — ты назвал её б….? А ну повтори! Ворюга, прощелыга, скотина, повтори, что ты сказал!

Железные руки оторвали агента от пола и, сомкнувшись на его шее, начали выкручивать её, словно это был не человек, а цыплёнок. Уже и кожа на побагровевших щеках натянулась так, что ещё немного — и порвётся, а Маралатт всё тряс и тряс свою жертву. Чтобы отцепить руки великана от шеи мертвеца понадобилось трое полицейских.

Обезумевшего Маралатта избили до потери сознания, бросили в патрульный фургон и отвезли в участок.

Он повредился в уме.

Его засунули в каторжную тюрьму штата Огайо, не дав даже защититься в суде.

Вот такую историю поведал нам с начальником Айра после того, как в тюремной больнице ему сделали операцию и к нему вернулась память. Геркулес не смахивал больше на гориллу. Чистый, усталый, тихий, похожий на древнего патриарха, он сидел и рассказывал свою потрясающую историю.

Дарби перевёл его в отделение смертников на должность смотрителя. В его обязанности входило убирать в камерах и в комнате с электрическим стулом, а также носить осуждённым на казнь еду. Смертники считали дни до свидания со стулом и играли в шашки с Тюремным Демоном. Для многих из этих несчастных кошмар ожидания казни был теперь не так страшен: присутствие Маралатта действовало на них умиротворяюще и давало утешение.

Я нередко навещал Айру в отделении смертников. Он был спокоен и счастлив. Кто-то подарил ему парочку канареек, надзиратель разрешил ему держать их у себя в камере. Парочка превратилась в четвёрку, затем в десяток, так что клетки смертников, ещё недавно полные тяжкой, звенящей тишины, заполнились теперь весёлыми трелями певчих птиц.

Трогательное зрелище: беловолосый гигант сидит в своей камере, в золотом сиянии солнечных лучей, проникающих через окно в задней стене, а все эти жёлтые комочки хлопают крылышками, поют и усаживаются отдохнуть на его плечах и громадных ладонях.

Тёмные лица прижимаются к решёткам:

— Айра, принеси мне птичку, дай хотя бы секундочку подержать её в руках! — умоляет один.

— Айра, пусть Мелба споёт что-нибудь на манер «Тореадора» — угрюмо просит другой.

Эти люди слышали неумолимую поступь смерти, и Айра с его птичками и тёплой заботливостью служил им опорой и давал надежду.

В один прекрасный день начальник тюрьмы Дарби влетел в свой кабинет. Оказывается, он побывал в Кливленде.

— Я кое-что выяснил, — отрывисто бросил он. — Пошлите за Айрой Маралаттом. Немедленно!

— Садись, Айра, и постарайся сохранять спокойствие, — сказал начальник, когда Маралатт пришёл в кабинет. — Я ездил в Кливленд и кое-что там разузнал. Всё, что ты рассказал, оказалось подлинной правдой.

— Да, сэр, — отвечал Айра. В его глазах зажёгся огонёк страха. — Да, сэр, это всё по правде было. Я уверен, что было. Не могло же всё это мне привидеться, а?

— Да всё в порядке, теперь слушай, что я скажу. У тебя была жена, Дора, так? Она умерла — вскорости после того, как её выгнали из дома. А вот ребёнок жив. Дочка. Я видел её. Очень красивая. Её взяла на воспитание одна зажиточная пара, здесь, в Колумбусе. Они — друзья губернатора. Я поговорил с ними насчёт тебя. Приёмная мать — родственница твоей жены. Она думала, ты лишился рассудка. Я рассказал ей правду. Айра, пойди на вещевой склад, получи костюм и обувь. Губернатор помиловал тебя. Ты выходишь отсюда завтра.

Ошеломлённый, задыхаясь и дрожа от наплыва чувств, Айра Маралатт протянул к начальнику тюрьмы руки и спросил севшим голосом, не веря своему счастью:

— А девочка знает?

— Нет, пока они ей не сказали. Это было бы для неё слишком большим потрясением.

На следующее утро Айра, облачённый в недорогой костюм, пришёл в кабинет начальника. На его ногах поскрипывали тюремные башмаки, на голове красовалась лёгкая соломенная шляпа. Громадная фигура ссутулилась, на лице волнение.

— Это всё вы, мистер Эл, — сказал он, и на его глаза навернулись слёзы. — А ведь всё началось с яблока, которое вы мне тогда дали. — Он на мгновение замолк. — Мистер Эл, она же, конечно, не узнает меня, правда? Мне вовсе не хочется, чтобы она знала, что Тюремный Демон — это её отец.

Когда Дарби вручил ему бумагу, подтверждающую акт помилования, и пять долларов подъёмных, руки Айры дрожали.

— Уж и не знаю, как вас благодарить, начальник!

— Не надо благодарить. Господь свидетель — ты оплатил свой долг сполна!

Айра взял с собой двух своих подопечных канареек.

— Подарю их девочке. Я хочу увидеть её. Я должен её увидеть.

Он пожал Дарби и мне руки.

* * *

Прошла неделя. От Айры не было ни слуху ни духу. Начальник всполошился.

— Уж не случилось ли чего со стариком? — Маралатту было сорок шекть, но восемнадцать лет в тюрьме подорвали даже его титаническое здоровье. Он выглядел на все шестьдесят. — Интересно, он увидел свою дочь? Странно, что от него ни звука.

Это настолько встревожило Дарби, что он решил сам обо всём узнать. Послал запрос приёмной матери молодой девицы и рассказал об Айре и канарейках. Ответ — взволнованный и недоумённый — пришёл от самой дочери. А ещё через час она и сама появилась в кабинете начальника.

— Старик с канарейками?! — О да, приходил старик и отдал ей птичек, они сейчас у неё. — А что за этим кроется? Как?! Этот старик — мой отец?! Почему никто мне не сказал? Да как вы посмели скрыть это от меня! Так вот что он имел в виду, когда уходил — он назвал меня маленькой Дорой! Ох, что же нам теперь делать?!

В бессвязных, отрывистых фразах она поведала нам о таинственном визите старика с птичками. Айра поднялся по ступенькам, ведущим к большому, красивому дому, в котором жила девушка. В руках он держал маленькую клетку с птицами. Может, он и собирался сказать Мэри, что он её отец, кто знает. Но увидев её красоту и утончённость, увидев, как всё её существо излучает счастье, наверно, изменил намерения. Большой седой старик не захотел, чтоб безоблачно радостную юность его дочери омрачила тень его трагической жизни. Он ушёл, так ничего и не сказав.

Как раз в тот момент, когда старик звонил в двери, барышня спускалась по лестнице. Дворецкий не пускал его в дом. Она сбежала вниз и приказала впустить старика.

— Я подумал, мисс, что, может, вам захочется купить этих птичек. Я нищ, а они прекрасно поют. Я сам их вырастил.

И исключительно из симпатии к несчастному старому бродяге она купила канареек. Он хотел за них всего лишь один доллар. Она была в полном недоумении. Старик смотрел на девушку, и по его щекам катились слёзы.

— Прощай, маленькая Дора, — сказал он, собравшись уходить. Он задержался у двери, словно хотел ещё что-то добавить, но только молча и странно посмотрел на неё, печальный свет лёг на его лицо, потом он повернулся и сошёл по ступенькам.

Они решили, что то был какой-то тихий, безвредный городской сумасшедший.

— Где же теперь его искать? Я должна его найти! Ну почему же никто мне ничего не сказал! — Девушка чуть не плакала. — Пойдёмте искать его, и побыстрей!

На улице мело — уже неделя, как дул страшный ветер и шёл снег. Дочь Маралатта и начальник тюрьмы обыскали все улицы и переулки в городе.

Но не нашли даже его следов.

Однажды вечером в двери караулки раздался стук и снаружи донёсся слабый голос:

— Пожалуйста, впустите меня!

Капитан, начальник караула, открыл дверь. Айра Маралатт, в своём тонком тюремном костюме, мокром насквозь и висящем на нём, словно лохмотья на пугале, стоял на коленях в снегу около тюремных ворот.

— Пожалуйста, пустите меня. Мне больше некуда идти.

— Нет, нет, уходи, ты получил помилование! Я не могу тебя пустить, законом не дозволено! — ответил капитан.

Начальника тюрьмы поставили в известность о происшествии.

— О ком речь? — спросил он.

— О Маралатте.

Он поспешил к воротам и приказал открыть их. Но Маралатта там уже не было.

Дарби в пух и прах изругал караульных.

— Вы что, не знаете, что мы несколько недель ищем его по всему городу?

Начальник вышел за ворота и отправился на поиски, держась за стенки, чтоб не сдуло. Через пятнадцать минут он вернулся — полузамёрзший Маралатт ковылял рядом с ним. Дарби нашёл его в сугробе поблизости от реки. Айра пылал — у него была лихорадка. На его лице уже лежала тень смерти.

Оказалось, что к кому бы он ни обращался по поводу работы, его никто не брал. Говорили — ты слишком стар. Наконец, он сдался и прекратил попытки.

Начальник послал за дочерью Маралатта.

Молодая леди, изящная и белая, как ангел, бросилась старику на грудь.

— Не умирай, папочка! Почему ты мне не сказал? Смотри, я же твоя дочка, Мэри. Посмотри же на меня! Ну почему я не почувствовала, почему не догадалась! Знал бы ты, как часто я тосковала по отцу — мне всё равно, кто бы он был, лишь бы отец! Почему ты ничего не сказал?!

Маралатт смотрел на неё радостными, затуманенными лихорадкой глазами. Он взял её изящные ручки в свои лапищи и приподнялся с подушек.

— Мэри, я везде выглядывал — не покажешься ли ты, — сказал он. — Я так рад, что ты пришла.

И с умиротворённой улыбкой на устах Тюремный Демон опустился на подушки. Старый герой в конце концов получил свою награду.