Глава XXVI

Глава XXVI

Эготизм,[38] то есть осознание своей сверхценности — вот та лестница, с помощью которой человечество выкарабкалось из джунглей. Эготизм безграничен. Он простирается до небес, где выстилает собой дорогу богам и ангелам, чья единственная обязанность и удовольствие — управлять Человеком. Эготизм не останавливается на пороге смерти, он и за могилой натягивает тонкую, словно волос, нить, по которой пролегает путь в Бессмертие. Без эготизма Человек никогда бы не поднялся выше животного уровня.

Есть только одна пропасть, через которую не переброшен мостик эготизма — между Миром и Тюрьмой. Лишённый свободы узник постепенно утрачивает дух и лишается надежды. Он ничего не ждёт, потому что его вера в себя подорвана.

Когда Билл Портер шествовал к выходу из тюрьмы в своих скрипучих туфлях и нахальных жёлтых перчатках, которыми его снабдил Стив Бассел, ни я, ни Билли Рейдлер даже и не мечтали когда-либо вновь услышать звук знакомых шагов. Портер лёгкой походкой ушёл из нашей жизни. Ну что ж, мы были счастливы уже тем, что он одарил нас светом своей солнечной личности, когда жил с нами одной жизнью. Спасибо и на том.

По временам мы вспоминали о нём, и эти разговоры всегда заводил Билли:

«Мне нужен табак особого сорта. Наверно, черкну Биллу, пусть пришлёт».

Или, когда его вновь беспокоило состояние собственной шевелюры:

«Какой я дурак, забыл попросить Билла наделать мне побольше бальзама. Этак я облысею ещё до того, как он пришлёт нам свой адрес. Слушай, Эл, он же вроде бы обещал тебе помочь с твоим рассказом. Ну и как?»

Но проходили недели за неделями, а от Билла не было ни слуху ни духу. Прошло полтора месяца — и из почтового отделения в приёмную начальника прибежал курьер с письмом, помеченным «Питтсбург». Курьер доставил также записку от Рейдлера: «Эл, пошли мне это письмо назад. Моя сенситивная атаксия жаждет узнать, что же там накалякал Билл. Всегда твой даже в смертельной опасности Билли».

Вот первое письмо от Билла Портера (к этому времени он уже взял себе имя О. Генри), которое он послал мне в каторжную тюрьму Огайо. Он не забыл нас и даже сделал кое-что для своих бывших сотоварищей:

«Дорогой Дженнингс. Я намеревался написать вам с Билли чуть ли не каждый день после того, как покинул вас, и всё же приходилось откладывать это дело, потому что я со дня на день собирался отправиться в Вашингтон (выражаюсь совсем как Джексон Каменная Стена,[39] не так ли?). Я неплохо устроился здесь, и всё же собираюсь переехать в течение двух недель.

Я начал работать и вошёл в деловые контакты с издателями, что принесло мне неплохую прибыль — больше, чем любой другой бизнес. Я хотел бы поведать вам, что Питтсбург — это самая захудалая и вонючая дыра на всём белом свете. Люди здесь самые невежественные, плохо воспитанные, подлые, хамоватые, забитые, грубые, грязные, злобные, косноязычные, неприличные, богохульные, гневливые, непросыхающие и ничтожные барбосы, каких я только мог бы себе вообразить. Население Колумбуса — просто образец благородства в сравнении с этим сбродом. Я не задержусь здесь дольше необходимого.

Должен упомянуть, что пишу вам сейчас по особому поводу. Я завязал оживлённую переписку с издателем «Журнала для всех».[40] В августе я продал ему пару рассказов и получил заказ на новые. В одном из писем я предложил ему опубликовать статью под названием… ну что-то вроде «Как весело и с выдумкой ограбить поезд» и заверил его, что смогу сподвигнуть самого настоящего эксперта на её написание.

Конечно, я не назвал ни имён, ни мест. Мне показалось, что идея ему чрезвычайно понравилась — он уже дважды справлялся насчёт этой статьи. Единственное, чего он боится, по его выражению — это того, что эксперт не сумеет изложить материал в форме, приличествующей «Журналу для всех», ведь Джон Ванамейкер[41] стоит на неусыпной страже общественной нравственности.

Итак, если вы не против высказаться по теме предлагаемой статьи, то из этого могло бы кое-что получиться, что, к тому же, возможно, послужило бы неплохим началом для ваших дальнейших приработков. Конечно, вы ни в коей мере не обязаны раскрывать своё инкогнито. Издателю нужен лишь (на что я и рассчитывал) взгляд на дело, так сказать, «изнутри».

Я думаю, что лучше всего будет написать статью в обычной разговорной манере, уснастив её живыми описаниями и маленькими вкусными подробностями — словом, так, как рассказывал бы фермер о своём курятнике или скотовод — о ранчо.

Если вы за это возьмётесь, дайте мне знать, и я вышлю вам план статьи, какой она мне представляется, со всеми пунктами, на которые должен быть сделан упор. Я мог бы также пройтись по ней и переработать в соответствии с моим пониманием требований к журнальным публикациям или передать её издателю такой, как есть — в зависимости от вашего желания. Сообщите мне, берётесь ли вы за это, поскольку мне необходимо ответить на письмо издателя.

Как там поживает ПО в КТО?[42] Какая ужасная это работа — писать письмо. Думаю, сейчас мой почерк столь же ужасен, как и ваш.

Только одно письмо Харрису — вот и всё, что я смог нацарапать за всё время, прошедшее с моего освобождения. За все два месяца я ни строчки не послал Луизе. Надеюсь, она[43] не обижается. Я скоро ей напишу.

Что же касается общественных развлечений, то я бы, пожалуй, отважился на какое-нибудь мелкое нарушение, если бы точно знал, что за него мне дадут дней тридцать в нашей старой доброй тюрьме. Мне до того противно здешнее общество, что я променял бы его на компанию арестантов. Уж лучше сидеть в кутузке и внимать звону вёдер, чем выслушивать бредни этих разбойников самого высокого полёта.

Дружище, хуже мерзавцев, чем в этих краях, не найти. Я бы вполне удовлетворился обществом негра, таскающего по ночам ведро в нашей тюрьме, лишь бы не иметь дела с писсбургцами.

Передайте огромный привет Билли Р… Скажите ему, что в нём куда больше всяческих достоинств, чем у всего населения Пенсильвании вместе взятого, включая и учеников воскресной школы Джона Ванамейкера. Билли, да вьётся дымок от вашей сигареты ныне и присно и вовеки веков.

Напишите мне, желательно поскорее, и я вас уверяю — радости моей не будет границ. Я тут окружён сплошными волками и жареным луком, так что словечко от человека, составляющего соль земли, будет словно манна, павшая с висячего сада Господа. Передайте также привет м-рам Айре Маралатту и Стару.

Искренне ваш У. С. П.»

Меньше чем за два месяца для Билла Портера дорога из тюрьмы превратилась в дорогу к славе. Планы его выкристаллизовались. Он решительно засел за работу.

«Только взгляните, как «лентяй», как вечно обзывал меня Луиза, — писал Портер в следующем письме, — загребает по сто пятьдесят долларов в месяц! Я всегда знал — люди не отличают лени от почтенного ничегонеделания».

Первое письмо от Портера сделало больше, чем просто восстановило веру в друга. Оно подарило мне возможность пройти по тому самому Великому Мосту. Уверенность в своих силах и надежда воспрянули во мне с необыкновенной силой. Билл Портер верил, что я справлюсь! Он протягивал мне свою руку.

Я уселся за работу в тот же вечер. Билли помогал — чистил перья. Мы с ним сбацали историю из тех, что издатели так же ретиво «бацают» обратно. Настало утро, а первый набросок «Ограбления поезда» был готов к отправке.

Поезд Судьбы нёсся вперёд, с каждым днём набирая скорость. Бывает так, что какой-то крошечный поступок упадёт, словно снежинка, в колею нашей жизни — и покатило: оглянуться не успеешь, как снежинка превратилась в целый ком. Тысячи мелких снежинок устремляются к нему навстречу, и вскоре эту необоримую силу не остановить; она катит, и толкает нас вперёд, к нашему Предназначению.

По-моему, именно это и происходило со мной: письмо Портера оказалось только первым толчком, а за ним не замедлили последовать другие. Передо мной открылась новая дорога. Мы выслали набросок статьи Портеру. Через два дня пришёл ответ.

«Дорогой друг, я получил ваш ответ сегодня утром и прочёл его с необыкновенным удовольствием. Уверяю вас — нет у человека, застрявшего в Питтсбурге, большей радости, чем напоминание о каторжной тюрьме Огайо.

Вы можете решить, что я испытываю великую любовь к нашей кутузке. Нет, сын мой, ошибаетесь. Просто всё познаётся в сравнении. Я лишь стараюсь вынести Питтсбургу справедливую оценку. Вот она: единственная разница между здешним обществом и обществом каторжан состоит в том, что здесь разрешается разговаривать за обедом…»

Я воспользовался моим первым опытом по части грабежа и рассказал о засаде на поезд МКТ. Портер в своём письме дал мне точные и подробные указания, как надо писать короткий рассказ. Из него явственно вытекало, сколько мук постоянно выносил О. Генри, чтобы превратить свои рассказы в живую, сочную реальность.

Он не пропускал ничего, уделял внимание всему: характерам, обстоятельствам, атмосфере, выразительным средствам, жаргону — всё бралось в расчёт, всё должно быть в гармонии с темой. Я уже упоминал это письмо в той главе, где рассказывал о своей первой грабительской экспедиции в компании других таких же отщепенцев. Это письмо послужило мне моделью для дальнейших попыток на ниве литературы.

Когда рассказ был закончен, мы с Билли прошлись по нему. Билл требовал, чтобы пролилась кровь — для придания колорита, но я настаивал на точных фактах. В реальности бандит убивает только тогда, когда есть угроза его собственной жизни.

— Всё равно это чудо, Эл, что ни говори — вы с Биллом станете знаменитостями!

Портер занялся отделкой: зачёркивал, дописывал, добавлял перцу — так и получился этот рассказ. В течение месяца мы ждали ответа.

А тем временем Судьба тоже трудилась не покладая рук.

Три года мой отец и мой брат Джон целенаправленно работали над смягчением моего приговора. У них появилось много влиятельных друзей. Фрэнк по-прежнему сидел в Ливенуорте — его срок был пять лет. Я всё так же общался с богатенькими поставщиками товаров по контракту. Кое-кто из них проникся ко мне симпатией и пообещал потянуть за ниточки и вытащить меня из кутузки. И однажды все эти совместные усилия увенчались успехом.

Я сидел в кабинете начальника и составлял заявки на товар, как вдруг в комнату вошёл большой, грузный человек — грубоватый, но на удивление симпатичный. Он сразу заполнил собой всё помещение. Наверно, даже сам Господь не сумел бы создать такого впечатления вездесущности и всеохватности! Это был Марк Ханна — сенатор от штата Огайо.

— Начальник где? — загремел он.

— Вышел.

— Мне нужен человек по фамилии Дженнингс.

— Полагаю, что это я, — с большим достоинством ответил я. — Меня зовут Дженнингс.

Ханна смерил меня оценивающим взглядом от огненной макушки до начищенных ботинок и отмахнулся, как будто отгонял надоедливую муху:

— Вы не тот Дженнингс, который мне нужен. Мой Дженнингс — заср….ц, бандит, грабитель поездов на Индейской Территории.

— Я и есть всё вами перечисленное, кроме заср…ца.

Толстяк заржал, затрясшись всем своим обширным телом.

— Бу-га-га! Тоже мне ещё бандюга нашёлся! Да ты же ростом с креветку и цвета такого же!

Что ни говорите, а услышать подобное, пусть даже и от сенатора Соединённых Штатов, обидно. И мне, естественно, этот разговор перестал нравиться.

— Знаете, сенатор, кольт сорок пятого калибра одинаково красит всех.

Ханне, похоже, это показалось страшно смешным. Вошёл начальник.

— Что это у вас тут за говорящие атомы? — гаркнул Ханна.

Дарби мгновенно попал в его мажорную тональность:

— Этот джентльмен — профессиональный грабитель поездов. Его имя Дженнингс. Карьера его, к сожалению, внезапно оборвалась, и теперь ему приходится пожизненно украшать своим присутствием наше заведение.

По всей видимости, представление Ханны о настоящем бандите не выходило за пределы понимания школьника младших классов. Он воображал себе здоровенного детину ростом далеко за шесть футов, у которого вместо лица — ужасающая харя, во лбу — печать Каина, а изо рта сыплются бесконечные ругательства. Однако он сел, и разговор начался. Я превратился в краснобая и нарассказал ему кучу побасёнок о своих днях в качестве разбойника с большой дороги. Похоже, сенатор никогда в жизни так не веселился.

— Надо же, какой вы, однако, милейший микроб! Я слышал о вас из весьма солидных источников. Думаю, вы парень что надо, так что я собираюсь поговорить о вас с мистером МакКинли.[44] Он добрейший человек в мире. Я вытащу вас отсюда.

От радости я едва не впал в истерику. С тех пор я ни о чём другом не мог думать, кроме свободы. Вообразил себе, что меня выпустят уже на следующий день, ну, в крайнем случае, через неделю. Я написал Портеру и сообщил, что не пройдёт и пары недель, как мы с ним увидимся, и тогда можем совместно написать очередной рассказ (потому что Портер был достаточно великодушен, чтобы звать меня соавтором).

От него пришёл ответ.

«Прекрасная новость! — писал он. — Ханне это вполне по плечу. Он даже президента сделал президентом, и все Соединённые Штаты за это у него в долгу».

Две недели прошли. Портер прислал срочный запрос:

«Где же вы, полковник? Я здесь уже целый караван фургонов для переезда нанял!»

В том же письме он сообщал, что мой рассказ, который он переработал, приняли в «Журнале для всех». Чек получим, когда историю опубликуют.

«Как только чек придёт, я вышлю вам вашу законную долю добычи. Кстати, держите, пожалуйста моё имя в глубокой тайне. Мне пока не хочется, чтобы о нём кто-нибудь пронюхал.

P. S. Получили ли вы маленький учебник о том, как писать короткие рассказы? Я почему спрашиваю — я заказал его в магазине и они обещали переслать его вам напрямую. За этими проказниками глаз да глаз нужен, не то обчистят и глазом не моргнут».

Я принялся писать короткие рассказы. Это заняло мой ум на те месяцы, пока я ждал обещанной амнистии. И наконец телеграмма пришла! Меня отпускали на свободу.

Дни моей последней недели в тюрьме запомнились мне полными волнения и напряжения. Надежды, амбиции, прежние идеалы — призраки былого носились вокруг меня в неостановимом хороводе. Во сне ли, наяву ли — во мне жила только одна мысль: я должен справиться… я справлюсь… я им всем докажу…

Вот и настало утро моего выхода на свободу. Начальник Дарби встретил меня в коридоре.

— Эл, я иду в больницу. Составьте мне компанию.

Лицо начальника было серым — оно всегда становилось таким, когда им владели сильные чувства, неважно что — восторг или гнев.

— Клянусь Господом, Эл, как мне не по нутру говорить вам это!

Я застыл. Жаркий поток крови застучал в моём горле, в ушах зашумело. Мне показалось, что у меня душа с телом расстаётся — такой я испытал ужас. Что случилось? Мой отец умер? Или брат?

— Они сыграли с вами подлую шутку, Эл. Вас ожидает маршал Соединённых Штатов. Они переводят вас в тюрьму Ливенуорт ещё на пять лет.

Ещё пять лет в тюрьме! Да это же всё равно что пятьдесят! Злоба охватила меня, как торнадо, сметающий со своего пути все новые надежды и намерения зажить честной, достойной жизнью. Я чувствовал себя так, будто меня подвергли пытке, исхлестали плетью, будто кровь в моих жилах превратилась в тысячи скорпионов, жалящих меня изнутри и доводящих до состояния безумного, слепого бешенства.

Я поспешил в почтовое отделение и вывернул на пол все сокровища, которые я любовно собрал и упаковал, чтобы взять с собой на волю: фотографии некоторых узников, цепочка для часов, которую мне смастерил товарищ по слесарке, деревянная шкатулка — подарок одного парня из столярной мастерской и много всякой другой всячины, которую я хотел сохранить в качестве сувениров.

Билли непонимающе уставился на рассыпанные по полу безделушки.

— Что-то ты не больно весел, Эл. Не горишь желанием отряхнуть прах старушки К.Т.О. со своих ботинок?

Я опустился на пол, покидал свои сокровища в большой платок, оттуда они снова посыпались на пол. Кажется, я не соображал, что делаю. Я боялся заговорить, боялся даже взглянуть на Билли. Свирепая ненависть кипела в душе; я был похож на вставшую в боевую позу кобру.

Билли подковылял ко мне, пользуясь стулом, словно костылём, уселся рядом на пол, собрал мои вещички и увязал узел.

— Да что с тобой, Эл?

— Обвели вокруг пальца. Не будет мне ни Нью-Йорка, ни Оклахомы. Ливенуорт — вот что мне будет. Ещё пять лет, — злобно выплюнул я.

У Билли отпала челюсть, он уронил узел и уставился на меня оторопелым взглядом.

— Не может этого быть, Эл. Они тебя разыгрывают!

Я забрал у него узел:

— Меня ждёт маршал! — и быстрым шагом устремился прочь из комнаты.

— Эл, ты так и уйдёшь, не попрощавшись? — Искалеченный позвоночник Билли не позволял ему удержать меня. Я вернулся. Мой товарищ протянул мне тонкую руку для пожатия. Он плакал. — Чёрт побери, Эл…

Я вышел в тёплый солнечный день. Что-то шептал ветерок, весенние цветы, казалось, дразнили меня своими яркими венчиками. Я бы не преминул насладиться этой чудесной радостью, разлитой в воздухе — если бы был свободен.

Но я не был свободен, и порыв тёплого ветерка лишь добавил горечи моему сердцу. У ворот я заметил длинную тёмную фигуру, прислонившуюся к каменной колонне — маршал. В руках он вертел что-то блестящее.

Подойдя поближе, я понял, что это. Наручники. Во мне проснулось нечто безумное, неистовое, словно тигр. Я прыгнул вперёд. Маршал отшатнулся. Мы стояли лицом к лицу, напружившись, готовые в любой момент взорваться. И тут между нами, запыхавшийся и взбудораженный, возник Дарби.

— Не надевайте на него наручники! Он человек чести! Он не будет пытаться бежать, — сказал начальник.

Маршал, хоть и дрожал от страха, всё же сунул наручники в карман.

Всю поездку он даже не пытался изображать из себя строгого охранника, а я не пытался сбежать. По прибытии в Ливенуорт меня препоручили начальнику тюрьмы. И снова пришлось пройти через унижения: меня опять обмерили, сфотографировали анфас и в профиль, обрили голову, опустили до заключённого четвёртого класса. Всё это вызвало у меня злобное, гадливое чувство — словно мне залепили пощёчину.

Интерес к жизни у меня пропал. Даже мысль о том, что я увижусь с Фрэнком, не радовала — слишком уж я был подавлен.

Наша встреча была печальным, тихим воссоединением двух сотоварищей по несчастью. Фрэнк смотрел на меня, я на него, и никто из нас не произнёс ни одного слова, пока стражник не махнул мне — давай, мол, уходи.

Во мне словно что-то умерло. После этой встречи я очень редко виделся с братом и попыток видеться чаще не делал. Так прошло шесть тоскливых, мрачных месяцев.

И вдруг в одно прекрасное утро, почти без всякого предупреждения, случилось нечто непредвиденное. Я вышел из тюрьмы.

Отец с Джоном не оставляли своих попыток и усилили давление. Апелляционный суд выпустил habeas corpus — затребовал, чтобы меня доставили в суд на разбирательство. Суд объявил моё заключение в Ливенуорт незаконным, а вердикт, осуждавший меня на пять лет дополнительно — бессмысленным, поскольку я был осуждён пожизненно. К тому же была ещё одна закавыка: пожизненное я получил за налёт на поезд в Рок-Айленде, а тут меня одновременно осудили в другом округе за нападение на маршала Бада Ледбеттера. Суд постановил, что этот другой округ не имел надо мной никакой юрисдикции, поскольку в это время я уже сидел в другом.

Когда объявили, что я свободен, на меня эта новость не произвела впечатления. Не больше, чем если бы меня попросили доставить записку из одного тюремного корпуса в другой.

Шестью месяцами раньше мы с Билли Рейдлером сидели далеко за полночь и обсуждали моё будущее. Стоило ли мне отправиться в Нью-Йорк и попробовать себя на ниве писательства, а когда сколочу состояние — тогда вернусь к своим родным обеспеченным человеком? Или, может, мне стоит всё же вернуться к ним сразу — таким, как есть, без гроша?

Теперь меня эти проблемы не волновали. Я словно впал в летаргию. Я никому ни о чём не написал. Всякие амбиции и планы возвращения со славой испарились. Я превратился в живой труп.

И только когда я оказался у двери в камеру Фрэнка, когда он взял меня за руку — только тогда во мне что-то ожило. Брат заговорил — невнятно, лихорадочно:

— Боже правый, Эл, не держи зла и не пытайся больше мстить! — сказал он умоляюще. Меня накрыла могучая волна раскаяния. Я бы дьяволу душу продал сейчас за то, чтобы поменяться с Фрэнком местами.