Глава XII

Глава XII

Как потерпевшие кораблекрушение в лодке без руля и без ветрил, мы пустились на поиски своего места под солнцем. Мы намеревались болтаться по волнам, где придётся, и бросать якорь, где захочется — авось найдётся благоприятная почва, где мы могли бы укорениться. Нас носило наугад, без всякого плана.

И вдруг совершенно неожиданно, посреди всего этого бесцельного шатания, явился перст судьбы и указал нам путь. Перст проявил себя в таком банальном и незначительном эпизоде, что мы поначалу его и не заметили. А через мгновение над нами разразилась буря и наш корабль едва не пошёл ко дну. Билл Портер чуть не лишился жизни из-за улыбки!

Капитан «Хелены» был к нашим услугам. Мы бросили якорь в Буэнос-Айресе и галопом пронеслись через пампасы. Пампасы нам не понравились.

Перу оказался не лучше. Мы жаждали большой игры, а самым захватывающим занятием в этой стране была стрельба по азиатским крысам, кишащим на здешних пристанях.

Ни с того ни с сего, без всякой на то особой причины мы, двое скрывающихся от закона, и один, несколько таинственный солдат удачи, легли в дрейф в Мехико-Сити. Портера мы знали исключительно как Билла. Я рассказал ему основные факты моей биографии, но он не ответил откровенностью на откровенность, а мы и не настаивали. И я, и Фрэнк понимали, что он — не нашего поля ягода. Он был скрытен, но мы не относили эту его черту на какой-то дурной счёт. Со свойственной ковбоям романтичностью я решил, что причиной скитаний этого утончённого и общительного человека является несчастная любовь.

Мы со вкусом били баклуши, намеренно избегая обсуждения дальнейших планов, когда судьба сыграла с нами ту самую шутку, которая круто изменила всю нашу жизнь.

Это случилось в Отель де Републик. Я сидел в вестибюле и, позёвывая, ждал Портера с Фрэнком. Вдруг всю мою скуку как рукой сняло: чувство было такое, словно кто-то вцепился мне в плечо. У меня перехватило дыхание. Я ощущал, что рядом кто-то стоит, но боялся поднять взгляд. И тут действительно меня коснулась чья-то гигантская рука, ухватила за загривок и дёрнула кверху, подняв на ноги. Это был Слон Ректор, призрак из времён моего далёкого кадетства в Вирджинии.

Ростом Ректор был шесть футов шесть дюймов,[17] и я доставал ему лишь чуточку выше локтя. Мы с ним в той или иной мере участвовали во всех скандалах и заварушках, имевших место в колледже. Пожалуй, на тот момент не было человека на земле, которого я был бы рад видеть больше, чем этого жизнерадостного, добросердечного Самсона.

Ректор построил Истмийскую железную дорогу[18] и владел дворцом из белого камня, куда он затащил нас со всем нашим барахлом. В ту ночь я поведал ему обо всём, что случилось за те 16 лет, пока мы не виделись.

— А кто такой этот твой дружок, этот Билл? — спросил он меня немного погодя. — Ты ему доверяешь? Уж больно он смахивает на ищейку.

— Не нравится мне твой дружок Ректор, — поделился со мной Портер в ту же самую ночь. — У него чрезвычайно неприятная манера сверлить людей взглядом.

Несколькими днями позже и Портер, и я получили доказательство, чего Ректор стоил. Антипатия между этими двумя была всего лишь поверхностной. В отеле должен был состояться грандиозный бал. Его собирались почтить своим присутствием всякие аристократы и знаменитости: сам Порфирио Диас,[19] весь кабинет и прочие сеньориты и доны. Ректору удалось раздобыть приглашение для всех нас.

Мы готовились к этому балу так тщательно, словно это был наш первый в жизни выход в свет. Ректор отдал своего портного в наше полное распоряжение, и потому мы все трое обзавелись безупречными вечерними костюмами. Одеваясь, я попытался приладить к своему плечу кобуру. Фрэнк и Ректор поняли меня на смех.

— Да пусть его носит своё именное оружие, — изощрялся в остроумии Портер. — На празднике тогда будет хоть один джентльмен!

— Поверь, револьвер тебе сегодня не понадобится! — заверил меня Ректор.

Я снял кобуру, но очень неохотно, а немного погодя вернулся и сунул шестизарядник за брючный ремень. Эта предосторожность спасла для Америки «Четыре миллиона» и всё прочее.

Портер в тот вечер выглядел как король. Он всегда тщательно следил за собой, а полное вечернее облачение ещё больше усиливало оказываемое им впечатление сдержанного достоинства. Его личность привлекала к себе всеобщее внимание в любом собрании.

Он был в самом расчудесном, шутливо-болтливом настроении. Мы стояли, подпирая колонну, и комментировали костюмы донов и американцев. Портер считал, что испанцы, в их шёлковых чулках и расшитых поясах на затянутых в рюмочку талиях, создают совершенную гармонию с музыкой и красотой представшей перед нами картины.

— У этих людей поэтичность присутствует во всём, в том числе и во внешности, — сказал он. — Какое увлекательное зрелище!

И словно иллюстрация к его словам, мимо нас пролетела самая красивая в зале пара. Если предположить, что Господь создал хоть одно своё творение без малейшего изъяна, то таковым, безусловно, был этот испанский дон. В очаровании его манер, в грации походки ощущались сотни лет изысканности и утончённости. Он был строен, стремителен и элегантен, а лицо поражало чеканным совершенством.

Партнёршей дона была девушка изумительной красоты — пленительной и необычной. Её рыжие волосы, сверкающие голубые глаза и жемчужно-белая кожа на общем фоне смуглых лиц словно освещали зал волшебным сиянием. На ней было платье цвета лаванды. Девушка походила на оживший опал — так она завораживала взгляд.

Я повернулся к Биллу, чтобы привлечь его внимание. Девушка-то его приметила! Скользя мимо нас, она едва заметно вздёрнула головку и послала столь же мимолётную улыбку, которая скорее читалась в её глазах, чем на устах. С почтением, достойным королевы, Портер улыбнулся и отвесил церемонный поклон. Дон застыл, но на его прекрасном лице не дрогнул ни единый мускул. Добром дело не кончится, понял я.

— Билл, не играй с огнём. Эти люди ошибок не прощают, — предупредил я его.

— Полковник, по-моему, это лишь добавит празднику перцу. — Невозмутимый, приглушённый тон ни единым намёком не выдавал его чертовски задиристого настроения. Прихотливую смену настроений Портера было невозможно предугадать.

— Сэр, я вижу, вы здесь чужой, — раздалось поблизости. Голос был вкрадчив и сладок — ни дать ни взять сливки с сахаром. К нам обращался тот самый дон. Его улыбочка насторожила бы кого угодно, но не Билла Портера. — Вы не знаете наших обычаев. Мне очень жаль, что я не имею чести быть знакомым с вами. Имей я такую честь, я был бы рад представить вас сеньорите. Но поскольку такой привилегии мне не дано, я бы попросил вас прекратить оказывать знаки внимания моей невесте.

Дон отвесил поклон и лёгким шагом удалился. Его английский был безукоризнен, а подчёркнутая любезность покорила моё сердце. Я не мог не сравнивать манеры этого испанца с ухватками алчных, тупых, неотёсанных мужланов, украшающих своим присутствием американские бальные залы. Этот кастилец, думалось мне, заслуживал всяческого уважения. А вот на Портера обращение дона должного воздействия совсем не оказало.

Прекрасная парочка снова очутилась поблизости от нас. Не знаю, что за чёрт вселился в девицу — впечатление было такое, будто от неё к Портеру устремился электрический разряд. Она сделала шажок в его сторону и уронила свою мантилью, да так ловко и как бы невзначай, что даже дон этого не заметил.

Портер стремительно наклонился, подхватил мантилью, мгновение помедлил, а потом двинулся вслед за парой. Он блеснул на сеньориту глазами, отвесил ей галантный поклон и протянул кружевную накидку.

— Сеньорита, ведь это ваше, не так ли? — промолвил он. Она взяла мантилью и улыбнулась. Никогда ещё я не видел Портера таким — в этот вечер он буквально притягивал к себе, как магнит.

— Ну, держитесь, — сказал я, — сейчас разверзнется преисподняя.

Он и сам знал, что грубо нарушил приличия, и что этого ему не простят. По требованиям испанского этикета следовало обратиться к дону, а он бы потом поблагодарил от имени сеньориты.

— Значит, не придётся скучать, — беспечно отвечал он. Казалось бы, всё тем и закончилось, но нет — продолжение последовало десятью минутами позже. Никто из нас толком не заметил, как дон оказался рядом с нами, но вот он — стоит перед Портером разъярённый, словно тигр. Он молниеносным движением взмахнул рукой и влепил Портеру увесистую пощёчину.

Удар был нанесён так внезапно, с такой дикой животной яростью, что Портер не удержался на ногах и врезался спиной в колонну. Дон отошёл на несколько шагов назад, брезгливо отряхивая руку. Стоявшие рядом застыли в ошеломлении при виде такого жгучего оскорбления, нанесённого иностранцу с манерами аристократа.

Мгновение царила тишина. Потом Портер оттолкнулся от колонны, его широкие плечи ссутулились, лицо побагровело. На щеке четырьмя белыми пятнами пылал след от пощёчины. В этом аристократически изысканном месте вдруг полыхнуло звериной злобой джунглей.

Как обезумевший буйвол, Портер кинулся на дона, нанося удары и справа, и слева.

Дон бросился ему навстречу и обхватил за пояс. Что-то сверкнуло. Это был стилет, и его остриё целилось прямо в шею Портера.

Надо было выбирать: жизнь Билла или жизнь дона.

И я выстрелил испанцу в лоб.

Грохот, внезапно раздавшийся в зале, по своей мощи не уступал динамиту. Дон упал. Портер стоял, словно изваянный из камня, лицо его побелело, на нём застыло выражение ни с чем не сравнимого ужаса. Доносившийся отовсюду шёпот в одно мгновение перешёл в громкие протесты.

Из коридора в толпу ринулись двое мужчин, направляясь к нам. Ректор сгрёб меня своими гигантскими руками, как котёнка, Фрэнк схватил Портера и поспешно вытолкал его из залы.

Мы бросились к поджидающей нас карете Ректора, и началось самое печальное в моей жизни бегство. Никто не произнёс ни слова. Портер сидел как громом поражённый, совсем потеряв присутствие духа.

Фрэнк, полыхая гневом, забился в угол, отстраняясь от меня, словно я совершил какое-то злодейство. Такое его поведение терзало меня. Всем им, кажется, было не по себе рядом со мной, однако я считал, что действовать иначе не мог.

Я убил не преднамеренно, а лишь спасая Билла. Раскаяние за смерть дона меня не мучило, а вот молчание Портера жгло, словно тысячи осиных жал. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь подтвердил, что я поступил правильно.

Во мне поднялись невыносимое раздражение и досада на моих спутников. Было такое чувство, будто я сижу в «Чёрной Марии»[20] и направляюсь на эшафот. Безмолвие тяготило и душило, как жаркое дыхание мексиканской ночи.

Карета свернула на узкую пальмовую аллею. Деревья походили на стоящие стоймя чёрные клинки. Единственным звуком, нарушавшим тишину был стук подков. В молчании моих спутников явно ощущалось суровое осуждение.

— Проклятые неблагодарные… — прошипел я, больше себе самому, чем им. Портер шевельнулся и наклонился вперёд, протянув мне ладонь. Наши руки встретились. Мне мгновенно полегчало. Никакие слова не могли так утешить и успокоить меня, как это тёплое, выразительное пожатие.

Мили убегали, а мы всё ехали — молча и быстро. По-прежнему царило молчание. Ректор закурил сигару. Тусклый огонёк спички на секунду выхватил из темноты лицо Портера.

Оно всё ещё носило отпечаток пережитого потрясения, странное выражение отвращения, словно он стыдился самого себя и той легкомысленной прихоти, что привела к столь трагической развязке — слишком несправедливому последствию его шутливой беспечности. Не поняв серьёзности момента, он ответил улыбкой на вызов — такое случается на балах сплошь и рядом. И вот из-за такого незначительного инцидента на него свалилось подлинное несчастье. Он был совершенно подавлен.

Похоже, что вообще все несчастья в его жизни произошли подобным же образом. Закон причины и следствия в его случае действовал странно — следствие по своим масштабам не соответствовало причине.

Вместе с протянутой мне рукой Портера моя личная трагедия окончилась. Для него же она навсегда осталась одним из самых ужасных в жизни воспоминаний.

Как-то раз он заговорил об этом случае вслух. Мы тогда сидели вместе в кабинете начальника тюрьмы Огайо.

— Тот вечер, — сказал он, — был самым страшным в моей жизни.

Я не мог этого понять. Ведь ясно же было — кто-то из них двоих должен был умереть.

— Почему? — спросил я.

— Полковник, в произошедшем было столько же моей вины, сколь и у убийцы, — ответил он.

— Вы ведь не сожалеете о том, что погиб именно дон? — Его взгляд на происшедшее тогда ошеломил меня.

— Я всегда об этом сожалел! — ответил он.

Он не столько сожалел о смерти дона, сколько о своей пропащей жизни. Я думаю, что Портер предпочёл бы смерть унижению, которому он подвергался, сидя в тюрьме.

Если бы мы тогда остались в Мексике, то, возможно, избежали бы будущих напастей. Но мы поспешно уносили ноги, хотя никто не желал покидать эту страну.

В пятидесяти милях к юго-западу от Мехико-Сити лежала самая плодородная долина в мире. Нам она приглянулась.

Там мы и подумывали обосноваться. Здесь всё росло чуть ли не само по себе, что бы ты ни бросил в землю — бананы, маис, авокадо. Особенно пальмы были хороши.

— Здесь, — сказал Портер, когда мы решили приобрести эту землю, — можно работать и предаваться мечтам.

Я не понял тогда, что он имел в виду, смысл его слов дошёл до меня, когда я прочитал «Королей и капусту». Мы с Фрэнком тоже надеялись обрести здесь себя. У каждого были свои мечты…

Но теперь, в этом молчаливом бегстве, мы распрощались с мечтой. Для нас с Фрэнком это было лишь очередное злоключение — одно из великого множества. Для нашего же молчаливого, но острого на язык приятеля Билла это страшное происшествие стало поворотным пунктом в жизни.

Никто из нас и вообразить не мог, что в будущем нашего друга ждала тюрьма. Мы — другое дело, но он… Кто мог знать, что этот прирождённый аристократ будет вынужден хлебать баланду вместе с ворами и убийцами и прятать свою гордость в карман при одном только косом взгляде тюремного сторожа? И только Портер, мне кажется, знал, покидая Мексику, что смерть была бы для него лучшим уделом…

Если бы мы поселились в той чудесной долине, он, возможно, избежал бы ожидающей его горькой судьбы. Забрал бы к себе дочь. Не пришлось бы вынести столько стыда, таская полосатую робу, — стыда, измотавшего его душу и поломавшего жизнь.

Но его легкомысленная улыбка, посланная чужой невесте, имела катастрофические последствия.

Теперь-то легко понять, почему на его лице прочно поселилось выражение безмерного ужаса.

Когда мы добрались до дома Ректора, Слон плеснул нам виски и попытался поднять настроение. В дверь постучал возница и сообщил, что упряжка готова. Портер был настолько не в себе, что услышав стук, подскочил и чуть не свалился в обморок.

— Не беспокойтесь, — сказал Ректор, пожимая нам руки. — Всё будет в полном порядке, этому человеку можно доверять. А я отправлюсь обратно в отель, и скажу полиции, что вы в моём доме. Это даст вам немного форы.

Мы доехали до маленькой придорожной станции на пути в Тампико, затем сели на пароход в Мазатлане и, наконец, прибыли в Сан-Диего, собираясь оттуда направиться в Сан-Франциско. Но туда мы так и не попали.