Глава XV
Глава XV
Проходили недели, а Портер не появлялся. Обещание помочь в получении места при больнице, где еда была получше, а постели — почище, освещало жизнь надеждой, и даже отвратная баланда, казалось, стала вкуснее. Я был уверен, что Портер сдержит своё обещание, но постепенно эта уверенность поблекла и сменилась горьким негодованием: должно быть, он забыл обо мне. Похоже, что на меня всем плевать. Меня начало грызть сознание того, что Билл, как и многие другие, те, кому я в своё время помог, оказался столь же неблагодарным.
Я не знал, что он всё это время хлопотал по моим делам, не покладая рук; не подозревал, как много препятствий ему пришлось преодолеть. И решил помочь себе сам. Я сделал попытку сбежать из тюрьмы. Меня поймали, сунули в одиночку, а потом я предстал перед судом.
Дик Прайс, с которым я подружился здесь, в тюрьме, попытался облегчить мою участь. Дик получил пожизненный срок. Я как раз сидел на скамье перед дверью в комнату заместителя начальника, а Дика провели мимо меня.
— Вы посадили Дженнингса в карцер за попытку к бегству. Это я дал ему напильники. Он новичок, связей никаких, где ему знать, что почём. Бежать-то я его надоумил! Вот меня и наказывайте.
Дик говорил нарочито громко, словно бы давая мне наводку. Никаких напильников я от него не получал, и ничего про мои замыслы совершить побег он не знал до тех пор, пока на меня не настучал один конокрад.
Тут меня вызвали к заместителю начальника.
— Ну и как тебе твоё новое жильё? — спросил он с издёвкой. Это он про карцер. — А я разузнал, где ты добыл напильнички.
— Дик Прайс здесь ни при чём.
— А я и не думал, что он при чём. Дик — парень что надо. Он здесь уже и не упомню, как давно. Так что давай, колись, а я уж тебя отблагодарю.
— Не могу.
— Ты должен.
— Не могу!
— Господь свидетель, я тебя заставлю говорить!
Я понял, чт? он имел в виду, и чуть не взвыл от ярости и отчаяния.
— Господь свидетель, не заставите!
— Эй, охрана! Возьмите-ка этого субчика и задайте ему семьдесят пять!
Только тот, кто побывал в чреве этого ада, кто видел ручьи крови, струящиеся из тел несчастных, раздетых догола и закованных в кандалы узников, видел, как их избивают до такого состояния, что они превращаются в ни на что не годную груду хлама — может понять всю глубину оскорбления и унижения человека, подвергаемого порке.
— Только посмей раздеть меня и избить на лохани — и если я останусь в живых, то приду и перегрызу тебе глотку, грязная сволочь!
Заместитель отшатнулся бледный от бешенства. Словно обезумев, я набросился на него. Охранники было кинулись ко мне, но внезапно остановились, будто наткнувшись на невидимый барьер. Если бы кто-нибудь из них дотронулся до меня хоть пальцем, я разорвал бы его в клочья.
Да я лучше дал бы себя убить на месте, чем подвергнуться этой ужасной пытке! Я слишком часто видел её: по крайней мере дважды в неделю заключённых вытаскивали из карцера и хлестали до потери сознания в камере для наказаний. Другим давали «выпить воды», да так, что их лица превращались в кровавую маску, а стены содрогались от их диких криков.
Подвал, где всё это происходило, располагался как раз под больницей, так что когда я шёл в отдел перемещений, то мог заглянуть туда. Три недели назад одного человека забили, растянув на лохани, до смерти. Воспоминание об этом страшном зрелище преследовало меня всю жизнь.
Замученный был моим другом и одним из самых выдающихся узников нашей тюрьмы. Он был интеллигентен, отличался изысканностью речи и манер. Специализировался на краже самоцветов, причём украл множество самых великолепных драгоценностей, и целая армия детективов так и не смогла установить, где же находится краденое. Ювелиры сулили тысячи долларов в награду тому, кто вернёт им бриллианты. Но ни самый тяжёлый приговор, ни самое страшное наказание не принудили этого человека выдать местонахождение украденных драгоценностей.
В нашей тюрьме сидел тогда один издатель, приговорённый за убийство другого издателя — из конкурирующей газеты. Этот молодчик родную мать продал бы, лишь бы урвать себе кус побольше. Он втирался в доверие к заключённым, выведывал их тайны и стучал, куда следует. По какой-то необъяснимой причине, возможно, из-за одинакового уровня развития интеллекта, они с Бриллиантовым Вором подружились.
Как-то утром газеты вышли с кричащими заголовками — украденные драгоценности нашлись! Тайна Бриллиантового Вора перестала быть тайной.
Вся тюрьма всколыхнулась от подозрений и слухов. Мы понимали: так это дело не останется. И ждали.
Но Бриллиантовый Вор не говорил ничего. Любопытство никому не давало покоя, и в каждой камере, в каждом корпусе звучали одни и те же вопросы:
«Кто настучал?»
«Что произошло?»
Вскоре ответ был получен. Внезапно был совершён столь жестокий акт мщения, что каждому стало ясно, кто предатель. Как-то в один прекрасный день Бриллиантовый Вор прокрался по коридору, в руке у него была бутыль. Он точно рассчитал время и оказался у двери издателя как раз тогда, когда тот входил в свою камеру.
По всему коридору разнёсся страшный крик, жуткий, выматывающий душу вой. Издатель распростёрся на полу, всё его лицо было опалено и распухло от вылитой на него страшно едкой карболовой кислоты, а один глаз вытек. Когда он выписался из больницы, он бы крив на один глаз, лицо его представляло собой один сплошной ком плоти, изрезанный ужасными шрамами. Так выяснилось, что это он завоевал доверие Бриллиантового Вора и предал его.
«Семьдесят пять» — так называлось наказание, назначенное Бриллиантовому Вору за нападение на своего собрата-заключённого. Вор был высоким, стройным мужчиной, элегантным и мускулистым, словом, обладал красотой мраморной статуи.
Тюрьма — не то место, где можно что-либо сохранить в тайне. Меньше, чем за час вся кутузка знала, что теперь Вору достанется по полной. Я шёл из отдела перемещений и по дороге заглянул сверху в проём лестницы, ведущей в подвал. От Вора, привязанного поперёк большой лохани, с ногами, завёрнутыми под неё, а руками, растянутыми поверху, уже оставалось одно лишь кровавое месиво.
Он не издал ни единого стона. Нужно было быть чудовищем — а охранники, проделывая подобные процедуры сотни раз, таковыми и становились — чтобы продолжать избивать это измочаленное тело тяжеленными палками с острыми, как бритва, краями. Кожа была содрана и сквозь окровавленное мясо белели кости. Он уже давно потерял сознание, но безжалостное избиение длилось и длилось.
Палачи остановились. Через полчаса Вор пришёл в себя. Его снова вздёрнули. Заместитель начальника вперился в него взглядом.
— А ну давай, раскаивайся! — загремел он. — Говори, что будешь соблюдать правила!
Изуродованная, истекающая кровью жертва, человек, который не мог ни стоять, ни говорить, поднял серое, с печатью смерти лицо. После долгого молчания с уст его сорвалось хриплое проклятие:
— Да….…. я его, жаль только, что и второй глаз ему не выело!
Они снова растянули его на лохани и забили до смерти. Переломанные кости, изувеченная плоть… Они работали палками, пока в лохань не свалилась бездыханная, бесформенная масса.
Вот что значило «семьдесят пять» в каторжной тюрьме Огайо в 1899 году.
И эти люди называли убийцей меня — меня, который никогда не совершал преднамеренного убийства! Я стрелял, да, — метко и быстро, но только ради самозащиты. Я был бы чудовищем, если бы убивал так, как они — подло и грязно.
Если бы этот палач-заместитель осуществил свою угрозу, он бы сдох, как собака, и он это знал.
Меня понизили в ранге до четвёртого разряда, обрядили в чёрно-белую полосатую робу, присоединили к группе узников, находящихся под особо строгим надзором, и отправили работать по контракту в тюремную слесарную мастерскую.
Лишение свободы, изоляция, жесточайшая дисциплина совсем лишили меня присутствия духа. До меня не доходили никакие вести. Никто не приходил ко мне — не разрешено. Ни газет, ни книг — не разрешено.
Тогда я симулировал болезнь — лишь бы дать о себе знать Портеру.
Тюремный коновал измерил мне температуру. Билл вышел из аптекарской. Разговаривать со мной ему не разрешалось. Но сам его внешний вид говорил о многом. На лице его отражались горечь, печаль и заботы. Он кивнул мне и отвернулся. Я понял, что он пытался сделать для меня что-то, но ему не удалось. Не в его силах было помочь мне.
Я вернулся в слесарку. Тяжелее работы в тюрьме не было. Подрядчики с воли платили государству что-то около 30 центов в день за наём людей. Если ты не выполнил дневную норму, тебя сажали в карцер. Дважды за три дня Маленького Джима, негра, «напоили водой».
Делалось это так. Через шланг с узким носком — всего четверть дюйма в диаметре[25] — струя воды под давлением в шестьдесят фунтов[26] направлялась прямо на заключённого. Сила удара была колоссальной. Голову несчастного накрепко привязывали, а струя воды, твёрдая, как сталь, била ему в лицо — в глаза, в ноздри… Давление заставляло его открыть рот. Мощный поток устремлялся через глотку в желудок и буквально разрывал его на части. Никто не мог выдержать такую «поилку» дважды и остаться в живых.
Тем утром Маленький Джим прошёл мимо моего верстака.
— Мистер Эл, они снова дали бедному Маленькому Джиму воды, — прошептал он, сделал шаг, свалился на пол и алый фонтан ударил из его рта. Ещё до того, как его доставили в больницу, Маленький Джим умер.
После этого утра я стал конченым человеком. Все надежды и упования испарились. Но Билл Портер спас меня.
Он послал мне сообщение по «тюремному телеграфу»: оно шло от одного узника к другому и наконец мне украдкой прошептали в ухо:
— Не падайте духом. Я хлопочу за вас. Приходит новая метла.