4. Побратимы идут на смерть

С арестом поляков незадолго до прихода советских войск остановился один «подпольный конвейер». Но мины продолжали тайно доставляться в Плетневку по другому «конвейеру», через Зину Антипенкову и ее помощницу Мотю Ерохину. Зина проносила «Магнитки» за поясом своей широкой черной юбки, под рукавами белой блузки, взрыватели прятала в лифчик… Мины на аэродроме устанавливал Ваня Алдюхов. С начала Курского сражения немцы оказались вынужденными мобилизовать много местных русских жителей для работы на аэродроме. Гестаповцы, осатаневшие после дерзких диверсий и бегства из тюрьмы двух поляков, следили с утроенной бдительностью за каждым рабочим на аэродроме, за мотористами, оружейниками, техниками, инженерами и даже за летчиками, обыскивали рабочих на контрольно-пропускном пункте у входа на аэродром. Много немцев из технического персонала, причастного к взорвавшимся самолетам, Вернер послал на фронт рядовыми, кое-кого зачислил в штрафную роту, многих понизил в должности или перебросил на подсобные и запасные аэродромы.

Однажды — это было еще до ареста Яна Большого, Вацлава и Стефана — Ваня отсыпался дома после ночной работы на аэродроме, когда сквозь сон услышал условный стук в окно.

Ваня соскочил с кровати в трусах и майке, мигом натянул штаны, еще влажную после стирки неизменную голубую рубашку, пригладил взлохмаченные вихры.

— Здравствуйте! — приветствовала его с порога Зина, входя с ведром в руках. — Малинки на соль не сменяете?

За ней, тоже с ведром, вошла Мотя Ерохина. Эта молчаливая и до смешного стеснительная девушка уже много раз приходила к Ване с курами в корзинке — тоже будто на соль менять. Ване все больше нравилась эта некрасивая, но удивительно симпатичная, располагающая к себе девушка, тихая, робкая на людях и бесстрашная в деле.

— Здравствуйте! — прошептала, краснея, опуская глаза, Мотя.

Зина как-то рассказала Ване о Моте: «Нелегко ей жилось до войны. Успела только начальную школу в Сурновке кончить, когда умер отец. Пришлось Моте идти из родной деревни Ерохино в Сещу, на базу, в няньки в комсоставскую семью наниматься… Ребята вот говорят-некрасивая она. Да что вы, мужики, понимаете! Какой души человек, страха не знает. Меня связал с ней ее брат Ерохин Николай — он в нашей бригаде, тоже парень ничего. За отличную работу думаем её в комсомол принимать. Я, как секретарь райкома, за нее руками и ногами буду голосовать».

— Опять малина? — спросил Ваня. — Обожаю малину. Угостим, значит, орлов-стервятников.

— Есть чем, — усмехнулась Зина. — В этих ведрах целых десять мин. Я больше ходить сюда не буду, полицаям глаза и так намозолила. Следующий раз приезжай сам — тебя хочет видеть Дядя Коля.

— Есть такое дело! — весело отвечал Ваня. — Малинка-то с червячком! А к Дяде Коле я приеду послезавтра. Поеду по дрова с немцами с кухни, одного не пустят. В рощице под Алешенкой и повидаемся. Есть новости: вчера удачно подложил последнюю Магнитку — сгорело двести бочек бензина! Ну и пожар был.

Прощаясь, Зина крепко пожала Ванину руку. Зря боялась она когда-то за Ваню — он показал себя отличным подпольщиком. Только вот беда — на первых порах не понимал он всей важности своей работы. «Подумаешь какое дело! — ворчал он. — Мины из рук в руки передавать! Мне бы коня, автомат «ППШ», ленту красную на кубанку! Или хоть самому самолеты взрывать!..»

Ваня встретился с Дядей Колей в условленном месте, в лесу под Алешенкой. Немцы поехали дальше, в Деньгубовку, а Ваня остался вместе с подводой, будто бы для того, чтобы нарубить себе дров. Из-за кустов тут и появился Дядя Коля.

Он передал Ване двенадцать «магниток».

— Ты что, скромник, от меня свои дела скрываешь? — пожурил он Ваню. — Поляки сообщили, придя в отряд, что на твоем личном боевом счету — маслозаправщик, бензозаправщик, а теперь двести бочек бензина. Знаю и о том, что ты магнитную мину к поезду прицепил. Эшелон у Сельца под откос полетел.

— Сам-то я его не видел, как он летел, — пробормотал, краснея, Ваня. — А мину я подсунул в вагон с боеприпасами. От одной ведь Магнитки мало толку. А то вагон взорвался, ну и посыпался весь эшелон…

Меняя тему разговора, он протянул Дяде Коле разведсводку, составленную Аней: «На аэродром привезли новые счетверенные 20-миллиметровые зенитки…»

— Воду на аэродром по-прежнему возишь?

— А как же! Вчера фонарь вызвался протирать. Ничего, допустили…

— Аи да Ваня-водовоз.

— И выходит, без воды — и ни туды, и ни сюды…

— Что слышно о Маньковском и Мессьяше? — помолчав, спросил заместитель командира 1-й Клетнянской партизанской бригады по агентурной разведке.

— Пока сидят в сещинской тюрьме, допрашивают их, пытают. А какие молодцы! Ловко они магнитки ставили. Артисты! И никак им не поможешь.

— Можно помочь, Ваня! — сказал Дядя Коля, кладя руку на плечо юноши. — На аэродроме остался ты один… Есть один чех, есть румын, но их мы бережем для разведки. А ты — сможешь ты взорвать самолет?

— Смогу! — загорелся Ваня. — Вот увидите, честное комсомольское!..

— Спокойно! Давай подробно все обговорим…

Когда Ваня вернулся в Сещу и вечером, подкараулив Аню у прачечной, пошел проводить ее до дома, Аня тоже потребовала, чтобы Ваня любой ценой продолжал минирование самолетов.

— Взрывы, — говорила она, — отвлекут внимание Вернера от Янека и Вацека. Один за всех, Ваня… Ставь мины на один час.

И самолеты продолжали взрываться в воздухе.

Ваня провозил мины в бочке с водой. Много раз заглядывали в бочку фельджандармы на КПП, но ни разу не удалось им заметить ничего подозрительного. Он специально напрашивался в ночную смену: действуя в темноте, он чувствовал себя увереннее. Он взорвал один самолет, второй, третий, путая все карты Вернера. Гауптштурмфюрер перестал вызывать на допрос Маньковского, Мессьяша и других наиболее подозрительных поляков, сидящих в тюрьме. Пошли новые аресты, новые допросы…

Мотя Ерохина пронесла еще пять мин для Вани.

…Ночью в Сеще тихо, слышатся перезвон кузнечиков да лай собак, но на летном поле — крики, беготня, пляска фонарей. Рокочут прогреваемые моторы бомбардировщиков. На стартовую полосу, стальными винтами взвихривая воздух, выруливают по рулежным дорожкам огромные «хейнкели». Металлически визжат моторы садящихся «мессеров». Вспыхивают сигнальные огни, режут глаза прожекторы, на минуту вырывая из темноты посадочную полосу — Ваню арестовали, когда он, подкравшись на стоянке к черной громаде «хейнкеля», пытался сначала открыть бомбо-люк, чтобы установить мину в бомбовом отсеке, а потом проникнуть в кабину экипажа. Ваню выследили. Чья-то сильная рука клешней вцепилась в его плечо, и яркий свет фонарика ударил в глаза. Гестаповец свистнул в зажатый в зубах свисток. Из темноты вынырнула целая свора дюжих фельджандармов. На груди — светящиеся медные бляхи на цепях.

— Не бить! Не бить! — крикнул один из них. — Доставить в целости и сохранности.

Через двадцать минут в камеру, куда бросили Ваню, вошел с двумя палачами торжествующий гауптштурмфюрер Вернер…

На следующее утро в деревню Ерохино, родную деревню Моти Ерохиной, стремглав примчался черный гестаповский «мерседес». Вместе с односельчанами Мотя жала в поле спелую высокую рожь.

— Это за мной, — тихо и как-то виновато сказала она, распрямив спину, тетке Агриппине.

— Беги в лес! — побелев, шепнула тетка.

— Нет, — ответила Мотя. — Если я уйду, вас всех угонят или убьют. Вы были добры ко мне. Лучше я… одна… — И она медленно, точно завороженная, пошла по жнивью навстречу гестаповцам.

А вечером Зина Антипенкова вернулась в лагерь Данченкова, молча вошла в землянку Дяди Коли, молча выложила на столик «Магнитки».

— Мины! Ты не передала их Ване? — чуя недоброе, тихо спросил Дядя Коля.

— И Ваня и Мотя в гестапо, — устало садясь, деревянным голосом проговорила Зина. — Арестовали всех, кто был с ними связан. Родителей Вани, сестру и двух братьев удалось спасти: они здесь, в лесу. Вчера у Вани был обыск-гестаповцы нашли мины. Кроме Моти, арестованы Аня Егорова, сестры Демидовы. У Демидовых нашли четыре магнитки. — Помолчав, Зина добавила: — Ваня взорвал восемь самолетов с одиннадцатью летчиками.

Дядя Коля снял шапку, сдавленным голосом проговорил:

— А наши вот-вот придут… Прощай, Ваня. Прощай, БС-33!.. А ведь я составил на тебя наградной лист… За тебя, Ваня, я не боюсь, а вот Мотя совсем еще девочка, слабенькая на вид… — Он помолчал. — Их, конечно, кто-то выдал.

Зина сжала губы, суженные глаза гневно сверкнули.

— Их выдал Петр, — сказала она. — Тот самый, что дезертировал из бригады в начале августа. То-то я замечала, что с июля он увивался вокруг меня. Я чуть не напоролась сегодня на облаву. Фруза Демидова рассказала все, что знала, а Нина молчит. От Петра и Фрузы гестаповцы в точности знают мой портрет, всюду расставлены посты. Спасибо, предупредила сестра Вани Алдюхова — я вовремя ушла.

Вскоре из сещинской тюрьмы проникла на волю весть о том, что Петр С. присутствует в качестве свидетеля гестапо на очных ставках с Алдюховым и его друзьями. Так был установлен факт предательства. Данченков подписал приказ, заочно приговаривающий предателя к смерти.

— Связь будем надаживать через Таню Васенкову, — раздумчиво произнес Дяйя Коля. — Пошлем туда…

— Я пойду! —.говорит, вставая, Зина. — Надену другую одежду, сменю прическу..

Ваню Алдюхова допрашивали, били, пытали каждый день. Руководил следствием СС-гауптштурмфюрер Вернер. Очные ставки. Лица следователей, ненавистные и ненавидящие. Острые корешки от выбитых зубов и солоноватый вкус крови во рту. Потерян счет дням и ночам. Потерян счет ранам…

— Сегодня, — докладывала Зина комбригу, — родичам Вани удалось передать Ване в тюрьму смену белья, а грязное взять домой для стирки. Это белье было все в крови.

А еще через две недели стало известно, что Ваню Алдюхова, Мотю Ерохину и их товарищей по требованию высших чинов гестапо, обеспокоенных скандалом, разразившимся в связи с разоблачением целой организации диверсантов на аэродроме, отправили в Смоленск.

Все, кто были арестованы гестаповцами за связь с Алдюховым и томились вместе с ним сначала в сещинской, а потом в смоленской тюрьме, рассказывали, что Ваня мужественно встретил смерть: «Иван в тюрьме держался геройски. Когда его вели на допрос, он начинал петь веселые песни и даже приплясывать. Каждым своим словом, каждым движением он показывал презрение к смерти и к палачам-фашистам…»

Мотя Ерохина, девушка тихая, застенчивая, робкая с виду, бросила палачам издевательские слова:

— Зачем я на себя, дяденьки, буду наговаривать? Я пронесла на аэродром только десять мин, помогла взорвать всего десять ваших самолетов. Жаль, что так мало…

И больше ни слова не вырвали у нее палачи.

Десятого сентября гитлеровцы начали минировать Сещу — авиабазу, аэродром, все пути и дороги. В огромные кучи каменного угля, сваленного вдоль сещинской железнодорожной ветки, были заложены мины замедленного действия с бомбами.

Таню Васенкову, подавленную и оглушенную страшными вестями из Рославля, гитлеровцы перехватили по дороге в лес, угнали в Неметчину. Ее не арестовывали — ни Вацлав, ни Алдюхов не выдали ее.

Данченков решил взорвать водокачку в Сеще, послал в Сещу Зину Антипёнкову с минами, но на этот раз Зина не прошла — попала на засаду, едва спаслась. А потом Данченков раздумал насчет водокачки — вот-вот наши придут, пригодится и водокачка, зачем новую строить.

Вот последние донесения Резеды из Сещи:

«16 сентября 1943 года. Тыловые части, находившиеся в Сеще, со всем вооружением эвакуированы в Минск, Витебск, Бреслау. В Сеще оборону не строят, все старые доты взорвали. Ангары взорваны, аэродром весь заминирован, все здания авиагородка подготовлены для взрыва. Сейчас выезжают последние зенитные части. Вчера улетели 18 испанских истребителей. Испанцы говорили, что улетают в Испанию. 39 самолетов «Ю-88» перелетели со всем техперсоналом на Шаталовский аэродром».

«18 сентября. Из Сещи на Брянск выехал штаб аэродрома — часть номер 31 дробная черта римская цифра 12, а также рота связи, штабная рота, рабочий батальон, зенитная часть, номер не установлен. Из Сещи уходят последние части гарнизона… «Резеда».

Яна Маленького долго держали в сещинской тюрьме. Эту тюрьму, отступая, гестаповцы взорвали вместе с заключенными. Потом в развалинах находили руки, ноги, куски человеческих тел…

А Ян Маленький все еще жил, когда Люся и Аня оплакивали его. Недалеко от Рославля, в Понятовке, Яна Маньковского судил фашистский трибунал. Ян был приговорен к расстрелу.

Из зарешеченного окна быстро мчавшейся тюремной машины смотрел Ян на улицы какого-то города. И вдруг он узнал этот город. Это был Рославль. Его везли по Варшавскому шоссе!.. О, как далека была Варшава! Рославль, увиденный Яном впервые осенью сорок первого года… Тогда он был совсем мальчишка. Сколько событий произошло за неполных два года! Это были тяжелые два года, но он узнал и настоящую дружбу, и настоящую любовь. И вот Яна везут в рославльскую тюрьму. Но он жил недаром, он здорово отомстил фашистам, он внес свой вклад в грядущую победу.

Яна швырнули в одиночную камеру. Его все еще допрашивали, надеясь, что смертный приговор сломил упрямого поляка. Били, пытали в просторной камере с цементным полом, каменными стенами и столом, покрытым зеленым сукном, за которым сидел гестеповский офицер, а иногда и обер-полицмейстер Рославля — душегуб Аристов. С дивана по команде вскакивал рыжий фашист с засученными выше локтей рукавами. В воздухе свистела резиновая палка. Полицаи били березовыми дубинками.

Яна пытали током, прибивали к сорванной с петель двери, вгоняя в ладони большие гвозди. Наконец, 17 сентября, в день освобождения советскими войсками Брянска, когда гестаповцы поняли, что им так и не удастся заставить его заговорить, они бросили его в овчарник, к специально выдрессированным псам-людоедам. Говорят, он дрался со зверями, как гладиатор, но чуть живого вытащили его из овчарника. Гестаповцы не могли позволить собакам растерзать Яна — ведь военный трибунал приговорил его к расстрелу.

Девятнадцатого сентября гитлеровцы готовились сжечь рославльскую тюрьму вместе со всеми заключенными. Но Маньковский был приговорен к расстрелу. Немцы не могли не выполнить приказ.

Восемнадцатого сентября гестаповцы увезли Яна Маньковского на Вознесенское кладбище. Там, за неделю до освобождения Рославля, под грохот фронтовой канонады, неудержимо приближавшейся к городу, среди могил тысяч и тысяч советских патриотов, гитлеровцы расстреляли героя польского народа.

До освобождения оставались считанные дни. В дыму и огне занималась заря после двухлетней ночи оккупации.

Ян Тыма и Стефан Горкевич партизанили в бригаде Данченкова. Туда же перебежало из сещинского строительного батальона еще с десяток поляков, Ян стал снайпером, воевал с полуавтоматом-десятизарядкой «СВТ» с оптическим прицелом. Друзья из Познани пускали под откос эшелоны, минировали дороги, нападали из засады на автомашины врага.

По слухам, Вацлав бежал из рославльской тюрьмы и ушел на запад, в родную Польшу.

В последние дни эвакуации немцы взрывали в Сеще здание за зданием. Полковник Дюда, объезжая базу в открытом «мерседесе», стоя салютовал развалинам и плакал. В небе не видно было самолетов люфтваффе. Покончил с собой в эти дни позора начальник генерального штаба люфтваффе генерал-полковник Иешонек. Он понял, что и люфтваффе и Германия проиграли войну.

Двадцать второго сентября с Сещинского аэродрома улетели последние самолеты. Улетели полковник Дюда, полковник Грюневальд и СС-гауптштурмфюрер Вернер, майор Арвайлер и его висбаденцы, гауптфельдфебель Христманн и буфетчик Финке. В военном городке на месте взорванных зданий торчали скрученные железные балки, стояли опустевшие заминированные дома. Специальный путеразрушитель вскапывал железнодорожное полотно. В поселке ходили факельщики из эсэсовской команды, планомерно, по специальной карте поджигая пустые дома сещинцев. Немного оставалось в тот день в Сеще стариков и больных. Оставалась и Люся Сенчилина с матерью. Люся не могла уйти в лес — она со дня на день ждала ребенка. Но и ее домик поджег белобрысый факельщик-эсэсовец.

Едва вышел он в калитку, как Анна Афанасьевна бросилась в сени, а оттуда на горящий чердак, где у нее давно был припрятан красный флаг. Древко она выбросила в чердачное окно на огород, полотнище сунула за пазуху…

Всю ночь лежали Сенчилины — Люся, ее мать и раненая Эмма — в противовоздушной щели, опасаясь, что отступающие немцы, уходя, кинут гранату-колотушку в щель. Зашла луна, вдали замирал цокот копыт — уходил последний конный разъезд немцев из 5-й танковой дивизии. Скрипела на ветру калитка. От дыма кашляла Эмма, сквозь повязку на ее груди проступала кровь.

На рассвете над дымной догорающей Сещей появился, стрекоча, самолет «У-2». Низко, по-хозяйски кружил он над мертвой авиабазой. Увидев ярко-красные звезды на его крыльях, из щелей и окопов вывалили сещинцы. Плача от счастья, Люся с мамой вынесли из щели бледную Эмму.

— Смотри, смотри, дочка! Наш! С красными звездами. Наш! — плача от счастья, говорила Анна Афанасьевна.

Они положили Эмму на траву, и Анна Афанасьевна выхватила из-за пазухи флаг и стала размахивать им на ветру. Самолет покачал крыльями в знак приветствия, и Люся тоже заплакала и засмеялась, а Эмма впервые после ранения и смерти брата Эдика робко улыбнулась…

— Мы живы! Мы живы! — кричала не помня себя Люся. — Эмма! Наши идут! Эмма, теперь тебе и доктор и все будет!..

В калитку вбежала тетя Варя. Ее преждевременно поседевшие волосы выбивались из-под косынки, глаза сияли молодо и восторженно:

— Идут! Наши идут.

По Первомайскому переулку шли в рост с автоматами на груди разведчики в пятнистых желто-зеленых плащах и линялых пилотках с красными звездочками.

Сещинские подпольщики встретили их у горящего домика Сенчилиных, бывшей явочной квартиры советско-польско-чехословацкой подпольной организации.

Люсина мать вышла вперед. На вытянутых, дрожащих от радостного волнения руках — расшитое полотенце и последний каравай хлеба с щепоткой немецкой соли. В стороне Рославля еще погромыхивало…

— Хлеб приберегите для генерала, — улыбаясь, сказал лихого вида усатый разведчик с бакенбардами. — Мы не голодные.

В тот же день, двадцать третьего сентября 1943 года, над разрушенной Сещей на уцелевшем доме железнодорожной бани взвился красный флаг, сшитый в подполье матерью Люси Сенчилиной.

Две запыленные «тридцатьчетверки» первыми ворвались в разрушенный факельщиками-эсэсовцами военный городок. Под их гусеницами рухнул немецкий дорожный указатель, шлагбаум КПП фельджандармов. Навстречу танкам выбежала девушка в измазанном копотью белом платье. Волосы растрепаны, лицо осунулось, а в исстрадавшихся глазах горит ликующий блеск. Она вытянула обе руки, останавливая танки.

Танки остановились. Из люка переднего высунулся танкист в черном шлеме и промазученной гимнастерке.

— Пусто! — сказал он, оглядываясь. — И тут все порушили, гады.

— Наши по деревням разбежались, — крикнула Аня танкисту, — чтобы немцы их с собой не угнали, а я здесь спряталась, чтобы вас предупредить! Немцы всю базу заминировали! Но у нас карта есть.

Дымили развалины казарм и ангаров. Ветер гнал по усеянному обломками аэродрому старую афишу кинофильма «Покорение Европы». Торчал, подобно могильному памятнику, хвост сбитого «юнкерса» с косой свастикой на вертикальном стабилизаторе. Сквозь мрачные осенние облака проглянуло солнце, и пожаром запламенела желто-красная листва на обугленных, иссеченных осколками деревьях, и, вспыхнув, заалел флаг над дымящейся Сещей.

Они встретились в Сеще: Аня, Венделин, Ян Большой, Стефан, Люся, Паша, Варвара Киршина. У развалин взорванной сещинской тюрьмы, напротив сгоревшего Аниного дома, вспоминали они павших побратимов по подполью — Костю Поварова, Яна Маньковского, Ваню Алдюхова, Мотю Ерохину и многих других, думали о тех, чья судьба тогда была неизвестна — о Вацлаве Мессьяше и Герне Губерте…

Друзья встретились, чтобы проститься. Одних звали вперед военные дороги, другие оставались на пепелище. Мало было сказано слов, но многое сказали глаза в эти минуты расставания. Сколько счастья и ликующей радости в этой короткой встрече, в их смехе, словах и улыбках! И какая невысказанная и невыразимая грусть таилась в том же смехе, в тех же словах и улыбках, в молчаливых паузах, в глазах друзей, в их прощальных рукопожатиях.

— Будь здрава, Анюто!

— До видзения, панна Аня!

— До свидания, друзья! До свидания, Вендо, Стефан, Янек!..