ГОДЫ ИДУТ...

ГОДЫ ИДУТ...

Осенью 1838 года вместе с семьей Пушкиных Александ­ра Николаевна вернулась в Петербург. Надо полагать, что она, как и тетушка Загряжская, уговаривала сестру ускорить их возвращение. Недаром Наталья Ивановна говорит, что «старшая несомненно больше всех виновата». Скучная, од­нообразная жизнь в Заводе, после того как прошли первые месяцы тяжелых переживаний, тяготила ее. А тут еще Ека­терина Ивановна обещала ей свою протекцию — устроить ее фрейлиной во дворец. И, вероятно, главной притягате­льной силой был Россет: быть может, не совсем еще угасли у нее надежды связать с ним свою судьбу.

За 1838—1851 годы сохранилось не так много писем Александры Николаевны, некоторые из них посвящены только денежным вопросам. Положение фрейлины обязы­вало, приходилось выезжать, бывать на дворцовых прие­мах, следовательно, нужны были туалеты, а денег не было.

Александра Николаевна всецело зависела от брата, кото­рый должен был высылать причитающуюся ей долю дохо­дов с гончаровских предприятий, но всегда задерживал. Не получая аккуратно своего содержания (иногда задолжен­ность достигала трех тысяч), Александра Николаевна, есте­ственно, делала долги, и это ее очень мучило. Тетушка, ко­нечно, помогала, но, видимо, недостаточно, ее главной за­ботой была семья Пушкиных.

Первое дошедшее до нас письмо Александры Николаев­ны относится к осени 1838 года.

«24 ноября 1838 г. (Петербург)

Впервые я хочу тебя побаловать и пишу на такой краси­вой бумаге, но не каждый раз у тебя будет такой праздник. Я еще не исполнила твоего поручения касательно бумаги в ан­глийском магазине. Я там, конечно, была, но так как я была слишком занята своей дражайшей персоной, твоя совер­шенно вылетела у меня из головы. А теперь я хочу подождать, когда у нас будет экипаж, чтобы мне совершать свои поездки, потому что платить 20 рублей слишком дорого.

Скажи, пожалуйста, в каком положении дело Доля, я уверена, что ты и с места не сдвинулся. Ну же, расшевелись не­множко и скажи, что там делается: мне не терпится знать результат. Поблагодари хорошенько твою жену и своячени­цу за их заботы о Доля, она очень этим тронута, недавно она нам писала. Бога ради, дорогой брат, устрой ее замужество, Бог тебя возблагодарит за это доброе дело.

Как поживает наследник? Процветает?

Мы ведем сейчас жизнь довольно тихую. Таша никуда не выходит, но все приходят ее навестить и каждое утро точат у нас лясы. Что касается меня, то я была только у Мари Валуевой, Карамзиных и Мещерских. Со всех сторон я получаю приглашения, но мне пока не хочется выезжать, да и туале­тов у меня еще мало.

Прошу тебя, дорогой и добрый Дмитрий, уплатить мне к празднику 1160 рублей, что ты мне остался должен. Деньги у меня кончаются, и я еще не все сделала, что мне нужно. Пожалуйста, не откажи, мне очень нужно. Теперь к 1 янва­ря ты уже сделал все распоряжения, можем ли мы обратить­ся к другу Носову? В этом случае снабди нас рекомендатель­ным письмом к молодому человеку и дай его адрес, так как я уже его забыла.

Целую нежно тебя и жену, передай привет твоей свояче­нице. Таша ко мне присоединяется. Ради Бога, пришли 1160 рублей, я боюсь наделать долгов. Крепко целую Доля, я рас­считываю ей написать на днях. Что с моей лошадью, есть ли надежда ее продать?»

Конец ноября. Уже месяц, как сестры живут в Петербур­ге. За это время Александра Николаевна, видимо, только один раз была с визитом у Карамзиных, а также у Мещер­ских и дочери Вяземских, Валуевой, ее приятельницы. Была одна, без Натальи Николаевны.

Екатерина Ивановна заранее подготовила почву, и на­значение Александры Николаевны фрейлиной к императ­рице состоялось очень быстро — уже в январе 1839 года. Са­мый факт появления при дворе имел для Гончаровой боль­шое значение: Александра Николаевна получала определен­ное положение в великосветском обществе. И то, что импе­ратрица подошла к ней на балу и великий князь разговари­вал с нею, значило для нее очень многое: этим подтвержда­лась безупречность ее репутации.

(Январь 1839г. Петербург)

«Я полагаю, что ты уже вернулся, дорогой Дмитрий, и получил мои послания. Умоляю тебя, будь великодушен, пришли мне, пожалуйста, остальные 660 рублей и напиши, каким образом ты предполагаешь нам выплачивать деньги каждого первого числа месяца. Таше они также нужны, а мы не решаемся обратиться к Носову, так как в прошлый раз он это сделал очень неохотно. Если ты можешь продать мою серую лошадь, сделай это, я тебя прошу. Пошли даже ее в Москву, если нет покупателя поблизости. Мне очень нужны деньги, я наделала много долгов, и так как я бываю теперь в большом свете, у меня много расходов. Графиня Строгано­ва вывозит меня всюду; я уже была на нескольких балах, в те­атре и прошу тебя верить, что я в высшей степени блистате­льна. Недавно великий князь Михаил оказал мне честь, по­дошел ко мне и разговаривал со мною. Таким образом, ты видишь, что я должна поддержать свое положение в свете и вынуждена тратиться на туалеты.

Крепко целую тебя, дорогой братец, а также твою жену. Я надеюсь, что ты не задержишься с присылкой денег. Ради Бога, также распорядись касательно выплаты по первым числам. Самый нежный поцелуй моему маленькому племян­нику».

(Конец января 1839 г. Петербург)

«Дорогой Дмитрий, я в состоянии тебе написать только пару слов, так как совершенно измучена. Вот уже два дня как я танцевала — позавчера у Кочубеев, а вчера у Бутурлиных. На балу у Кочубеев я видела их величества. Императрица со­благоволила подойти ко мне и была очень любезна. Я еще не была при дворе, жду, когда мне назначат день.

Перейдем теперь к вещам самым для меня интересным. Когда же ты пришлешь мне деньги? Меня терзают со всех сто­рон, мне надо сделать придворное платье, я наделала долгов. В конце концов я больше не могу. Любезный брат, ради Бога, выведи меня из затруднения, пришли 660 рублей, потом 375 январских и столько же за февраль. Мы уже накануне 1-го чис­ла, и я опасаюсь, что ты пришлешь только январские деньги, что нас совсем не устроит. Таша также просит тебя прислать то, что ей причитается. Надеюсь, ты не рассердишься на меня за мою надоедливость, но я так боюсь запутаться в долгах, уже целый месяц я сижу без гроша. Бога ради, пришли мне всю сумму сразу. Что касается лошади, то Нина тебе, вероятно, го­ворила о моих условиях. Если ты хочешь мне прислать снача­ла 400, я тебе ее уступаю. Но если ты будешь тянуть с деньга­ми, мне нет никакой выгоды тебе ее отдавать.

Прощай, дорогой и добрейший братец, не сердись на ме­ня за мою просьбу. Крепко тебя целую, тысячу приветов твоей жене. Что поделывает мальчуган? Нежный поцелуй Доля».

Как мы уже упоминали, до нас дошло письмо без подпи­си от 10 апреля 1839 года к Екатерине Дантес за границу. Уже отсутствие подписи указывает на то, что это было ли­цо, близкое семье Гончаровых. Почти наверное можно ска­зать, как мы уже предположили, что это была Нина Доля.

«Александрина получила шифр (вензель императрицы, который фрейлины прикалывали к придворному платью) по просьбе тетки-покро­вительницы. Александрина сделала свой первый выход ко Двору в Пасхальное утро. Она выезжает и бывает иногда на балах, в театре, но Натали не ездит туда никогда».

Первое время Александра Николаевна, видимо, с удово­льствием бывала в обществе и танцевала на балах. «Мадему­азель Александрина всю масленицу танцевала, — пишет бра­ту в недатированном письме Наталья Николаевна. — Она произвела большое впечатление, очень веселилась и пре­красна как день».

Вечерами сестры часто бывали у тетушки Местр, жив­шей, как мы уже говорили, этажом выше.

19 сентября 1839 года Ксавье де Местр писал князю Д. И. Долгорукову: «Вечера мы проводим в семейном кругу. Часто две племянницы моей жены — г-жа Пушкина и ее сест­ра приходят дополнить наше небольшое общество. Первая из них, вдова знаменитого поэта, очень красивая женщина, а сестра ее, хотя и не так одарена природою, однако тоже весьма хороша».

Это очень интересное замечание о внешности Александ­ры Николаевны, которую почему-то было принято считать некрасивой. Мнение Местра как художника безусловно за­служивает внимания.

Ну а Аркадий Россет? В письмах Александры Николаев­ны он никак не упоминается, но они, вероятно, встречались в обществе, главным образом у Карамзиных и Валуевых, где она часто бывала и одна, без Натальи Николаевны. В 1841 году, когда Пушкина с детьми и Александра Николаевна бы­ли в Михайловском, Вяземский писал им туда:

«13 июня 1841

...Вчера всевозможные Петры обедали у Валуевых... Хо­тя Россетый и не Петр, но все-таки считаю не излишним до­ложить, что и он изволил кушать и даже выпил одну рюмку шампанского, задумавшись с глазами навыкате, и произнес какое-то слово вполголоса. Мне послышалось: Александ... Впрочем, удостоверить не могу».

«9 июля 1841

...Аркадий Осипович Россети очень был тронут нежным воспоминанием одной персоны (тут другая из вышереченных сестриц изволила затянуться пахитоской и сказать: как он мил, этот Аркаша!)»

Вяземский пишет в свойственной ему развязно-шутли­вой манере и потому трудно сказать определенно, продол­жалось ли ухаживание Россета или уже все было кончено? Полагаем, что за два года, прошедшие со времени возвра­щения Александры Николаевны в Петербург, Россет имел возможность объясниться окончательно, но он этого не сделал. Вначале Александра Николаевна, возможно, надея­лась, что ее новое положение фрейлины будет импониро­вать Россету. К тому же после двухлетнего пребывания в де­ревне она, несомненно, расцвела, похорошела (недаром са­ма о себе говорила: «Я в высшей степени блистательна»). Но... видимо, прежнее чувство Россета уже не вернулось, и отношение его было только дружественным, с легким от­тенком ухаживания. Для нас в данном случае важно, что строки Вяземского являются подтверждением слов Ната­льи Николаевны о когда-то бывшем увлечении Россета ее сестрой.

Несколько писем Александры Николаевны касаются, в основном, бесконечных просьб о деньгах, мы их здесь опус­каем. Выезды и туалеты требовали больших средств, одно придворное платье стоило 1400 рублей. Екатерина Иванов­на подарила ей отрез бархата стоимостью 500 рублей, но его надо было вышить, очевидно, золотыми нитками, и не­хватало еще 900 рублей. Иногда нужда чувствовалась осо­бенно остро. «Писать все подробно было бы слишком дол­го, - жалуется Александра Николаевна, — но в конце концов я буду вынуждена ходить в костюме Евы. Мне стыдно перед прачкой, которая насмехается над моим бельем. Вот до чего я дошла». Но сестры делились друг с другом последней ко­пейкой, об этом говорится не раз в их письмах. «Положение Саши еще более критическое, чем мое, — писала Наталья Николаевна в 1843 году, — и совершенно в порядке вещей, что я ей отдавала все, что мы получали от тебя. Таким обра­зом, с июля 42 по июль 43 я не получала ни копейки из тех денег, что ты нам присылал. Сумма довольно круглая, дости­гающая 1500 рублей; ты понимаешь, какой помощью она бы­ла бы мне сейчас».

В 1842 году Александра Николаевна шутливо писала бра­ту из Михайловского: «Не подумай, любезный братец, что, очутившись в деревне, наслаждаясь прекрасной природой, вдыхая свежий воздух, и даже необыкновенно свежий воздух полей, — что я когда-либо могла забыть о тебе. Нет, твой об­раз, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там, в моем сер­дце. Во сне, наяву, я тебя вижу и слышу; не правда ли, как приятно быть любимым подобным образом, разве это не трогает твоего сердца? Но в холодной и нечувствительной душе, держу пари, мой призыв не найдет отклика. Ну, в кон­це концов, да будет воля Божия»

Постоянная задержка с деньгами приводила в отчаяние Александру Николаевну, она часто писала брату резкие и раздраженно-иронические письма, но тем не менее она лю­била его, и всякое проявление теплых чувств с его стороны трогало ее до глубины души.

«8 ноября (1840 или 1841 г.)

Как только я получила твое письмо, дорогой, добрейший друг Дмитрий, я поспешила исполнить твое поручение и се­годня утром послала тебе материю, и очень счастлива, что могла оказать эту небольшую услугу тебе и твоей жене. Я очень огорчена, узнав, что она по-прежнему больна, наде­юсь, однако, что ее недомогание продлится недолго и сей­час она уже здорова.

Мы должны поблагодарить тебя, любезный брат, за две приятные недели, что ты дал нам возможность провести с тобой. Не могу тебе сказать, какую пустоту мы почувство­вали после твоего отъезда. Первые дни, когда мы расста­лись с тобой, мы бродили как неприкаянные, и с каким-то ужасом я входила в комнату, где ты жил. Мне так хочется, чтобы твои дела заставили тебя еще раз приехать в Петербург, и тогда ты хоть немного продлил бы пребывание здесь.

Я так счастлива, что могу не употреблять слово «деньги» в моем послании и не думать о них некоторое время. Ты пи­шешь, что до января месяца не ждешь от нас писем. Возмож­но, что наша возлюбленная сестрица лень и помешала бы нам сделать это, но твое нежное, сердечное письмо так ме­ня тронуло, что вот результат. Мы иногда бываем обе, и Та­ша и я, в таком тоскливом настроении, что малейшее прояв­ление интереса к нам со стороны близких так живо чувству­ется: поверь мне, ты имеешь дело не с неблагодарными сер­дцами.

Образ жизни наш все тот же: вечера проводим постоян­но наверху или бываем у Мари Валуевой, или Карамзиных. Завтра, однако, я иду на первый бал, что дают при дворе. Признаюсь тебе, это меня не очень радует, я так отвыкла от света, что мне ужасно не хочется туда идти. Просто гру­стно и только. Весь верхний этаж благодарит тебя за память и шлет тысячу приветов. Ты не забыл, дорогой брат, послать одеколон Нине, она уже получила его? У нас уже три дня как установилась настоящая зима и даже очень холодно.

Как нашел ты своих мальчуганов, были ли они рады тебя увидеть? Доволен ли Митя своим костюмчиком?

Прощай, дорогой и добрый брат, целую тебя так же нежно, как и люблю, а также твою жену и племянников. Таша нежно тебя целует, она напишет тебе в другой раз, сейчас она в самом мрачном расположении духа».

По этому письму чувствуется, как рады были Наталья Николаевна и Александра Николаевна приезду брата. И не только, вернее, не столько потому, что он уплатил их долги и, очевидно, оставил еще какую-то сумму, но им действите­льно очень не хватало его теплых родственных чувств, на которые они так живо откликнулись. И на Дмитрия Никола­евича, очевидно, встреча с сестрами, трудное положение двух одиноких женщин с большой семьей произвела впечат­ление, и он по возвращении тотчас же написал им нежное, сердечное письмо, что, вероятно, было не в его обычаях... Дмитрий Николаевич пробыл в Петербурге две недели. Он ездил с сестрами в театр, бывал с ними у тетушки Загряж­ской, у Андрея Муравьева, но нельзя не отметить, что, когда сестры однажды собрались вечером поехать к Карамзиным, Дмитрий Николаевич остался дома. Его не пригласили или он не захотел поехать?..

Настроение у Александры Николаевны грустное. В од­ном из писем 1841 года к Наталье Ивановне Фризенгоф На­талья Николаевна писала (письмо это приведено нами в первой части), что, заглянув в самые сокровенные уголки своего сердца, она может сказать о себе, что никем не увле­чена, и то же ей говорит и сестра, хотя у них и есть поклон­ники.

«...Дети с 6 часов пошли на свой урок танцев, брат вышел куда-то, а мы остались вдвоем, читали каждая в своем углу. Нами овладела такая черная меланхолия, что я готова была плакать весь вечер. Что касается Саши, то ее и голоса почти не слышно. Что это — предзнаменование несчастья или сча­стья? Будь что будет, во всяком случае — да будет воля Божия». Эти слова еще раз подтверждают наше предполо­жение, что роман с Россетом был уже кончен. Но были ли другие серьезные поклонники? В письме от 5 октября 1844 года Александра Николаевна пишет о каком-то Персе. «Ты меня спрашиваешь, дорогой брат, какие у меня новости о П. Увы! Никаких! Однако я видела однажды летом сестру пре­красного Перса, и если верить ее прекрасным словам, то чувства ее брата ни в чем не изменились. Что касается меня, то я стараюсь об этом больше не думать, чтобы не обмануть­ся в своих надеждах. Пусть все будет как Бог даст».

Кто скрывается под прозвищем «Перс»? Не Россет ли это? (Россеты были итальянского происхождения, смуглые, может быть, поэтому Аркадий Осипович и носил такое про­звище.) И не Александру ли Осиповну встретила она, и та заверяла ее в чувствах брата?

Осенью 1843 года пришло известие о смерти Екатерины Николаевны. Как мы уже говорили, реакция сестер на это печальное событие была очень сдержанной. «Нашей бед­ной Катерины нет больше на свете, помолимся за нее» — это все, что пишет по этому поводу Александра Николаевна. В письмах ее к Дмитрию Николаевичу за 1838—1843 годы мы не находим ни одного упоминания об этой сестре, о получе­нии от нее писем. Это знаменательно. Писала ли ей Алек­сандра Николаевна? Возможно, но очень редко, может быть, 2—3 письма за все эти годы. Екатерина Николаевна по­стоянно жаловалась брату на то, что сестры ей не пишут. Но эта смерть, несомненно, заставила Наталью Николаевну и Александру Николаевну еще раз пережить прошлое: и дет­ские, и юные девичьи годы, и трагедию 1837-го...

Как мы уже знаем, летом 1844 года Наталья Николаевна вторично вышла замуж, и Александра Николаевна с искрен­ней радостью восприняла это событие. Она понимала, как Наталья Николаевна была одинока, как ей трудно было справляться с такой большой семьей: мальчики подрастали, им нужна была мужская поддержка. Брак этот должен был принести и известную материальную обеспеченность, сест­ра так страдала от постоянного безденежья и непосильных забот о том, как дать образование детям.

Александра Николаевна осталась в доме сестры и прожи­ла у нее восемь лет, вплоть до своего замужества в 1852 году. Но ничто не изменилось в ее характере, возможно, даже не­устроенность своей собственной судьбы еще больше ожес­точила ее.

«Я в таком мрачном настроении, — пишет Александра Николаевна 10 апреля 1846 года, — в таком глубоком спли­не, что я покидаю тебя, дорогой Дмитрий, чтобы не очень докучать тебе». «Что касается меня, то я живу и прозябаю как всегда, — читаем мы в письме от 8 ноября 1847 года.— Го­ды идут и старость с ними, это печально, но верно. Ничто не вечно под луною, и все иллюзии исчезают».

В первой части было приведено письмо Александры Ни­колаевны, в котором она говорит о благородном сердце и прекрасных достоинствах Ланского. Казалось бы, любя На­талью Николаевну, она должна была бы поддерживать с ним если не дружеские, то хотя бы спокойные, ровные от­ношения. Но как мы знаем, этого не произошло. Ревнуя се­стру к ее мужу, она стала чуть ли не враждебно относиться к Ланскому.

Арапова пишет в своих воспоминаниях, что тетка якобы настраивала детей Пушкина, в особенности Машу, против отчима. Но мы не находим отражения таких отношений в письмах Натальи Николаевны, и сама же Арапова говорит: «С полным доверием поручила она честной, благородной душе участь своих детей, для которых ее избранник неиз­менно был опытным руководителем, любящим другом. Сло­во «отец» нераздельно осталось за отошедшим. «Петр Пет­рович» — был он для них прежде, таким и остался навек. Но вряд ли найдутся между отцами многие, которые бы всегда проявляли такое снисходительное терпение, которые так беспристрастно делили бы ласки и заботы между своими и жениными детьми».

Мы полагаем, что недоброжелательный отзыв Александ­ры Петровны о тетке основывается на том, что та постоян­но читала ей наставления: она росла трудным, избалован­ным ребенком и причиняла много огорчений и тревог На­талье Николаевне, и, конечно, Александра Николаевна со свойственной ей страстностью вмешивалась в воспитание Азиньки (так звали девочку в семье). Что касается детей Пушкина, то, мы уже говорили, добрые, хорошие отноше­ния с отчимом они сохранили до конца его жизни, а он по­сле смерти Натальи Николаевны даже растил ее внуков.

Ланской ради жены терпеливо относился к причудам и выпадам свояченицы. Посылая подарки жене, он неизмен­но делал подарок и Александре Николаевне. Наталья Нико­лаевна писала мужу, что внимание к сестре ее трогает гораз­до больше, чем к ней самой.

«Сашинька просит тебя поблагодарить за твое любезное к ней внимание; она, кажется, была тронута теми строками, что ты адресуешь ей в моем письме, она надеется, что ты на нее не рассердишься за то, что она сама тебе не пишет, но ты ведь знаешь, что для ее самых обязательных писем я слу­жу ей секретарем, поэтому и здесь я снова являюсь передат­чиком ее чувств, что я и делаю»

Но все же иногда Наталье Николаевне удавалось заста­вить сестру приписать несколько строк к ее письму:

«23 июня 1849

Несмотря на мою непреодолимую лень, я все же хочу приписать несколько слов к письму Таши, чтобы поздра­вить вас с днем ангела, пожелать вам счастья, благополучия, здоровья, а также поблагодарить за добрые слова в мой ад­рес в ваших письмах. Тысячу раз благодарю вас, верьте моей искренней преданности.

А. Г.»

Начало первой фразы весьма нелюбезно, и поэтому сло­ва об «искренней преданности» — не более как вежливая формула, обычно употреблявшаяся тогда в конце писем. Ви­димо, приписка эта была сделана по настоянию Натальи Николаевны, но Александра Николаевна не преминула дать понять, что ей не хочется этого делать.

Наталья Николаевна очень страдала от этого семейного разлада. Она всячески старалась примирить сестру с мужем. Приведем несколько отрывков из ее писем.

«13 июня1849

...Я прочитала Саше часть письма, которая ее касается. Она была очень тронута и очень тебя благодарит; я ее знаю, она теперь более благосклонно настроена. Увы, что ты хо­чешь, невольно я являюсь немножко причиной ее отчужде­ния в отношении тебя, что туг поделаешь: раньше я принад­лежала только ей, а теперь тебе и ей. Не может быть, чтобы в глубине сердца она не отдавала тебе должное, не ценила благородство твоего характера».

«13 июля 1849

...В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я в это не верю. Нет ничего более печально­го, чем жизнь старой девы, которая должна безропотно по­кориться тому, чтобы любить чужих, не своих детей, и при­думывать себе иные обязанности, нежели те, которые пред­писывает сама природа. Ты мне называешь многих старых дев, но проникал ли ты в их сердца, знаешь ли ты, через сколько горьких разочарований они прошли и так ли они счастливы, как кажется...»

«26 июля 1849

...Ты, может быть, опять скажешь, что я неправа, что женщина может быть счастлива не будучи замужем. И все-таки нет, я убеждена в обратном. Это значило бы изменить своему призванию. Как бы ни была окружена она привязан­ностью — главной у нее не будет, и ничто не может запол­нить пустоту, которую оставляет любовь. Потеря всякой на­дежды на чувство ожесточает характер женщины. Печально пройти по жизни совсем одной».

«6 августа 1849

...Я передала твою благодарность Саше. Вот уже неделя, как она в плохом настроении, я редко слышу звук ее голоса. Так что, как видишь, твое присутствие в этом случае не име­ет значения. Она всегда была такая, даже в те времена, ког­да ей было семнадцать лет и все будущее было перед нею».

«10 сентября 1849

...Что мне доставило огромное удовольствие, это твое внимание к моей сестре. Как я была бы счастлива, если бы в вашей совместной жизни, когда ты вернешься, было бы бо­льше согласия, чем раньше. Лишь бы она могла выбросить из головы мысль, что ты когда-нибудь имел что-либо против нее, и понять, что ты питаешь к ней только привязанность. Самое мое горячее желание, чтобы она была справедлива к тебе и ценила благородство твоего сердца, и здесь я наде­юсь на время и на Бога. Невозможно, чтобы в конце концов она не убедилась, что твоя душа не способна к ненависти. Во всяком случае я полагаю, что ее немножко ревнивый харак­тер страдает от того, что моя любовь к ней теперь разделена — ей нужна горячая привязанность, и если провидению будет угодно, как я о том молюсь, даровать ей счастливое за­мужество, счастье сгладит неровности ее нрава и даст воз­можность проявиться ее многим хорошим качествам».

«14 сентября 1849

...Сашинька просит передать тебе тысячу приветов. Бог мой, как я была бы счастлива, если бы вы были хороши друг с другом, все будет зависеть от первой встречи; я от души молюсь Богу, чтобы не было никакого злопамятства с обеих сторон. Вы оба хорошие люди, с добрейшими сердцами, как же так получается, что вы не ладите. Это одно печалит ме­ня, но в конце концов я говорю себе, что счастье не может быть полным».

Как вся Наталья Николаевна тут, в этих письмах! Без любви, без материнства женщина не может быть счастлива, это значило бы изменить своему призванию. Это воплоще­ние женственности, несомненно, и вызвало такую безгра­ничную, самоотверженную любовь к ней Пушкина, нашед­шего в ней свой идеал жены и матери своих детей. И Ната­лья Николаевна оказалась права: впоследствии замужество и материнство изменили характер Александры Николаев­ны, принесли ей то счастье, о котором она так мечтала.

В одном из писем Ланскому за 1849 год Наталья Никола­евна пишет, что получила письмо от Фризенгофов, в кото­ром они сообщают, что весною 1850 года собираются в Рос­сию, «чтобы провести целый год со стариками». Это наме­рение осуществилось. Приехала ли Наталья Ивановна уже больная или заболела в России, мы не знаем, но осенью 1850 года она скончалась и была похоронена в Петербурге в Александро-Невской лавре.

Родилась она в России, в Тамбове. Очевидно, была чьей-то незаконной дочерью, но чьей? По одним данным, она но­сила фамилию Ивановой, по другим — Соколовой, третьи считали ее дочерью Ивана Александровича Загряжского, четвертые — даже незаконной дочерью Александра I (А. Н. Раевский пишет, что в замке Фризенгофов в Бродзянах сохранилось такое предание) и, наконец, дочерью само­го Ксавье де Местра. Раевский во время своего посещения Бродзян в 1938 году, сравнив портреты Ксавье де Местра и Натальи Ивановны, нашел между ними сходство и решил, что она его дочь, а фамилия Иванова (и отчество Ивановна) дана по крестному отцу, как тогда было принято делать в от­ношении внебрачных детей. Такого мнения раньше придер­живались и мы.

Но внимательно рассмотрев имеющиеся в музеях стра­ны портреты Натальи Ивановны и Ксавье де Местра, мы не нашли такого сходства. Исследователям пока так и не уда­лось установить, чья же она дочь.

Наиболее вероятно, что Наталья Ивановна была неза­конной дочерью Александра Ивановича Загряжского (сына Ивана Александровича Загряжского). Ес­ли это так, то она приходилась племянницей сестрам Загряжским и двоюродной сестрой сестрам Гончаровым — от­сюда их близкая дружба. Поэтому не случайно Густав Фризенгоф в письме к брату Адольфу называет Софью Иванов­ну тетей.

Мы были на кладбище Александро-Невской лавры в Ле­нинграде и разыскали надгробие Натальи Ивановны с очень интересной надписью. Там значится: «Фризенгоф Наталья Ивановна, урожденная Загряжская. Баронесса Фризенгоф, родилась 7 августа 1801 года. Скончалась 12 ок­тября 1850 года».

Урожденная Загряжская! Старики Местры были, несо­мненно, религиозными людьми и вряд ли стали бы лгать на надгробной надписи, указывая чужую фамилию...

А. И. Загряжский жил в имении Кариан, под Тамбовом. Свидетельство о рождении Натальи Ивановны тоже дано в Тамбове. Когда умер А. И. Загряжский, он оставил большое состояние, которое было разделено между тремя сестрами. Получив после брата наследство, Софья Ивановна вскоре вышла замуж за Местра. А наследство действительно было солидное: судя по материалам гончаровского архива, доля каждой из сестер оценивалась в 300 ООО рублей! После бра­та, видимо, осталась его дочь, родившаяся у неизвестной нам женщины, и бездетные Местры взяли девочку к себе. Но, очевидно, не удочерили в законном порядке, так как в брачном свидетельстве она значится Ивановой. Почему? Сделаем еще одно предположение. Прежде всего, Местры, может быть, надеялись, что у них будут еще и свои дети, но главное, тогда из наследства пришлось бы выделить извест­ную долю и дочери Александра Ивановича, а этого, по-види­мому, все сестры не хотели. Однако, мы полагаем, что Со­фья Ивановна дала за своей воспитанницей хорошее прида­ное.

Но тут возникает еще один вопрос: даты на надгробии. Если судить по надписи, то Наталье Ивановне в 1836 году, когда она вышла замуж за Фризенгофа, было 35 лет, а ему... 29! Странный брак...

В молодости Наталья Ивановна была, видимо, интерес­ной девушкой. Местры долгое время жили в Италии. Там ее окружала масса поклонников, среди которых были и рус­ские, путешествовавшие в то время по Италии, так, например, князь Петр Мещерский, поэт В. А. Жуковский, посвя­тивший ей стихотворение «Поляны мирной украшение», которое и записал ей в альбом. Золотая молодежь, окружав­шая Наталью Ивановну, даже образовала специальный «ор­ден» поклонников русской красавицы. В Италии она встре­тила и Густава Фризенгофа.

Отец барона Густава Фогеля фон Фризенгофа, Ян Фо­гель Фризенгоф, жил в Вене (умер в 1812 году). По некото­рым сведениям, его семья происходила из Эльзаса; Ян Фо­гель в свое время переехал на службу в Австрию и там полу­чил от австрийского императора наследственный титул ба­рона. Эльзасские корни Фризенгофов очень интересны: в Эльзасе жили Дантесы. Не были ли эти семьи знакомы еще в давние времена, и не этим ли объясняется, как мы увидим далее, что Фризенгофы принимали у себя в Вене Жоржа Дантеса и Екатерину Николаевну?

Густав Фризенгоф родился в Вене в 1807 году. В 1828 го­ду окончил юридический факультет Венского университета и в 1830 году, путешествуя по Италии, познакомился с Ната­льей Ивановной. Фризенгоф получает сначала назначение в посольство в Дрездене (Саксония), а через три года на дол­жность атташе — в австрийское посольство в Неаполе. Местры долго путешествовали по Италии, а с 1832 года жили в Неаполе, таким образом, Фризенгоф встречался с их воспи­танницей в течение пяти лет, прежде чем сделал предложение. Свадьба состоялась в Неаполе в 1836 году.

В 1839 году Густав Фризенгоф получает место в австрийском посольстве в Петербурге, Местры и Фризенгофы едут в Россию. Путешествуя за границей, они постоянно поддер­живали связь с Екатериной Ивановной Загряжской и были в курсе всех петербургских событий. По приезде, как мы уже говорили, Местры поселились в одном доме с семьей Пушкиных и Александрой Николаевной. Там ли жили Фризенгофы или отдельно в посольском доме, пока выяснить не удалось. Но несомненно одно: в это время установились тес­ные дружеские отношения Натальи Николаевны, и особен­но Александры Николаевны, с Натальей Ивановной Фризенгоф. В письмах к брату Адольфу за 1839—1841 годы Гус­тав Фризенгоф часто упоминает об их встречах с обеими се­страми.

В 1841 году, как мы упоминали, Фризенгоф был отозван в Вену, и, видимо, до 1850 года супруги не возвращались в Россию, хотя, возможно, и приезжали навестить стариков Местров. Очевидно, в середине или конце 40-х годов Фри­зенгоф вышел в отставку.

В 1850 году, приехав погостить в Россию, Фризенгофы жили у Местров, и после смерти Натальи Ивановны Густав остался у них. В августе 1851 года скончалась Софья Иванов­на. Старик Местр был уже тогда серьезно болен.

После смерти жены Фризенгоф стал постоянно бывать в доме Ланских. Вот что пишет он брату.

«...Ты знаешь, что обе сестры Гончаровы, начиная с первого нашего пребывания здесь (в Петербурге), стали наши­ми — Натальи и моими — близкими приятельницами и что у нас была, в особенности к Александрине, большая симпа­тия, вызванная оценкой ее характера. Когда моя Наталья перед своей смертью переехала в город, Александрина, у которой было больше свободного времени, была ее посто­янной собеседницей, а в последние печальные дни и ее неу­томимой сиделкой. Естественным последствием этих пред­шествовавших событий было то, что в течение целой зимы я охотнее всего бывал у Ланских и находился преимущест­венно в общении с Александриной, с которой одной во всем Петербурге я мог сколько угодно говорить о своей Наталье — наша тетушка от этого уклонялась — и находил утеше­ние и поддержку».

А. В. Исаченко в статье «Родственники Пушкина в Слова­кии», где был впервые опубликован отрывок из этого пись­ма (оригинал не датирован), относит его к марту 1852 года. Мы полагаем, что оно было написано гораздо раньше. Этим письмом, как говорится в статье, Фризенгоф извещал своего брата о вторичной женитьбе. Свадьба состоялась 6 апреля 1852 года, и не может быть, чтобы Фризенгоф писал о том брату чуть ли не накануне. В архиве Фризенгофов в ИРЛИ есть письмо Александры Николаевны от 4/16 января 1852 года к Адольфу Фризенгофу, в котором она пишет, что, вступая через несколько месяцев в их семью, она хотела бы напомнить ему, что когда-то давно они познакомились у те­тушки Загряжской, что, может быть, он помнит об этом, и они встретятся как старые знакомые. (Отметим, кстати, что Адольф Фризенгоф приезжал в Россию, надо полагать, в пе­риод 1834—1836 годов и, возможно, был знаком с Пушкины­ми, которых мог встретить у Загряжской.) Принимая во вни­мание привязанность Адольфа к Густаву и к его сыну Григо­рию (от первой жены), Александра Николаевна выражает надежду, что частицу этого чувства он перенесет и на нее, которая волею провидения предназначена заменить им ту, что ушла от них и которую она сама нежно любила. В заклю­чение Александра Николаевна говорит, что одобрение вы­бора Густава будет иметь для нее огромное значение.

Письмо это, как пишет Александра Николаевна, являет­ся дополнением к посылаемому одновременно письму Густа­ва. Таким образом можно с уверенностью сказать, что пись­мо Фризенгофа может быть датировано январем 1852 года. Из писем Фризенгофа к невесте мы узнаем, что Адольф Фризенгоф благожелательно отнесся к женитьбе брата, и Густав был очень доволен его ответом.

Однако вопрос об этом браке был решен гораздо рань­ше, еще весною 1851 года, то есть всего через полгода после смерти Натальи Ивановны; об этом писала Наталья Никола­евна к Ланскому из-за границы.

В 1851 году Наталья Николаевна с Александрой Никола­евной и старшими дочерьми поехала за границу. В это время Александра Николаевна уже была невестой Фризен- гофа (хотя еще и не официально), следовательно, все было решено еще в конце зимы 1851 года. И Фризенгоф, возмож­но, сопровождал сестер в начале их путешествия. Во всяком случае, в июле 1851 года он был в Вене, и между женихом и невестой шла деятельная переписка. Наталья Николаевна часто упоминает об этом в письмах к Ланскому.

Из этих писем мы узнаем, как боялась Наталья Никола­евна, что по каким-либо причинам брак не состоится, как ей хотелось скорее приблизить этот счастливый момент в жиз­ни сестры. Приведем несколько выдержек из этих писем.

«10/22 июля 1851

...В то время как я мыла тебе голову, или, вернее, делала тебе замечание по поводу того, что ты не был у Фризенгофа, я подумала, что ты и не мог этого сделать и что когда мое письмо до тебя дойдет, визит будет уже сделан, но я, как и всегда, пишу тебе под первым впечатлением, с тем чтобы позднее раскаяться.

Я тебе больше ничего не скажу, что думаю об их женить­бе; то, что было только простым предположением, было так плохо принято Фризенгофом, который вообразил, что я хо­чу избавиться от Саши при проезде через Вену, что я рас­сердилась на вас обоих: на тебя за твою болтовню, на него — за то, что он не воспринял вещи такими, какими они есть на самом деле. Вот причина того, что я вспылила. Но забудем все это, и если случайно ты приедешь за мной в Вену, я наде­юсь, что ты не будешь ни о чем упоминать, — я не хочу, что­бы дела Сашиньки от этого пострадали, ни чтобы ее буду­щее было поставлено под угрозу из-за какой-нибудь новой нескромности с нашей стороны. Он такой немец мнительный и вспыльчивый, он так любит все усложнять, что Сашиньке будет трудно сладить с его харак­тером. Придется ей взяться за это дело очень осторожно. Не знаю, как Ната сумела так хорошо взять над ним верх, потому что ей удалось так обуздать его характер, что он стал покорным слугой своей жены, и надо отдать ему справедли­вость — он был замечательным мужем. Но так как он разгне­вался на меня за то, что я имею неверное представление о его чувствах и считаю его способным забыть всякое прили­чие и жениться на Сашиньке до того как минет год, значит, я верно угадала — правда глаза колет. Он хотел бы, чтобы я верила в то, что скорбь его еще так свежа, но я к ней отно­шусь спокойно, так как не могу ее сочетать с пылкостью его чувств к моей сестре.

Но все это между нами, я тебя умоляю, я делюсь своими мыслями только с тобой, я даже не буду говорить об этом с Сашей, я так теперь всего боюсь».

«13/25 июля 1851г.

...А Фризенгоф, не успел он овдоветь, как принял в каче­стве утешения любовь Сашиньки, и перспектива брака с нею заставила его забыть все свое горе... Что касается Фри­зенгофа, то при всем своем уме он часто в некоторых вещах доходит до крайностей; тому свидетельством его опасение не соблюсти приличие и боязнь общественного мнения до такой степени, что он становится просто бесхарактерным. Женщина должна всему этому подчиняться, законы света были созданы против нее. Но преимущество мужчины в том, что он может не бояться, а он несчастней всех и всего боится. Пример тому — его любовь, он дрожит, как бы его брат или венские друзья о том не догадались. Из-за этого он не решается назначить свадьбу раньше, как того желал бы и он сам. Я прекрасно понимаю, что он не хочет нарушать своего вдовства в течение года, но после этого срока все зависит только от его страха перед тетушкой и братом, а никак не от его дел. Но все это, ради Бога, между нами. Никому об этом не говори и будь осторожен с моими письмами, запирай их, как только прочтешь».

Судя по этим письмам, Ланской при свидания с Фризенгофом в Вене неосторожно что-то сказал о желании Натальи Николаевны ускорить свадьбу. Реакция на это Фризенгофа вполне понятна, и вмешательство Ланских, несомненно, бы­ло бестактным. Однако его чувства вызывают некоторое удивление: слишком скоро, нам кажется, после смерти жены он увлекся Александриной. Но что любовь его была чувст­вом искренним и глубоким, подтверждают его письма к ней от 1852 года, когда она уже была с ним помолвлена.

В начале 1852 года Фризенгоф вновь в Петербурге, жи­вет у овдовевшего к тому времени Ксавье де Местра. Види­мо, он повредил ногу и в течение некоторого времени не мог ходить, поэтому из дома Ланских к дому Местра и обрат­но курсирует все тот же преданный слуга Фридрих, кото­рый сопровождал Наталью Николаевну в заграничном путе­шествии. Жених и невеста переписываются. Письма Фри­зенгофа дошли до наших дней. Это по большей части коро­тенькие записки (без дат, иногда с указанием дня недели и часа отправления), сообщающие о состоянии его здоровья, о том, как прошел день, а главное, пламенные уверения в его любви к ней. Сохранились и три конверта с шутливо-лас­ковыми адресами: «Мадемуазель Александрине Гончаро­вой, самой лучшей из невест». «Густаву принадлежащей Александрине, иначе говоря Гончаровой, дочери Нико­лая». «Любимейшей из невест». Приведем несколько выдер­жек из этих писем, характеризующих его чувства к ней.

«Я тебя люблю как всегда, а больше или меньше — было бы невозможно».

«Я тебя обожаю и жду с нетерпением».

«Правда ли, дорогая подруга моего сердца, что ты меня любишь как и раньше? Я был бы счастливейшим из мужчин, если бы был совершенно в этом уверен».

«Я тебя обожаю, я тебя люблю так, как не могу выразить словами, и больше, чем ты меня, хотя ты меня и очень лю­бишь, но невозможно любить меня так, как я тебя люблю».

«Как ты себя чувствуешь, ангел моего сердца, солнце ду­ши моей».

Только одна записка имеет дату, она здесь очень важна для Фризенгофа:

«18/6 марта. Через месяц, моя Александрина, будет 18/6 апреля, твое сердце радуется». Нет сомнения, что он говорит об уже назначенном дне свадьбы.

Свадьба состоялась, очевидно, в назначенный срок, и молодые уехали из России, по-видимому, сначала в Вену, а потом в Бродзяны, поместье Фризенгофа в Венгрии, где они и прожили большую часть своей жизни. Это, судя по пи­сьмам, было очень счастливое супружество. Наталья Нико­лаевна верно предчувствовала, что любовь и материнство изменят характер сестры. И кто бы мог предполагать, что мятущаяся душа Александрины найдет покой и счастье не в пышном, шумном Петербурге, а в глухом уголке, в замке Бродзяны...