ДЕТИ ПУШКИНЫ

ДЕТИ ПУШКИНЫ

Незадолго до женитьбы Пушкин писал, что молодость его прошла шумно и бесплодно, а счастья не было, что нуж­но искать его на проторенных дорогах — в семейной жизни. И любовь к жене и детям дала ему это счастье. «Мое семей­ство умножается, растет, шумит около меня, — писал Пуш­кин другу своему Нащокину в январе 1836 года. — Теперь, ка­жется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего боять­ся. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, мо­лодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хо­рошо сделали, что женились».

На протяжении всей его короткой женатой жизни в пи­сьмах Пушкина к жене мы постоянно встречаем ласковые, нежные, заботливые строки о детях. Уезжая, он слал жене письмо за письмом, беспокоясь, как она справляется с деть­ми и хозяйством. Приведем несколько выдержек из этих пи­сем разных лет.

«Что с вами? Здорова ли ты? Здоровы ли дети? Сердце за­мирает, как подумаешь».

«Говорит ли Маша? Ходит ли? Что зубки?»

«Что моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! А каков Саш­ка рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него».

«Сверх того прошу не баловать Машку, ни Сашку».

«Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора... Машке скажи, чтобы не капризничала, не то я приеду и худо ей будет».

«Мне кажется, что Сашка начинает тебе нравиться. Раду­юсь: он не в пример милее Машки, с которой ты напляше­шься».

«Цалую Машу и заочно смеюсь ее затеям. Она умная дев­чонка, но я от нее покаместь ума не требую, а требую здоро­вья. Довольна ли ты немкой и кормилицей? Ты дурно сдела­ла, что кормилицу не прогнала. Как можно держать при де­тях пьяницу, поверя слезам и обещанию пьяницы? Молчи, я все улажу».

«...А Маша-то? Что ее золотуха и что Спасский? (домашний врач Пушкиных). Ах, жен­ка-душа! Что с тобою будет?»

«Благодарю тебя, мой ангел, за добрую весть о зубке Машином. Теперь надеюсь, что и остальные прорежутся безо­пасно. Теперь за Сашкою дело».

«Здорова ли ты, душа моя? И что мои ребятишки? Благо­словляю тебя и ребят».

«Что ты про Машу ничего не пишешь? Ведь я, хоть Саш­ка и любимец мой, а все люблю ее затеи».

«Помнит ли меня Маша и нет ли у ней новых затей?»

«Машу цалую и прошу меня помнить. Что это у Сашки за сыпь?»

О. С. Павлищева, сестра поэта, вспоминает: «Александр, когда возвращался при мне домой, целовал свою жену в оба глаза, считая это приветствие самым подходящим выраже­нием нежности, а потом отправлялся в детскую любоваться своей Машкой, как она находится или на руках у кормили­цы, или почивает в колыбельке, и любовался ею довольно долго, часто со слезами на глазах, забывая, что суп давно на столе».

«Рыжим Сашей Александр очарован, — пишут Пушкины-родители дочери Ольге Сергеевне, — всегда присутствует, как маленького одевают, кладут в кроватку, убаюкивают, при­слушивается к его дыханию; уходя, три раза его перекрестит, поцелует в лобик и долго стоит в детской, им любуясь».

В письмах Пушкина к жене так ярко отражена его лю­бовь, любовь отца и мужа к своей семье! Перечитывая их, снова и снова проникаешься убеждением, что, несмотря на неустроенность своей жизни, вечную нехватку денег, на за­боты, именно семья давала то личное счастье, которого так недоставало ему в молодости. И милая, добрая, мягкая Ната­лья Николаевна предстает перед нами со всеми своими сла­бостями: балует Машу, не может прогнать пьяницу корми­лицу, жалеет. И пушкинское «молчи, я все улажу» совершен­но очаровательно: он заранее пресекает все ее оправдания!

Будущее детей тревожило Пушкина. В известном письме к Дмитрию Николаевичу он пишет, что в случае его смерти жена окажется на улице, а дети в нищете. С этими мыслями мы постоянно встречаемся в его письмах к жене.

«Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей... Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с Вами будет? ...Ты баба ум­ная и добрая. Ты понимаешь необходимость».

«Я деньги мало люблю — но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости»... «Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать, и что скажет Машка, и в особен­ности Сашка».

«Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Ве­роятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения. Пускай они его коверкают как знают; на их век ста­нет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба. Не так ли?»

Сам того не подозревая, Пушкин действительно оставил своим четверым малолетним детям кусок хлеба. За посмерт­ное издание его сочинений вдова получила 50 тысяч и, как мы упоминали, положила их в банк как неприкосновенный капитал для детей. Капитал, правда, очень небольшой, но все же что-то было на черный день. Получили дети в наслед­ство и любимое их отцом Михайловское. По-видимому, Опека также приобрела для семьи Пушкина деревню Нику­лино, возможно, то самое Никулино, которое Пушкин соби­рался купить у Гончаровых в 1834 году. Заботу о будущности детей приняла от Пушкина его жена. Эта мягкая, покорная и добрая женщина, как только дело касалось защиты инте­ресов ее детей, становилась настойчивой, деятельной, не­преклонной. Она добилась выкупа Михайловского, отстоя­ла капитал от посягательств Гончаровых и Пушкиных. И выйдя второй раз замуж, продолжала заботиться о благосос­тоянии детей. Вот что писала она Ланскому:

«Я тебе очень благодарна за то, что ты обещаешь мне и желаешь еще много детей. Я их очень люблю, это правда, но нахожу, что у меня их достаточно, чтобы удовлетворить мою страсть быть матерью многодетной семьи. Кроме моих семерых, ты видишь, что я умею раздобыть себе детей, не утруждая себя носить их девять месяцев и думать впоследст­вии о будущности каждого из них, потому что, любя их всех так, как я люблю, благосостояние и счастье их — одна из са­мых главных моих забот. Дай Бог, чтобы мы могли обеспечить каждому из них независимое существование. Ограни­чимся благоразумно теми, что у нас есть, и пусть Бог помо­жет нам всех их сохранить» (20 июля 1849 г.).

Однако не все было безоблачным в отношениях между супругами Ланскими. В письмах Натальи Николаевны обра­щает на себя внимание ее настойчивое стремление к тому, чтобы расходы на детей Пушкиных не ложились на плечи Ланского. Гордость не позволяла ей этого. Но материаль­ное положение ее было трудным. Содержание всего семей­ства требовало больших средств. Кроме того, в связи с час­тыми отъездами Петра Петровича приходилось жить на два дома; как командир полка, он должен некоторую сумму тра­тить на «представительство». Наталья Николаевна часто жаловалась на нехватку денег. Расходы на гувернанток и учителей, на прислугу, постоянное присутствие посторон­них детей — все это причиняло ей много хлопот. Трудно ска­зать, вызывалось ли это ее неумением вести хозяйство, или действительно денег постоянно недоставало, но, очевидно, Ланской упрекал ее в том, что она слишком легко тратит деньги. «Если бы я любила деньги, это было бы, может быть, лучше, — пишет она мужу, — я бы сумела для дома откладывать, а я, однако, только и делаю, что трачу. Но что приводит меня в отчаяние, это что отчасти это падает на те­бя; я не чувствую себя виноватой, и все же нахожу, что ты вправе меня упрекать. Мои гордость и чувствительность от этого страдают, вот почему я так часто плачу над своими счетами. Ах Боже мой, если бы я тратила мои собственные деньги, ты бы ни слова от меня об этом не услышал, а эдак все-таки больно» (21 августа 1849г.).

Михайловское приносило ничтожный доход, пенсии своей по выходе замуж Наталья Николаевна, вероятно, ли­шилась. Дети Пушкина, как мы упоминали, получали по пол­торы тысячи в год каждый, но этого было совершенно недо­статочно. Мы не знаем, учились ли мальчики на казенный счет, и если нет, то их пребывание в Пажеском корпусе сто­ило дорого. Большие суммы тратились и на воспитание и образование девочек Пушкиных. В 1849 году Наталья Нико­лаевна делает попытку переиздать сочинения Пушкина и обращается к книгоиздателю Я. А. Исакову. 20 июня этого года она пишет: «...Затем я заехала к Исакову, которому хо­тела предложить купить издание Пушкина, так как не имею никакого ответа от других книгопродавцов. Но не застала хозяина в лавке; мне обещали прислать его в воскресенье». Переговоры ее с Исаковым тогда ни к чему не привели, и, как известно, второе издание сочинений Пушкина выпус­тил в 1855-1857 годах П. В. Анненков. А Исаков издал со­брание сочинений поэта только в 1859-1860 годах.

Из доходов Полотняного Завода Наталье Николаевне выделялось всего полторы тысячи в год, но, как всегда, деньги задерживались, и ей приходилось постоянно напоминать об этом брату. Приведем еще одно ее письмо к Дмит­рию Николаевичу. Начало его не сохранилось, поэтому нет даты, но лежит оно в архиве среди писем 1845 года, поэтому есть основание датировать его этим годом.

«...Мой муж может извлечь выгоды из своего положения командира полка. Эти выгоды состоят, правда, в великолеп­ной квартире, которую еще нужно прилично обставить на свои средства, отопить и платить жалованье прислуге 6000. И это вынужденное высокое положение непрочно, оно за­висит целиком от удовольствия или неудовольствия его ве­личества, который в последнем случае может не сегодня, так завтра всего его лишить. Следственно, не очень велико­душно со стороны моей семьи бросить меня со всеми деть­ми на шею мужа. Три тысячи не могут разорить мать, а не­хватка этой суммы, уверяю тебя, очень чувствительна для нашего хозяйства. Я рассчитываю на твое влияние на ее ха­рактер, так как ты единственный в семье можешь добиться от нее справедливости, а я не осмеливаюсь хоть что-нибудь требовать, это значило бы навлечь на себя ее гнев. Строга­нову удалось с помощью писем получить 1000 рублей за сен­тябрь; к ним было приложено письмо, в котором ему дали понять, что в дальнейшем на нее не должно рассчитывать. Эти намеки она, кажется, хочет осуществить, так как вот уже апрель, а январские деньги за квартал не поступают, и мы накануне мая, который, я предвижу, также не оправдает мои ожидания. Бога ради, сладь это дело с нею и добейся для меня этого единственного дохода, потому что ты хоро­шо знаешь, что у меня ничего нет, кроме капитала в 30.000, который находится в руках у Строганова. Надеюсь только на тебя, не откажи в подобных обстоятельствах в помощи и опоре...»

Как мы видим, Наталья Николаевна снова добивается помощи от матери. От капитала в 50 тысяч осталось только 30 тысяч, очевидно, 20 тысяч было истрачено на образова­ние детей: в 1843 году она писала, что придется для этой це­ли затронуть капитал. Почему Наталья Николаевна говорит о непрочности положения Ланского — мы не знаем, но, ви­димо, какие-то основания у нее к тому были.

После смерти Сергея Львовича в 1848 году начался раз­дел между наследниками. О нем иногда упоминается в пи­сьмах Натальи Николаевны 1849 года. Раздел тянулся очень долго, и только в 1851 году был оформлен юридиче­ски: сыновья получили в Нижегородской губернии Кистенево и Львовку, а дочерям была определена денежная ком­пенсация, которую обязывались выплатить братья Алек­сандр и Григорий. Но все это в будущем, а в 1849 году при­ходится наводить жесткую экономию. Наталья Николаевна шьет сама домашние платья себе и Александре Николаев­не, перешивает из старого пальто для своей маленькой до­чери. Вечерами экономят свет; все собираются в одной комнате, кто-нибудь читает вслух, остальные рукодельни­чают. Как мы увидим дальше, приходилось отказывать де­тям в таких удовольствиях, как билеты в парк, на представ­ление.

Подавляющее большинство писем Натальи Николаевны из архива Араповой относится к лету 1849 года, когда Лан­ской долго находился в Прибалтике и переписка была осо­бенно интенсивной. Этим летом семья жила на Каменном Острове. В начале прошлого столетия на земле графа Стро­ганова был разбит великолепный сад и построено большое здание искусственных минеральных вод, где в огромном за­ле часто бывали концерты известного в то время оркестра Ивана Гунгля, пел цыганский хор, давали представления фокусники и гимнасты. Публика очень охотно посещала эти вечера. Аристократия приезжала в своих экипажах и ката­лась перед музыкальной эстрадой. Строгановский парк сла­вился своей красотой, в нем были пруды, искусственные горки, в аллеях стояли мраморные статуи, была и специаль­ная площадка для развлечения детей.

Строгановы и Местры жили недалеко от дачи Натальи Николаевны: с этими родственниками и она, и Александра Николаевна виделись постоянно, мы не раз уже встречали упоминание о них в письмах.

У сестер эти посещения тетушек назывались «нести службу при тетках». Графиня Юлия Павловна Строганова поддерживала родственные отношения с семьей Пушкиных и при жизни поэта. Он бывал у них в доме, часто встреча­лись они и в свете. Юлия Павловна «почти безотлучно» на­ходилась в квартире умиравшего Пушкина. По-видимому, она тепло относилась к племяннице и часто навещала ее и детей после смерти Пушкина, приглашала ее к себе. Ната­лья Николаевна, несомненно, была главным украшением строгановских и местровских вечеров и обедов.

В долгие отлучки Ланского дети были единственной ра­достью Натальи Николаевны. В письмах ее мы находим по­дробнейшие описания их характеров, занятий, развлече­ний. Дом Натальи Николаевны полон детьми, и своими и чужими. От брака с Ланским у нее было три дочери — Алек­сандра, Софья и Елизавета. Соня и Лиза редко упоминаются в письмах — они еще не выходили за пределы детской, но старшей, Александре, или, как ее звали в семье, Азе, было в описываемый период четыре года. Это — будущий автор воспоминаний о матери. Девочка, любимица отца, была взбалмошная, капризная. Можно предположить, что Ната­лья Николаевна со свойственной ей деликатностью опаса­лась, как бы Ланской не упрекнул ее в том, что она относит­ся к Азе строже, чем к детям от первого брака, и потому то­же баловала ее. «Это мой поздний ребенок, я это чувствую, и при всем том — мой тиран», — писала Наталья Николаевна мужу.

Избалованная, своевольная девочка причиняла много беспокойства окружавшим ее родным. Если ей не спалось по ночам, она не давала спать ни матери, ни Александре Николаевне. Постоянно надоедала старшим братьям и сест­рам, требуя внимания к себе. Наталья Николаевна описыва­ет один случай, заставивший ее много пережить. Однажды она собиралась в город и решила взять с собой младших де­вочек Ташу и Азю. В детской няня не быстро подала Азе требуемую ею косыночку, и та назвала ее «старой дурой». Схватив косынку, девочка побежала вниз, боясь, что уедут без нее. Наталья Николаевна пришла в детскую за дочерью и застала старушку в слезах. Узнав в чем дело, она наказала девочку и не взяла ее с собою. Та молча убежала, экипаж уехал. Как потом рассказали Наталье Николаевне, девочка помчалась наверх и решила выброситься из окна. Случайно ее увидела горничная: она уже висела за окном, держась только пальцами за подоконник. «Не троньте, брошусь, брошусь, — кричала она, — как смели меня наказать, я им по­кажу!» Ее успели схватить и втащить в комнату. Можно себе представить ужас матери, когда ей все это рассказали. Публикуемый впервые в книге портрет Ази Ланской в возрасте 5 лет подтверждает данную нами ей характеристику: у де­вочки упрямое, капризное выражение лица.

Однако она бы­ла, видимо, неглупа и часто обезоруживала мать своими репликами. На другой день после этой истории, в воскресе­нье, все собирались в церковь, но Наталья Николаевна не хотела в наказание за вчерашнее брать Азю с собой. «Но мне же надо раскаяться в грехах!» — сказала девочка с плу­товским видом. Наталья Николаевна рассмеялась и... усту­пила.

Но помимо своих семерых детей, у Натальи Николаевны живут племянник мужа Павел Ланской, сын сестры Пушки­на Ольги Сергеевны Лев Павлищев, который иногда приво­дил с собой из Училища правоведения и своих товарищей. «Ты знаешь, — говорит Наталья Николаевна, — это мое призвание, и чем больше я окружена детьми, тем больше я дово­льна». Саше Пушкину в то время было уже 16 лет, Маше — 17, Грише — 14, Таше — 13; Лев Павлищев был на год моложе Саши Пушкина. Пушкин видел племянника годовалым ребенком, когда Ольга Сергеевна в конце лета 1835 года при­езжала в Петербург.

Павлищев занимает особое место в письмах Натальи Ни­колаевны. «Горячая голова, добрейшее сердце, вылитый Пушкин», — говорит она о нем. По ее письмам мы видим, что она уделяет большое внимание племяннику, ее восхища­ет живость его характера, по-видимому, всем, всем он напо­минает ей Пушкина. И слова ее о Пушкине: «горячая голова, добрейшее сердце, вылитый Пушкин» вряд ли можно переоце­нить. Как верно определила она и характер покойного му­жа: его пылкий, горячий нрав и безграничную доброту... Очень ласкова Наталья Николаевна с Пашей Ланским, кото­рому в силу семейных обстоятельств (о чем мы уже говори­ли) просто негде жить, и он также нашел приют в ее госте­приимном доме.

Саша Пушкин в 1849 году уже учится в Пажеском корпу­се. Гриша собирается туда поступать. Девочки Маша и Таша учатся дома, к ним приглашаются учителя. Помимо общеоб­разовательных предметов, они занимаются музыкой, языка­ми, рисованием, рукоделием. Горячей любовью и нежно­стью к детям Пушкиным полны письма Натальи Николаев­ны. Особенно любила она, как и Пушкин, а может быть, именно поэтому, старшего сына Александра.

«Мать была всегда одинаково добра и ласкова с детьми, — вспоминает Арапова, — и трудно было отметить фаворитизм в ее отно­шениях. Однако же все как-то полагали, что сердце ее особенно лежит к нему. Правда, что и он, в свою очередь, проявлял к ней редкую нежность, и она с гордостью заявляла, что таким добрым сыном можно гордиться».

Приведем ряд выдержек из писем лета 1849 года, так жи­во рисующих нам горячую любовь Натальи Николаевны к детям Пушкиным, теплое, ласковое отношение к племянни­кам и искреннюю привязанность к ней всех окружавших ее людей.

«...Вернувшись, мы застали у нас Павлищева — отца с сы­ном, они с нами пообедали. После обеда дети упросили ме­ня повести их на воды, где было какое-то необыкновенное представление; за один рубль серебром кавалер мог провес­ти столько дам, сколько захочет. Саша был нашим кавале­ром. Мы хотели, чтобы Гришу сочли за ребенка, но его не согласились признать таковым, и мне пришлось заплатить еще рубль. За эти деньги мы получили развлечение до 11 ча­сов. Оркестр Гунгля чередовался с разными фокусами, ис­полняемыми Рабилями, маленьким Пашифито и нескольки­ми учениками Вруля. Представление было действительно прелестно, в особенности для первого раза, потому что при повторении такие вещи утомляют, за исключением превос­ходного оркестра Гунгля, который всегда слушаешь с удово­льствием» (13 июня).

«Маленький Павлищев приехал сегодня ко мне, и вот наш пансион теперь в полном составе. Графиня Строгано­ва, которая пришла сегодня к нам, не могла придти в себя от удивления, сколько у нас народа. Она очень настаивала, чтобы я привела их всех к ней пить чай. С меня и Сашиньки она взяла обещание придти к ней обедать; мы думаем, что пойдем, когда мадам Стробель будет здесь, иначе невоз­можно оставить молодежь предоставленной самой себе» (21 июня).

«Если бы ты знал, что за шум и гам меня окружают. Это бесконечные взрывы смеха, от которых дрожат стены дома. Саша проделывает опыты над Пашей, который попадается в ловушку, к великому удовольствию всего общества. Я толь­ко что отправила младших спать и, слава Богу, стало немно­го потише» (21 июня).

«У меня было намерение после обеда отправиться вмес­те со всеми на воды, чтобы послушать прекрасную музыку Гунгля и цыганок, и я послала узнать о цене на билеты. Увы, это стоило по 1 рублю серебром с человека, мой кошелек не в таком цветущем состоянии, чтобы я могла позволить себе подобное безрассудство. Следственно, я отказалась от это­го, несмотря на досаду всего семейства, и мы решили благоразумно, к великой радости Ази, которая не должна была идти на концерт, отправиться на Крестовский полюбовать­ся плясунами на канате. Никто не наслаждался этим спек­таклем с таким восторгом, как Азя и Лев Павлищев; этот по­следний хлопал в ладоши и разражался смехом на все забав­ные проделки полишинеля. Веселость его была так зарази­тельна, что мы больше веселились глядя на него, чем на спектакль. Это настоящая ртуть, этот мальчик, он ни мину­ты не может спокойно сидеть на месте, но при всей своей живости — необыкновенно послушен и сто раз придет по­просить прощения, если ему было сделано замечание. В общем, я очень довольна своим маленьким пансионом, им лег­ко руководить. Я никогда не могла понять, как могут надое­дать шум и шалости детей, как бы ты ни была печальна, не­вольно забываешь об этом, видя их счастливыми и доволь­ными. Лев развлекает нас своим пением, музыкой, своим остроумием. Он беспрестанно ссорится и мирится со своей кузиной Машей, но это не мешает им быть лучшими друзья­ми на свете» (29 июня).

«Я прочла Саше и Маше строки, что ты им адресуешь. Спасибо, мой дорогой Пьер, и они тоже тебя благодарят и просят передать тебе привет, а также и все остальные дети. Сейчас все они собрались около фортепиано и поют; Лев Павлищев — Гунгль этого оркестра. Погода такая плохая, что никто не выходит из дома. Они вознаградили себя за это, устроив невообразимый шум и гам. Так как их увеселе­ния совершенно невинны, я предоставила им полную свобо­ду. Такое счастье, что я могу заниматься своими делами при таком шуме, иначе мне было бы трудно найти минутку ти­шины, чтобы писать письма» (1 июля).

«Вернувшись домой после чая, я прилегла отдохнуть на диван и предоставила мальчикам меня развлекать. Лев Пав­лищев играл на фортепиано, Гриша и Паша переоделись женщинами и разыгрывали разные комические сценки, очень хорошо, особенно Гриша, у которого в этом отноше­нии замечательный талант» (10 августа).

«...Перед отъездом я попрощалась со Львом. Бедный мальчик заливался слезами. Я обещала ему присылать за ним по праздникам, и что он может быть спокоен — я его не забуду. Мы расстались очень нежно» (16 августа).

«По дороге на Острова я зашла к правоведам, чтобы уте­шить бедного пленника (Льва Павлищева), который умолял меня навестить его в первый же раз, что я буду в городе. Но я не видела его, они были в классе» (23 августа).

«Забыла тебе сказать, что Лев Павлищев приехал вчера из своей школы провести с нами два дня. Бедный мальчик в совершенном отчаянии, и достаточно произнести слово правоведение, как он разражается потоком слез. Его уже бра­нил директор за то, что он вечно плачет. «Что вы хотите, — сказал мне Лев, — я ничего не могу поделать, достаточно мне вспомнить о парке Строгановых и о том, как мне хоро­шо живется у вас, как сердце мое разрывается». Этот ребе­нок меня трогает, в нем столько чувствительности, что мож­но простить ему небольшие недостатки, которые состоят главным образом в отсутствии хороших манер. Я не смогла удержаться и не сделать замечание Саше, что расставаясь с нами, он не испытывал и четвертой доли того горя, что его двоюродный брат. Но в конце концов у каждого свой харак­тер, а Саша так жаждет всяких перемен и нетерпеливо стре­мится стать мужчиной. Покинуть родительский кров для не­го это уже шаг, который, как он полагает, должен его при­близить к столь страстно им желаемой поре» (22 августа).

«Саша и Лев приехали провести с нами воскресенье. Гриша завтра поедет с братом, чтобы держать экзамен у Ортенберга. Лев, кажется, попривык немного, но еще печален. Я не думаю, что Гриша будет в таком же отчаянии (в 1849 году Г. Пушкин поступил в IV класс Пажеского корпуса).. В моих то хорошо, что общество мальчиков их не пугает, они уме­ют с ними ладить: то с одним немножко подерутся, то с дру­гим, и устанавливаются дружеские отношения, а с ними и уважение» (28 августа).

«Сегодня утром, едва одевшись, я велела заложить про­летку и, как только мы напились чаю, оторвала от семьи мое­го бедного Григория. Он оставил нас не без слез, хотя и стремился испытать новый образ жизни. Я поехала в казар­мы (при кавалергардских казармах Ланской имел казенную квартиру). Там я взяла извозчика, чтобы отвезти моего молодо­го человека в церковь Все Скорбящие. Когда мы прие­хали туда, мы не смогли отслужить молебна, так как священ­ник был в отсутствии, а дьячок нам сказал, что придется ждать более получаса. Я побоялась, что Гриша пропустит час обеда, который бывает в 2 часа, тогда он остался бы до вечера без кусочка хлеба, потому что он и чаю не выпил. И я решила отложить молебен до воскресенья, и, велев ему при­ложиться к иконе, вернулась в казармы пересесть в экипаж, потому что явиться на извозчике в это аристократическое учебное заведение было бы не совсем прилично. Пажи были уже на учебном плацу, и я немного подождала, потом прибе­жал Саша. Когда я передавала ему брата, чтобы он предста­вил его начальству, Жерардот через своего офицера попро­сил у меня разрешения самому мне представиться. Я пошла ему навстречу и рекомендовала ему Григория. Он мне обе­щал последить за ним, хвалил Сашу. После этого я расста­лась с детьми. Несколько раз Гриша бросался мне на шею, чтобы попрощаться. Оба они проводили меня до пролетки, и я вернулась домой с печалью на сердце» (31 августа).

«Вообрази, что в корпусе все находят, что Гриша очень красивый мальчик, гораздо красивее своего брата, и по этой причине он записан в дворцовую стражу, честь, которой Саша никогда не мог достигнуть, потому что он числится в некрасивых. Когда Гриша появился в корпу­се, все товарищи пришли сказать Саше, что брат на те­бя ужасно похож, но сравненья нет лучше т е б я» (2 сентября).

«Я велела подать завтрак пораньше, чтобы не опоздать поехать в корпус повидать сыновей. Там я имела счастье уз­нать, что мой Гага отличается: по-французски получил 10 (в то время была 10-балльная система оценки успеваемости), без ошибки написал диктант; по-немецки получил 9, потому что он впервые подвергался испытанию по этому языку, а вчера по зоологии получил тоже 9. Дай Бог, чтобы и впредь было так. Саша тоже имеет хорошие отметки. Признаюсь, это доставляет мне огромное удовольствие, так как я опаса­лась очень за Гришу» (10 сентября).

«...Не брани меня, что я употребила твой подарок на по­купку абонемента в ложу, я подумала об удовольствии для всех. Неужели ты думаешь, что я такая сумасшедшая, чтобы взять подобную сумму и бегать с ней по магазинам. Я доста­точно хорошо знаю цену деньгам, принимая во внимание наши расходы, чтобы тратить столько на покупку тряпок... Не упрекай меня, я приняла твой подарок, но хочу разде­лить его со всеми» (31 августа).

«...Покончив дела с гувернанткой, я поехала в Пажеский корпус и была бесконечно счастлива узнать, что Саша сегод­ня утром был объявлен одним из лучших учеников по пове­дению и учению, и что Философов и Ортенберг очень его хвалили в присутствии всех пажей. Что касается Гриши, он также имел свою долю похвал, Ортенберг подошел к нему, чтобы сказать, что он не думал, что Гриша будет так хорошо заниматься, как он это делает. Ты представляешь, как я была счастлива, я благословляю Бога за то, что у меня такие сыно­вья, потому что Гриша находится под влиянием брата, хочет ему подражать, и им все довольны. Мальчик уже не имеет апатичного вида, и я начинаю надеяться. Не говорю уж о Са­ше, оставив мою материнскую гордость, могу сказать — это замечательный мальчик. Да благословит Бог их обоих за ту радость, которую они мне доставляют» (29 сентября).

В послужном списке А. А. Пушкина имеется такая запись: «...В уважение примерной нравственности признан отлич­нейшим воспитанником и в этом качестве внесен под № 5 в особую книгу».

Н. А. Раевский в книге «Портреты заговорили» расска­зывает о виденном им в Бродзянах дагерротипе, на котором запечатлен образ Натальи Николаевны тех лет вместе с де­тьми. «Но лучше всего Пушкина-Ланская вышла на отлично сохранившемся дагерротипе... В одинаковых платьях и чеп­цах сидят рядом Наталья Николаевна и Александра Никола­евна. За ними и сбоку трое детей Пушкиных — сыновья в мундирах пажей и девочка-подросток (младшая дочь Ната­лья). Одна из девочек Ланских прижалась к коленям матери. Дагерротип снят не в ателье, а в комнате (видны книжные шкафы) и, по всей вероятности, относится к 1850 или, самое позднее, к 1851 году (старший сын, А. А. Пушкин, окончил Пажеский корпус в 1851 году). Наталье Николаев­не было тогда 38—39 лет. Беру большую лупу и долго смотрю на генеральшу Ланскую. Прекрасные, тонкие, удивительно правильные черты лица. Милое, приветливое лицо — любя­щая мать, гордая своими детьми. Невольно вспоминаются задушевные пушкинские письма к жене. На известных до сих пор изображениях Натальи Николаевны, как мне кажет­ся, нигде не передан по-настоящему этот немудреный, но живой и ласковый взгляд, который сохранила серебряная пластинка».

В письме от 12 сентября 1849 года мы находим очень ин­тересное упоминание о встрече Натальи Николаевны с же­ной Павла Воиновича Нащокина, самого близкого друга Пушкина. Нащокин был на свадьбе Пушкиных и постоянно встречался с ними в то время, когда молодые жили в Моск­ве. Впоследствии между Нащокиным и Натальей Николаев­ной установились самые теплые отношения, это видно из переписки с ним Пушкина. Павел Воинович специально приезжал в Петербург крестить сына Пушкиных Сашу. И вот в 1849 году, оставляя сына одного в чужом ему Петербур­ге, Вера Александровна, его жена, обратилась с просьбой к Наталье Николаевне, зная ее доброту и отзывчивость, брать иногда мальчика в праздничные дни из Училища пра­воведения. Павел Воинович в это время был еще жив, и, ве­роятно, перед отъездом жены из Москвы говорил ей о том, чтобы она попросила Наталью Николаевну взять шефство над сыном. Речь идет о старшем сыне Нащокиных Александ­ре, которому тогда было 10 лет. Нет сомнения, что он был назван в честь Пушкина. А родившуюся в 1837 году дочь На­щокины назвали Натальей.

Вот что писала Наталья Николаевна:

«На днях приходила ко мне мадам Нащокина, у которой сын тоже учится в Училище правоведения, и умоляла меня посылать иногда в праздники за сыном, когда отсутствует мадемуазель Акулова, к которой он обычно ходит в эти дни. Я рассчитываю взять его в воскресенье. Положитель­но, мое призвание — быть директрисой детского приюта: Бог посылает мне детей со всех сторон и это мне нисколько не мешает, их веселость меня отвлекает и забавляет».

Нет никакого сомнения, что сын Нащокиных был частым гостем в этом приюте для всех лишенных по тем или иным причинам родительского тепла детей... Мадемуазель Окулова, о которой говорит Наталья Николаевна, — родственница Нащокина (сестра Павла Воиновича была замужем за М. А. Окуловым).

В 1849 году Маше Пушкиной исполнилось 17 лет. Некра­сивая в детстве, она, как это часто бывает с девочками, вдруг расцвела и похорошела. Впоследствии, по свидетель­ству современников, она была хороша собой, в ней счастли­во соединялись черты матери и отца.

Зимою Маше предсто­яло «выезжать», и Наталья Николаевна, чтобы побороть за­стенчивость дочери, стала брать ее с собой, когда бывала у Строгановых и Местров. Так, в письме от 23 апреля она по­дробно рассказывает об одном из обедов у Строгановых, где Маша Пушкина в белом муслиновом платье с пунцовыми мушками и пунцовыми лентами у ворота и пояса, всем очень понравилась.

«Что касается Маши, то могу тебе сказать, что она тогда произвела впечатление у Строгановых. Графиня мне сказа­ла, что ей понравились и ее лицо, и улыбка, красивые зубы, и что вообще она никогда бы не подумала, что Маша будет хороша собою, так она была некрасива ребенком. Призна­юсь тебе, что комплименты Маше мне доставляют в тысячу раз больше удовольствия, чем те, которые могут сделать мне» (28 августа).

«...Теперь пойду отдохнуть, я очень устала сегодня — эти образчики большого света заставляют меня с ужасом думать о предстоящих выездах этой зимой» (23 августа).

«Если бы ты знал, как я была счастлива вернуться домой; я разделась и села писать тебе. Мои так называемые успехи нисколько мне не льстят. Я выслушала, как всегда, множест­во комплиментов. Никто не хотел верить, что Маша дочь моя, послушать их, так я могла бы претендовать на то, что мне столько же лет, сколько и ей». «...К несчастью, я такого мнения, что красота необходима женщине. Какими бы она ни была наделена достоинствами, мужчина их не заметит, если внешность им не соответствует. Это подтверждает мою мысль о том, что чувственность играет большую роль в любви мужчин. Но почему женщина никогда не обратит внимания на внешность мужчины? Потому что ее чувства более чисты. Однако я пускаюсь в обсуждение вопроса, в котором мы с тобой никогда не бывали согласны...» (28 ав­густа).

«...Что касается того, чтобы их (дочерей) пристроить, то, уверяю тебя, мы все в этом отношении более рассудительны, чем ты думаешь; я всецело полагаюсь на волю Божию, но не считаю преступлением иногда помечтать об их счастье. Можно быть счастливыми и не будучи замужем, конечно, но что бы ни говорили — это значило бы пройти мимо свое­го призвания. Я не решусь им это сказать, потому что еще на днях мы об этом много разговаривали, и я, иногда даже против своего убеждения, для их блага говорила им многое из того, о чем ты мне пишешь в своем письме, подготавли­вала их к мысли, что замужество прежде всего не так легко делается, и потом — нельзя смотреть на него как на забаву и связывать его с мыслью о свободе. Говорила им, что это серьезная обязанность и что надо делать свой выбор в вы­сшей степени рассудительно...

Союз двух сердец — величайшее счастье на земле, а вы (имеются в виду Ланской и Фризенгоф) хотите, чтобы молодые девушки не мечтали об этом, значит, вы никогда не были молоды, никогда не любили. Надо быть снисходительными к молодежи, беда всех родителей в том, что они забывают, что они сами чувствовали, и не прощают детям, если последние думают иначе, чем они. Не следует доводить до крайности эту манию о замужестве, до того, что­бы забывать всякое достоинство и приличия, я держусь та­кого мнения, но предоставить им невинную надежду на при­личную партию — это никому не принесет вреда» (25 июля 1851 г.)

Эти письма — еще одно свидетельство того, как тяжелы были для Натальи Николаевны выезды в свет, к которым ее вынуждали заботы о будущем положении детей, о том, что­бы выдать дочерей замуж, а также и поддержать нужные связи для мужа. Опасение, что дочери останутся старыми девами, навеяны, несомненно, судьбой Александры Никола­евны; ее неустроенность, тайные страдания были постоян­но перед глазами Натальи Николаевны и она, конечно, боя­лась за дочерей. Отсюда и рассуждения ее о том, что красо­та необходима женщине, о разнице в чувствах мужчины и женщины. Вопрос этот, очевидно, не раз обсуждался супру­гами Ланскими, и Наталья Николаевна не соглашалась с возражениями мужа. В какой-то степени она права — внеш­ность девушки или женщины в те времена играла большую роль в чувствах мужчины, во всяком случае в начале знаком­ства, но здесь более всего интересно ее суждение о чувствах женщин, о том, что женщина «никогда не обратит внима­ния на внешность мужчины». Оба ее брака доказывают это. Она вышла 18-летней девушкой за Пушкина, который не был красив и был старше ее на 13 лет, преодолела сопротив­ление матери, настояла на этом браке. Она была, по свиде­тельству одной современницы, «очень увлечена своим же­нихом», глубоко и искренне любила мужа, отца ее четверых детей. Как и Пушкин, Ланской был старше Натальи Никола­евны на 13 лет и он не блистал красотой, однако и в нем она сумела разглядеть ту большую доброту, которая имела для нее решающее значение в вопросе отношения к детям от первого брака.

Когда Наталья Николаевна вышла замуж за Ланского, де­ти Пушкины были уже достаточно большими, в особенно­сти Маша и Саша, чтобы сохранить память об отце, чтобы не только сознательно отнестись к браку матери, но и оце­нить доброе отношение к ним Ланского. Он никогда не пре­тендовал на то, чтобы носить имя отца, дети называли его Петром Петровичем. Александра Николаевна, судя по пись­мам, внесла некоторый разлад в семью сестры. Арапова в своих воспоминаниях пишет, что якобы она настраивала дочерей Пушкина против отчима. Но письма нигде не гово­рят нам о плохом отношении детей Пушкиных к нему. Види­мо, несмотря на вмешательство тетки, он сумел внушить им уважение и признательность за заботу о них. И, конечно, ре­шающим были его отношение к матери и ее стремление поддерживать мир в семье. «Ты знаешь, как я желаю добро­го согласия между вами всеми, — пишет Наталья Николаевна мужу, — ласковое слово от тебя к ним, от них к тебе—это целый мир счастья для меня» (23 июня 1849 г.).

Сохранилась небольшая приписка Маши Пушкиной к поздравительному письму Натальи Николаевны:

«Как старшая в семье, передаю Вам, дорогой Петр Пет­рович, поздравление моих братьев, Таши и Каролины. Я также присоединяюсь к их поздравлениям и желаю вам здо­ровья, счастья и благополучия. Прошу вас верить моей иск­ренней привязанности. М. Пушкина».

Александр и Григорий Пушкины по окончании Паже­ского корпуса были зачислены офицерами в полк Ланского, и письма Натальи Николаевны свидетельствуют об их вза­имных хороших отношениях.

Много лет спустя, когда Ната­льи Николаевны уже не было в живых, младшая дочь Пуш­кина Наталья развелась с первым мужем, и в 1868 году за границей вышла второй раз замуж.

Детей своих от первого брака она была вынуждена оставить Ланскому, и он воспи­тал их. Вряд ли можно переоценить этот поступок Ланского. Об этом рассказывает в своих воспоминаниях внучка На­тальи Николаевны Е. Н. Бибикова. Интересно отметить, что крестной матерью Бибиковой была Александра Николаевна, а крестным отцом Петр Петрович Ланской. Родилась она в Германии, в Висбадене, куда ее мать, очень боявшаяся первых родов, поехала рожать к старшей сестре Наталье Александровне. Там же в это время у падчерицы жил и Лан­ской, лечившийся от ревматизма. Все это еще раз подтверж­дает его родственное отношение к детям и внукам жены и детей Пушкиных к отчиму.

Дети Натальи Николаевны, Пушкины и Ланские, были очень дружны между собою, и эти отношения сохранились у них на всю жизнь. Так, Мария Александровна Пушкина-Гартунг, когда она овдовела, подолгу живала у старшего брата Александра Александровича и у сестер Ланских, у которых она часто проводила лето в их имениях.

В одном из очерков о жизни А. П. Араповой и ее мужа в их имении Лашма, в главе «Усадьба, где жили дети Пушки­на» мы читаем следующее:

«...Лашма, усадьба генерала Ивана Андреевича Арапова и супруги его, Александры Петровны, дочери от второго бра­ка вдовы поэта с П. П. Ланским. Здесь в течение долгих лет проводила лето дочь поэта, Мария Александровна Гартунг, здесь гостил его старший сын Александр Александрович...»

Мария Александровна сюда приезжала из Москвы с на­ступлением майских дней. «...Будучи примерно на десяток лет старше своей единоутробной сестры, Мария Александровна совершенно на нее не походила. Это была худенькая, седая, подтянутая старушка, темноглазая, с сеткой мелких морщи­нок, прорезавших смуглое, не лишенное все же известной привлекательности, характерное «пушкинское лицо»... Еже­годно посещал Лашму и проживал в ней летней порой стар­ший сын поэта, генерал от кавалерии Александр Александро­вич Пушкин, сухой, седой, как лунь, но еще достаточно бод­рый старик в своем васильковом мундире нарвских гусар, ко­торыми командовал на русскотурецкой войне.

...Мария Александровна, сухонькая, но бодрая, выходила к приезжим гостям в неизменном темном костюме без вся­кого следа украшений, скромно усаживаясь в тени, прини­мала участие в общей беседе, вносила в споры примиряю­щее начало. Между прочим, была она до крайности суевер­на: пугалась совиного крика, избегала тринадцатое число, а если выплата пенсии из наравчатского казначейства прихо­дилась на пятницу (день смерти А. С. Пушкина), задерживала поездку «нарочного с ока­зией» на несколько дней».

О хороших родственных отношениях между детьми Пушкина и Ланских пишет в своих воспоминаниях и Е. И. Бибикова:

«Зимой дядя Александр Александрович (сын А. С. Пушкина) приезжал в Пе­тербург по делам институтов и заседал в Опекунском сове­те (А. А. Пушкин был почетным опекуном женских институтов), жил как всегда у моей матери (у Елизаветы Петровны Ланской — младшей дочери Н. Н. Пушки­ной-Ланской), и там я с ним встре­чалась и глубоко уважала этого гордого старика... Мария Александровна Гартунг была старшая дочь Пушкина... Она гостила у нас в Андреевке каждое лето до открытия Казан­ской железной дороги. После этого она стала ездить в Лашму к другой сестре, Александре Петровне Араповой... Она была очень ожесточена на свою неудачную жизнь... со свои­ми седыми волосами напоминала какую-нибудь средневеко­вую маркизу...»

«Я хорошо помню Александру Николаевну (А.Н.Гончарову-Фризенгоф). Она бы­ла моей крестной матерью. Я родилась в Висбадене, в Герма­нии. Мать боялась первых родов, которые и были очень тя­желые, и поехала в Висбаден, где тогда царила ее сестра — красавица Наталья Александровна, урожденная Пушкина, жена принца Нассауского. Крестным был дед П. П. Ланской, который лечился от ревматизма и жил у падчерицы Натальи Александровны...» «Когда мне минуло уже 7 лет, мой отец Николай Андреевич Арапов заболел нервным расстройст­вом в деревне, и мама, списавшись с Фризенгофами, повезла отца и нас детей в Вену. Там мы прожили два года».

Хорошие добрые отношения между детьми Пушкиными и Ланскими продолжались и их потомками. Бибикова пишет, что в 1914 году она была в гостях у Натальи Михайлов­ны Бессель (дочери Н. А. Пушкиной-Дубельт-Меренберг) и очень хорошо о ней отзывается: «Я у нее была в Бонне в 1914 году... я ее хорошо помню, она была пресимпатичная, живая, веселая и очень родственная... У нее было двое де­тей: сын Александр и дочь. Сын очень гордился, что он внук поэта, и собирал целые коллекции его портретов и отзывов о Пушкине».