ОПРОВЕРЖЕНИЕ КЛЕВЕТЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОПРОВЕРЖЕНИЕ КЛЕВЕТЫ

Младшая свояченица Пушкина, Александра Николаевна Гончарова, в литературоведческих работах, касающихся ис­тории гибели Пушкина, оказалась в числе людей, роль кото­рых до сих пор дискутируется среди исследователей жизни поэта. Нет единодушия и в оценке ее как личности. Это, не­сомненно, вызвано тем, что до последнего времени пушки­новедение располагало очень незначительным количест­вом подлинных материалов, характеризующих сестру Ната­льи Николаевны, а также ее отношение к Пушкину и траги­ческим событиям конца 1836 года — начала 1837 года.

Теперь, когда найдены новые, неизвестные письма А. Н. Гончаровой-Фризенгоф, ее родных, мужа и некоторых современников, написанные как при жизни поэта, так и по­сле его смерти, читатель получает возможность составить о ней иное представление, свободное от наслоений «расска­зов» современников и неправильных выводов некоторых исследователей, базировавшихся на недостоверных матери­алах прошлого.

Мы не будем повторять сказанного в предыдущей нашей работе о детстве и юности сестер Гончаровых. Напомним только, что в юные годы Александра пережила какую-то драму, и это надолго оставило след в ее душе. По-видимому, это было связано со сватовством А. Ю. Поливанова, соседа Гон­чаровых по Полотняному Заводу, с несбывшимися надежда­ми на этот брак, который расстроила ее мать, Наталья Ива­новна, возможно, из-за причастности брата Поливанова к декабристскому движению.

Осенью 1834 года Александра и Екатерина Гончаровы переехали в Петербург и поселились в квартире Пушкиных. Наталья Николаевна надеялась устроить судьбу сестер, вы­дать их замуж, и вскоре после их приезда начала вывозить их в свет. В семье Пушкиных они нашли заботу и родствен­ное отношение, которых так не хватало им дома. Наталья Николаевна горячо любила сестер, тепло относился к ним и Пушкин.

8 декабря 1834 года Екатерина Николаевна пишет брату Дмитрию: «...Признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и ее мужа за все, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам».

А в письме Александры Николаевны от 28 ноября того же года мы читаем: «...Я простудилась на другой день после отправки этого злополучного письма и схватила лихорадку, которая заставила меня пережить очень неприятные мину­ты, так как я была уверена, что все это кончится горячкой. Но, слава Богу, все обошлось, мне только пришлось проле­жать 4 или 5 дней в постели и пропустить один бал и два спектакля, а это тоже не безделица. У меня были такие хоро­шие сиделки, что мне просто было невозможно умереть. В самом деле, как вспомнишь о том, как за нами ходили дома, постоянные нравоучительные наставления, которые нам читали, когда нам случалось захворать, и как сама болезнь считалась Божьим наказанием, я не могу не быть благодар­ной за то, как за мной ухаживали сестры, и за заботы Пушки­на. Мне, право, было совестно, я даже плакала от счастья, видя такое участие ко мне; я тем более оценила его, что не привыкла к этому дома».

Найденные нами письма свидетельствуют о том, что и Александра Николаевна так же тепло, по-родственному от­носилась к зятю. Так, например, неоднократно по поруче­нию Пушкина передает она брату различные его просьбы.

«Пушкин просит тебя прислать ему писчей бумаги раз­ных сортов (у Гончаровых была большая бумажная фабрика): почтовой с золотым обрезом и разные и потом голландской белой, синей и всякой, так как его запасы со­всем кончились. Он просит поскорее прислать. Не задержи с отправкой, потому что, мне кажется, он скоро уедет в де­ревню» (конец июля 1836 г.)

«Что касается денег за бумагу, то Пушкин просит пере­дать, что у него их совершенно нет и что даже когда они у него будут, он ничего не может тебе уплатить вперед в на­стоящее время» (октябрь 1835 г.).

«Посылаю вам условия, заключенные вашим превосхо­дительством, чтобы напомнить об обещании нам данном на­счет лошадей... Надеемся на твое честное слово. Еще два мужских седла, одно для Пушкина, а другое похуже — для Трофима... Пушкин Христа ради просит, нет ли для него какой-нибудь клячи, он не претендует на что-либо хорошее, лишь бы пристойная была; как приятель он надеется на те­бя» (июнь 1835 г.).

«А теперь у меня есть поручение от Пушкина напом­нить тебе прислать ему то, что ты ему обещал, а что — я не знаю. Я выполнила только его поручение» (конец декабря 1836 г.).

«Пушкин просит передать, что если ты сможешь достать для него денег, ты окажешь ему большую услугу» (22—24 ян­варя 1837 г.).

В пушкиноведческой литературе неоднократно говори­лось о том, что Александра Николаевна якобы мало выезжа­ла в свет, не интересовалась балами и театрами и в семье Пушкиных занималась хозяйством и воспитанием детей. Мы не находим тому подтверждения в опубликованных за последние годы ее письмах.

Александра Николаевна с детства была очень дружна с младшей сестрой, поэтому она была ближе к ней, чем Ека­терина, и в период совместной их жизни в Петербурге. Вполне естественно поэтому, что она принимала более близкое участие в семейных делах Пушкиных, однако не на­столько, чтобы приписывать ей роль хозяйки и воспитате­льницы детей, вела хозяйство и воспитывала детей Наталья Николаевна. Александра Николаевна вовсе не избегала светского общества, наоборот, сестры Гончаровы стреми­лись бывать там и нередко заставляли Наталью Николаевну чаще, чем она хотела бы, ездить с ними на вечера и в театр. «Не слушайся сестер, — писал Пушкин жене в 1834 году, — не таскайся по гуляньям с утра до ночи, не пляши на бале до заутрени».

В первое время после переезда Александры Николаевны в Петербург в ней вновь воскресли надежды выйти замуж — мы будем далее говорить об этом, — но вскоре, видимо, они угасли, и письма ее часто полны печали и разочарования. Это была натура неуравновешенная: приступы черной ме­ланхолии сменялись у нее веселым настроением, тогда она смеялась и шутила, иногда остроумно и зло. Письма рисуют нам ее как девушку культурную, очень интересующуюся му­зыкой, которая играет большую роль в ее жизни. Живя в Полотняном Заводе, она много читала, надо полагать, что и в Петербурге, где к тому были несравненно большие воз­можности, она знакомилась, как и ее сестры, с новинками литературы.

В пушкиноведении нет единого взгляда на отношение Александры Николаевны к Пушкину и Дантесу. Наиболее устойчивым на протяжении ряда лет было утверждение, что она была влюблена в поэта и, более того, была в связи с ним. С совершенно непонятной легкостью Пушкину инкримини­ровалась эта связь, причем не были приняты во внимание ни благородство натуры поэта, ни его безграничная любовь к жене, ни, наконец, нежная, искренняя привязанность друг к другу обеих сестер, продолжавшаяся всю их жизнь.

Откуда же появилась эта клевета? Щеголев в своих ис­следованиях о дуэли и смерти Пушкина приводил материа­лы по этому вопросу, но все они основаны не на докумен­тах, а на рассказах современников, переданных через вто­рых или даже третьих лиц, а именно: 1) рассказ кн. А. В. Тру­бецкого в передаче В. А. Бильбасова; 2) рассказ В. Ф. Вязем­ской в передаче П. И. Бартенева и, наконец, 3) «воспомина­ния» А. П. Араповой. Но все эти лица, «свидетельствующие» о связи Пушкина со свояченицей, рассказывают об этом также со слов других лиц: Вяземская и Трубецкой со слов Идалии Полетики, Арапова (несомненно, прекрасно осве­домленная о рассказах Трубецкого и Вяземской) — со слов... няньки. А Полетика, откуда она взяла эти сведения, на кого ссылается? Ни больше ни меньше как на саму... Александру Николаевну, якобы она ей все рассказала. То есть Александ­ра Николаевна — вот тот первоисточник, от которого будто бы все и пошло!..

Большинство исследователей жизни и деятельности Пушкина и его окружения считают А. Н. Гончарову взбал­мошной, неуравновешенной, но все единодушно признают ее умной женщиной. Она, несомненно, знала о враждебном отношении Полетики к Пушкину. У нас совершенно нет свидетельств о том, что Александра Николаевна была друж­на с Полетикой. Как же эта умная женщина могла делать по­добные «признания» Полетике? Зачем? Зачем ей сознавать­ся в связи с Пушкиным, позорить прежде всего себя, а также и сестру с зятем? Абсурд. Нелепость.

В письме Софьи Карамзиной от 27 января 1837 года впервые затрагивается вопрос об отношении Пушкина к свояченице. «Предсмертная драма Пушкина, — пишет док­тор филологических наук Н. В. Измайлов в предисловии к письмам Карамзиных, — является в письмах Карамзиных как драма личная прежде всего, и даже — по крайней мере сначала — не драма, а весьма обычная в свете история меж­ду мужем и женой и влюбленным в жену молодым челове­ком. Именно с этой стороны внимательно интересуется всем происходящим такая любительница светских сплетен и «отношений»... как Софья Николаевна». Приведем это письмо.

«В воскресенье (24 января 1837 года) у Катрин (Е. Н. Мещерской) было большое собрание без танцев: Пушкины и Геккерны (которые продолжают разыг­рывать свою сентиментальную комедию к удовольствию общества). Пушкин скрежещет зубами и принимает свое все­гдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и красне­ет под жарким и долгим взглядом своего зятя — это начина­ет становиться чем-то большим обыкновенной безнравст­венности. Катрин (Е.Н.Дантес) направляет на них обоих свой ревни­вый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокет­ничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует жену из принципа, то свояченицу — по чувству. В общем, все это очень странно и дядюшка Вяземский утверж­дает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных».

Это письмо — единственный документ, автор которого говорит от себя лично, а не через вторых и третьих лиц. По­явление этого документа только еще раз подтвердило, что версия об интимных отношениях поэта со свояченицей — явная клевета. Первой из современных нам исследовате­лей, кто так характеризовал его, была Анна Ахматова. «От всего этого за версту пахнет клеветой, — говорит она. — Ес­ли Пушкин и Александрина в связи и живут в одном доме, зачем им демонстрировать свои преступные отношения? Как можно кокетничать с человеком, который от ярости скрежещет зубами и т. д. и т. д.?»

Этот вывод совершенно справедлив.

Но письмо Карамзиной носит и явно тенденциозный ха­рактер, мимо чего пройти никак нельзя. Софья Николаевна говорит, что «Пушкины и Геккерны продолжают разыгры­вать свою комедию», но осуждает только одних Пушкиных: Пушкин скрежещет зубами и принимает выражение тигра, Александрина кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен. Натали кокетничает с Дантесом. В чем заключа­ется кокетство? В том, что она опускает глаза под «жарким и долгим» взглядом Дантеса (который Карамзина должна бы­ла бы назвать наглым, но она этого не делает). Но мало того, это вполне естественное смущение квалифицируется Ка­рамзиной как нечто большее, чем обыкновенная безнравст­венность (обратим внимание — обыкновенная, очевидно, допустима!). И ни одного слова осуждения в адрес Дантеса! И «дядюшка Вяземский... закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных», Пушкиных, но не Геккернов...

Эта явная тенденциозность в письме С. Карамзиной доказывает, что она была на стороне Дантеса и Геккерна, под их влиянием, и что клеветнические слухи о связи Пушкина со свояченицей шли и из этого источника. Ярким доказательством того, что эта сплетня исходила от Дантеса, являет­ся рассказ кн. Трубецкого.

В 1887 году была издана брошюрка В. А. Бильбасова под названием «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу. За­писан со слов князя А. В. Трубецкого». Бильбасов в предисловии пишет:

«Князь Трубецкой не был «приятельски» знаком с Пушкиным, но хорошо знал его по частым встречам в высшем петербургском обществеи еще более по своим близким отношениям к Дантесу. В 1836 году летом, когда кавалергардский полк стоял в крестьянских избах Новой деревни, князь Трубецкой жил в одной хате с Дантесом, который сообщал ему о своих любовных похождениях, вернее о своих победах над женскими сердцами. Это обстоятельство и дало возможность кн. Трубецкому узнать об истинных, быть может, причинах роковой дуэли 27 января 1837 года».

Что же Дантес рассказал Трубецкому, а Трубецкой Бильбасову?

«Не так давно в Одессе умерла Полетика (Полетыка), с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти... Александра очень некрасивая, но весьма ум­ная девушка. Еще до брака Пушкина на Natalie Alexandrine знала наизусть все стихотворения своего будущего beau-frere (зятя), была влюблена в него заочно. Вскоре после брака Пушкин сошелся с Alexandrine и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению, Alexandrine сознавалась в этом г-же Полетике. Подумайте же, мог ли Пушкин при этих условиях ревновать свою жену к Дантесу... Посещая дом Пушкиных, Дантес встречался с Alexandrine. Влюбленный в Alexandrine, Пушкин опасался, чтобы блестящий кавалергард не увлек ее... Вот почему после брака Дантеса с Катериной Пушкин стал относиться к Дантесу даже дружески. Повто­ряю, однако, связь Пушкина с Александриною мало кому была известна... Вскоре после брака в октябре или ноябре Дантес с молодой женой задумали отправиться за границу к родным мужа... Оказалось, что с ними собирается ехать и Alexandrine. Вот что окончательно взорвало Пушкина и он решился во что бы то ни стало воспрепятствовать их отъез­ду... Пушкин все настойчивее искал случая поссориться с Дантесом, чтобы помешать отъезду Александрины. Случай скоро представился...» Далее Трубецкой заканчивает свой рассказ тем, что Пушкин, получив пасквиль, этим «восполь­зовался» и написал общеизвестное письмо Геккерну.

Трубецкой, блестящий кавалергард, был в самых друже­ских отношениях с Дантесом. Недавними исследованиями установлено, что Трубецкой был любовником императрицы Александры Федоровны, следовательно, все подробности «побед» Дантеса — конечно, в его интерпретации — были из­вестны двору. Рассказ Трубецкого полон лживых выдумок о «романе» Дантеса с Натальей Николаевной и Пушкина с Александриной. Все эти нелепости действительно соответ­ствуют «тому, что мы знаем о жизни этого круга», как гово­рит Щеголев, то есть его способности принимать на веру и распространять глупейшие сплетни, не задумываясь о по­следствиях. А последствия, как мы видим, к сожалению, до­шли до наших дней...

Теперь уже пушкиноведением установлены истинные причины гибели Пушкина: не жена и тем более не свояче­ница, не ревность привели его к барьеру. «Трагически, безвременно пресеклась жизнь Пушкина, — пишет Д. Д. Бла­гой, — по форме дуэль, «поединок чести». Но по существу, как об этом наглядно свидетельствует вся преддуэльная ис­тория, жизнь поэта была пресечена бесстыдной и беспо­щадной политической расправой».

Несколько слов о Бильбасове. Что это за человек и поче­му он опубликовал рассказ Трубецкого? Бильбасов — исто­рик, фактический редактор газеты «Голос», издававший ее совместно с Краевским — официальным редактором. В ста­тье «Еще раз о виновниках пушкинской трагедии», опубликованной в 1973 году, профессор Л. Вишневский, исследуя связи иезуитов в России, считает агентами иезуитского ор­дена, стремившегося насадить в России католицизм и пре­следовать все передовое, прогрессивное, министра ино­странных дел Нессельроде, Дантеса, Геккерна и Гагарина. Последний, как известно, еще современниками подозревал­ся в составлении пасквиля, полученного Пушкиным 4 нояб­ря 1836 года. По мнению Вишневского, «Бильбасов был од­но время модным историком, тщательно скрывавшим под маской либерала свои тайные связи с иезуитами и правите­льственными кругами». Если это так, то не удивительно, что именно этот человек в дни, когда вся передовая Россия от­мечала 50-летнюю годовщину со дня гибели Пушкина, выпу­стил свою клеветническую брошюрку.

Скажем здесь также, что в феврале 1901 года Бильбасов в журнале «Русская старина» снова опубликовал «рассказ» князя Трубецкого, но только в сокращенном виде, сильно изменив редакцию. Так, Трубецкой уже не говорит, что «вскоре после брака Пушкин сошелся с Александриной и жил с нею», а — «вскоре после брака Пушкин сам увлекся Александриной до безумия». Таким образом, уже не пишет­ся, что Пушкин сошелся со своей свояченицей, Полетика же и вовсе не фигурирует.

На этот раз публикация вызвала резкие отклики в печати. Так, известный литературовед того времени, член-кор­респондент Академии наук А. И. Кирпичников в апреле то­го же года и в этом же журнале писал: «Имеют ли какую ни­будь степень вероятности «разоблачения» князя Трубецко­го? По моему глубокому убеждению — ни малейшей».

После брошюрки Бильбасова П. И. Бартеневым были опубликованы в «Русском архиве» воспоминания о Пушки­не, записанные со слов супругов Вяземских в 1860—1880-е годы. Щеголев приводит небольшую выдержку из этих запи­сей, где есть такая фраза: «Хозяйством и детьми должна бы­ла заниматься вторая сестра, Александра Николаевна, по­сле Фризенгоф, Пушкин подружился с нею...» Поставлен­ное Бартеневым многоточие заинтересовало Щеголева: пропуск или желание умолчать о чем-то? Бартенев был еще жив, и Щеголев обратился к нему за разъяснением. «Барте­нев ответил мне следующим сообщением, — говорит Щего­лев, — «что он (Пушкин) был в связи с Александрой Никола­евной, об этом положительно говорила мне княгиня Вера Фе­доровна».

Вот еще один дом, где спустя несколько десятков лет по­сле смерти поэта (Вера Федоровна умерла в 1886 году в воз­расте 96 лет) еще была жива эта клевета... Бартенев не риск­нул напечатать в 1888 году эти слова Веры Федоровны, хотя ее уже и не было тогда в живых, а в 1928 году Щеголев при­вел их для подтверждения «виновности» Пушкина.

По этому поводу А. Ахматова пишет: «В. Ф. Вяземской, достигшей к этому времени 80 лет, мы совсем не обязаны ве­рить. Она, конечно, была озабочена лишь тем, чтобы снять всякое обвинение с себя (ведь ей Пушкин сказал о дуэли) и с своего дома».

Но если даже предположить, что между Пушкиным и Александрой Николаевной были интимные отношения (о чем ей якобы говорила Полетика), зачем Вере Федоровне, «близкому другу» поэта, сообщать об этом Бартеневу, а че­рез него делать это достоянием истории? Зачем? Что хотела она этим доказать? Свою необыкновенную близость к се­мейным делам Пушкиных? «Вот как мы были дружны, мне обо всем рассказывали»? Но истинность дружбы как раз вы­ражалась бы в том, чтобы не рассказывать самой... Можем ли мы представить себе, чтобы подобные слухи распространяли Нащокин или Плетнев?

В книге Щеголева приведено еще одно «свидетельство», идущее от «воспоминаний» Араповой. Не будем останавли­ваться на нем, скажем только, что, основываясь, несомнен­но, на предшествующих материалах (Трубецкой — Вязем­ская), а также на «откровениях няньки», не заслуживающих абсолютно никакого доверия, Арапова снова повторила эту клевету. Но даже внучка Натальи Николаевны от ее дочери Елизаветы Ланской Елизавета Николаевна Бибикова на основе рассказов матери опровергла измышления тетки в своих воспоминаниях: «Вопреки рассказам Александры Петровны Араповой, никакого романа не было между Пуш­киным и его свояченицей. Пушкин был честный человек, обожал красавицу жену и не стал бы ухаживать за престаре­лой, некрасивой свояченицей». Ну, «престарелой и некра­сивой» Александра Николаевна, на наш взгляд, не была, но основное сообщение Бибиковой очень важно: в семье по­томков Ланских знали, что сплетни эти не соответствуют действительности.

Арапова говорит также, что якобы Пушкин «не допус­тил» Александру Николаевну попрощаться с ним перед смертью. Но и это опровергается свидетельством давнего друга Пушкина Данзаса, неотлучно находившегося у посте­ли поэта. «Поутру на другой день, 28 января, — читаем мы в воспоминаниях Данзаса, — боли несколько уменьшились. Пушкин пожелал видеть жену, детей и свояченицу свою Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними простить­ся».

И наконец, в 1976 году вышла книга Н. А. Раевского «Портреты заговорили» (2-е издание), в которой автор, ба­зируясь на все тех же рассказах Трубецкого, Араповой и Вя­земской и не приводя никаких новых документов, пишет: «По-видимому, именно в эти преддуэльные месяцы разыг­рывается его (Пушкина) роман со свояченицей Александ­рой Николаевной, о котором тоже осталось немало свиде­тельств».

Но в советское время, уже после Щеголева, стали появ­ляться работы, опровергающие эту клевету. Мы имеем в ви­ду статьи М. Яшина и А. Ахматовой. Вот что говорит Яшин: «Версия об интимной близости Пушкина и Александры упорно держится в работах о поэте. Биографы приняли ее на веру, не заботясь о критической проверке, набросили ро­мантическую мантию на сомнительные факты и поспешно сделали Александрину другом Пушкина. Чтобы в биографи­ческих работах освободиться от слишком специфических материалов, надо прежде всего перестать пользоваться све­дениями Араповой». Известный пушкинист А. Ф. Онегин еще в самом начале публикации их писал: «Записи Арапо­вой еще нелепее Смирновой-дочери и Павлищева-сына, т. е. сочинены и приноровлены... защищать одну сестру (Наталью Николаевну), пачкая другую... Черт знает что такое! Подобную оценку заслужива­ет и сообщение Вяземской».

«Эту версию, — читаем мы у Ахматовой, — выдуманную Геккернами, вырастила и пестовала до своего последнего дыхания Идалия Полетика. Она не уставала вдалбливать свою бесстыдную сплетню полоумному Трубецкому в Одес­се... Она говорила В. Ф. Вяземской, что Александрина «при­зналась» ей, она везде тут как тут. Геккерн и Полетика были людьми своего времени и круга и твердо знали, что ничто в глазах света не могло так запачкать и совершенно уничто­жить Пушкина, как такая сплетня. Недаром Трубецкой пи­шет о романе Пушкина и Александрины: «Об них (причи­нах смертельной дуэли) в печати вообще не упоминается, быть может потому, что они набрасывают тень на человека, имя которого так дорого для нас русских». Он еще помнит, а Щеголев уже не помнит и не понимает неприличие и чудо­вищность этого обвинения, а затем уже все с умилением пе­ресказывают эту «легенду» и пишут стишки подруге поэ­та».

Все это правильно, кроме одного: для Трубецкого имя Пушкина не было дорого, поскольку он предал гласности клеветнические измышления Геккерна и Полетики, несо­мненно, зная, что они попадут в печать. Если бы он не хотел «набросить тень» на поэта, он не стал бы рассказывать об этом в Павловске, на даче Краевского, в присутствии неско­льких лиц, да еще в год 50-летия со дня смерти Пушкина.

Обратимся еще к одной гипотезе, а именно, к увлечению Александры Николаевны... Дантесом. Версия эта была вы­двинута в 1964 году Яшиным, а в 1973 году снова появилась в опубликованных материалах об Александрине Анны Ахма­товой. Яшин приписывает Александре Николаевне вос­торженное внимание к Дантесу, основываясь на одной ее фразе в письме к брату в 1835 году, где она якобы называет его «образцовым молодым человеком». Но внимательное изучение подлинника показало, что там в тексте есть запя­тая, не замеченная переводчиком, и эти слова относятся к другому лицу. Ахматова же делает вывод, что «Александрина влюблена все в того же Дантеса», основываясь на «кон­тексте» письма С. Н. Карамзиной от 27 января 1837 года. Что касается еще одного ее довода, а именно, портрета Дантеса, якобы висевшего при Александре Николаевне в ее сто­ловой в Бродзянах, то об этом мы скажем подробнее далее.

Но каково же было в действительности отношение Алек­сандры Николаевны к преддуэльным событиям, к Пушкину, к Дантесу? Новонайденные письма дают нам возможность совсем иначе рассматривать этот вопрос. Александра Нико­лаевна, несомненно, знала всю подноготную брака Екатери­ны с Дантесом, так взволновавшего своей «загадочностью» петербургское общество. Очевидно, желая поддержать сест­ру в первое время ее новой и трудной жизни после замуже­ства, она иногда ходила к ней. Напомним, что писала Алек­сандра Николаевна брату 22—24 января 1837 года, то есть чуть ли не накануне дуэли.

«Все кажется довольно спокойным, жизнь молодоженов идет своим чередом; Катя у нас не бывает... Что касается ме­ня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе откровенно, я бываю там не без довольно тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприят­но тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дя­дей и племянником не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга несколько косо, и это не очень-то побуждает меня часто ходить туда... Что касается остального, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире, муча­ет меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе...»

Это чрезвычайно важные для пушкиноведения высказы­вания. Отношение Александры Николаевны к «дяде и пле­мяннику» выражено здесь совершенно ясно. Она не писала бы так, если бы была влюблена в Дантеса. Кроме того, чув­ствуется, что и Дмитрий Николаевич разделяет это ее отно­шение к Геккернам, и она доверительно пишет ему, уверен­ная, что он ее поймет. Обратим внимание и на «я даже там один раз обедала» — слово «даже» еще раз подчеркивает ее нежелание бывать в доме Дантесов. Но самое главное для нас в данном случае в этом письме ее стремление не причи­нять неприятность дому Пушкиных, то есть Пушкину и На­талье Николаевне. Вряд ли можно переоценить значение этого письма для характеристики чувств Александры Нико­лаевны в эти тревожные дни, ее истинного отношения к «подлому миру», то есть к великосветскому обществу, вклю­чая и Геккернов, о поведении которых ей, конечно, было хорошо известно.

Но вот в процессе дальнейших поисков нами найден еще один, до сих пор неизвестный документ, имеющий перво­степенное значение для опровержения утверждений, что Александра Николаевна была увлечена то Пушкиным, то Дантесом.

Александра Николаевна прожила в Петербурге при жиз­ни Пушкина более двух лет и постоянно бывала в обществе. Неужели она никем не увлекалась, никого не любила? Люби­ла, и ей отвечали взаимностью. Кто же он? Аркадий Осипо­вич Россет, брат известной приятельницы Пушкина Алек­сандры Осиповны Россет, молодой офицер, сослуживец братьев Карамзиных. Он постоянно бывал в карамзинском салоне и там, видимо, познакомился с Александрой Никола­евной и увлекся ею. Известно также, что Аркадий Осипович часто посещал и дом Пушкиных, так как в своих воспомина­ниях (в записи П. И. Бартенева) он говорит, что «полюбил Пушкина, у которого был домашним человеком и о котором до конца жизни вспоминал он с особой теплотою». Пушкин, очевидно, так же тепло относился ко всему семейству Россетов. Через одного из братьев, Климентия Осиповича, он хо­тел поручить в ноябре 1836 года передать Дантесу свой пер­вый вызов на дуэль. Аркадий Осипович был завсегдатаем до­ма Пушкиных. Александра Осиповна, женщина широко образованная, остроумная — постоянная собеседница поэта.

По свидетельству друга Пушкина П. А. Плетнева, Арка­дий Россет был умный, благородный и добрый человек. В одном из писем к Гроту Плетнев писал о нем: «Я очень люблю его за ум, опытность и какой-то замечательный мир души».

Впервые о романе Россета и Александры Николаевны мы узнаем из письма С. Н. Карамзиной от 18 октября 1836 года, где она пишет, что они вернулись с дачи в город и во­зобновили свои вечера, на которых с первого же дня все за­няли свои привычные места: «Александрина — с Аркадием». Значит, ухаживание Россета началось еще раньше, в сезоне 1835/36 года.

Много лет спустя, в 1849 году, в письме Натальи Никола­евны к Ланскому мы находим тому подтверждение и, более того, узнаем о взаимной любви Александры Николаевны и Россета. Вот это письмо.

«...Вчера вечером не могла тебе писать — Россет пришел пить чай с нами. Это давнишняя страстная и взаимная лю­бовь Сашиньки. Ах, если бы это могло кончиться счастливо. Я вижу отсюда, как ты улыбаешься на мои проекты, но почему знать: никто как Бог — у каждого своя судьба, и кто знает, что это не ее. Прежде отсутствие состояния бы­ло препятствием. Эта причина существует и теперь, но он имеет надежду вскоре получить чин генерала, а с ним и улуч­шение денежных дел, и потом Сашинька должна получить 300 душ. С этим можно прожить, по крайней мере, вполне прилично. Оба они не любят света и смогут поладить. Последние дни я, не стесняясь, посылала ее вместо себя на во­ды. Он их также принимает, и я полагаю — надо пользовать­ся обстоятельствами: помоги себе сам и Бог тебе поможет, стучись и отверзится. По моим наблюдениям он сохранил к ней много дружеских чувств: я не решаюсь сказать, что это любовь, но он с удовольствием ее видит, с ней встречается, и вот уже два вечера, что он провел с нами, не будучи приглашенным, и не застал ее в третий, когда мы были у Борхов. Все это только надежды, и я пишу тебе доверительно, имея привычку делиться с тобой самыми сокровенными мыслями, не воспринимай их как нечто, в чем я уверена, а также не смейся надо мной, а присоедини свои молитвы к моим за счастье сестры». Эти слова Натальи Николаевны о любви Россета имеют и несколько косвенных подтвержде­ний, которые мы приводим ниже. Они говорят о многом...

«Давнишняя страстная и взаимная любовь Сашиньки». Вот разгадка тех настроений, которыми полны письма Александры Николаевны, то веселые, то печальные. Види­мо, роман этот протекал не гладко. Россет был увлечен, это несомненно, он постоянно бывал в доме Пушкина, по-види­мому, ради Александрины, все же жениться не решался, воз­можно, и из-за материальной своей неустроенности. Одна­ко весьма вероятно, что его ухаживания и закончились бы браком — Наталья Николаевна говорит, что Россет любил Александрину, а ее словам можно вполне верить, если бы не события конца 1836 года. В это время, очевидно, уже ходи­ли по Петербургу сплетни о «романе» Пушкина со своячени­цей. Россет знал и о пасквиле, и о вызове в ноябре Пушки­ным Дантеса на дуэль, которая тогда не состоялась. Далее события развивались очень быстро и закончились гибелью Пушкина. В этих условиях, конечно, думать о браке Аркадий Осипович не мог. В цитированном нами выше письме Алек­сандры Николаевны, написанном за несколько дней до дуэ­ли, может быть, всего за день-два, она писала, что все, что происходит в этом подлом мире, мучает ее и наводит ужасную тоску. «Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе», — говорит она.

Подлый мир. Подлое великосветское общество. Оно раз­рушило ее счастье, счастье ее сестры... Тут было отчего прийти в отчаяние. И тихий Полотняный Завод, который некогда она так проклинала, показался теперь Александре Николаевне землей обетованной, где она могла бы скрыть­ся на некоторое время и пережить свое горе.

А потом Александра Николаевна уехала, и прошло два долгих года, прежде чем они снова свиделись. Но прежние чувства Россета уже не вернулись. И, встретившись с Алек­сандрой Николаевной много лет спустя на даче у Натальи Николаевны, он не испытал ничего, кроме «дружеских чувств». Наталья Николаевна в глубине души понимает, что ее матримониальные надежды весьма эфемерны: любовь ушла и не вернется, обоим им было уже под сорок, все в про­шлом... Навестив несколько раз семью покойного поэта, ко­торого он уважал и любил, Россет уехал.