ТРУДНЫЕ ГОДЫ

ТРУДНЫЕ ГОДЫ

Наталья Николаевна с семьей вернулась в Петербург из Михайловского 26 октября 1841 года. Но, видимо, еще вес­ной было решено, что она поселится отдельно от Местров, и летом тетушка Загряжская подыскивала ей квартиру. По­чему было принято такое решение, мы не знаем. Но можно предположить, что сменили квартиру Местры, и Наталья Николаевна воспользовалась этим, чтобы поселиться от­дельно. Надо думать, ей было тяжело «верховное правле­ние» и каждодневное вмешательство Местров в ее жизнь. Кроме того, и Екатерина Ивановна хотела, чтобы она жила к ней поближе, недалеко от дворца. Александра Николаевна сообщает брату их новый адрес: «...У Конюшенного моста, Дом Китнера».

Еще в сентябре Наталья Николаевна подала прошение в Опеку о выдаче ей пособия на образование детей. На заседа­нии 1 октября 1841 года Опека вынесла решение:

«Слушали письмо вдовы Натальи Николаевны Пушки­ной от 10-го минувшего сентября, которым она изъясняет, что для приготовления детей ее к помещению в казенные учебные заведения требуется нанять учителей и необходи­мую прислугу, а также на наем и содержание квартиры ныне требуется денежных сумм более, нежели сколько прежде оных употреблялось и что на все это всемилостивейше по­жалованных на воспитание детей ее 6000 р. ассигнациями в год она находит недостаточным, а потому и просит Опекун­ство оказать ей в сем случае законное пособие. Вследствие сего опекуны граф Григорий Александрович Строганов и граф Михайло Юрьевич Виельгорский, за отсутствием про­чих г. г. опекунов, рассуждая о просьбе вдовы Пушкиной и находя оную вполне заслуживающую уважения, положили : На наем учителей, квартиры и прислуги для детей по­койного А. С. Пушкина выдавать сверх всемилостивейше пожалованных 6000 руб. ассигнац. по 4000 рублей... в год...»

«Всемилостивейше пожалованных» денег на воспитание детей Наталье Николаевне все время не хватало, но выде­ленные Опекой четыре тысячи, конечно, были некоторым подспорьем. Дети начинали учиться. Маше в это время бы­ло уже девять лет, Саше — восемь. И если до сих пор они могли довольствоваться занятиями с матерью и теткой — а из писем мы узнаем, что день неизменно начинался с уро­ков, которые давали детям Наталья Николаевна и тетя Азя, — то теперь уже необходимо было приступить к серьез­ным занятиям с учителями. Стоило это дорого, за урок бра­ли 3—5 рублей, и каждый учитель вел только свой предмет, значит, учителей было несколько. Вот почему в доме посто­янно чувствовалась нехватка денег.

Сохранилось несколько писем Натальи Николаевны к Фризенгофам за границу за период с 17 ноября по 16 декаб­ря 1841 года. Таких писем, несомненно, было много, но по­ка они, к сожалению, не обнаружены. С Натальей Иванов­ной Фризенгоф Наталью Николаевну связывала теплая дружба, которою она дорожила. По этим письмам мы мо­жем до некоторой степени судить о жизни сестер. Дни тек­ли, похожие один на другой. Много времени приходилось уделять родственникам: обе тетушки требовали, чтобы пле­мянницы их часто посещали, а если им случалось заболеть, то вообще каждый день. Характеры у теток были тяжелые, в особенности у Екатерины Ивановны, и Наталья Николаев­на много терпела от их капризов. Описывая одну из сцен ссоры Софьи Ивановны и Екатерины Ивановны, Наталья Николаевна говорит, что с теткой Катериной «и ангел поте­рял бы терпение». Но милая, добрая Наталья Николаевна, зная, как любит тетушка ее и детей, и будучи в какой-то сте­пени от нее зависима, терпела все...

Екатерина Ивановна жила недалеко, во фрейлинском флигеле дворца, и каждый день в 7 часов вечера приезжала к Наталье Николаевне, вернее — к детям. Она была очень привязана к маленьким Пушкиным и, видимо, у нее была по­требность ежедневного общения с ними. Если сестры уезжа­ли куда-нибудь в гости или в театр, тетушка все равно неиз­менно являлась в положенное время и проводила вечер с де­тьми.

На такое дорогое удовольствие, как театр, денег не бы­ло. Иногда их приглашали Строгановы, у которых была своя ложа. Сестер довольно часто навещали Александр Ка­рамзин, Андрей Муравьев. Изредка бывала Наталья Никола­евна у Вяземских и Карамзиных. Более близкие отношения с ними поддерживала Александра Николаевна. Пока была жива тетушка Екатерина Ивановна, она всячески препятст­вовала общению сестер с этими семьями (о чем писала, как мы увидим далее, Екатерина Николаевна). Так, в письме к Фризенгофам от 24 ноября 1841 года Наталья Николаевна описывает небольшую сцену, очень характерную в этом отношении. В этот день праздновались именины Екатерин. Утром Наталья Николаевна отправилась к тетушке Загряж­ской «всей семьей», как она говорит. Интересно отметить, что там был и Сергей Львович Пушкин, также пришедший поздравить именинницу. Днем был семейный обед у Строга­новых, а вечером сестры собирались к Екатерине Андреев­не Карамзиной. Но в 9 часов явилась тетушка Загряжская и упорно сидела, не желая уезжать, чтобы помешать сестрам ехать к Карамзиным. Наталья Николаевна поняла это, и в 11 часов вынуждена была встать и тем дать понять Екатери­не Ивановне, что больше они ждать не могут. Поневоле те­тушке пришлось уехать...

Салоны Карамзиных, графа Строганова и Местров, где бывала Наталья Николаевна, посещали и ее поклонники. Как свидетельствует А. П. Арапова, за годы вдовства у Ната­льи Николаевны было несколько претендентов на ее руку. Она называет Н. А. Столыпина, блестящего дипломата, ко­торый, приехав в отпуск в Россию, был поражен красотою Пушкиной, без памяти влюбился, но, как говорит Арапова, «грозный призрак четырех детей», которые были бы, по его мнению, помехою в его дипломатической карьере, за­ставил его отказаться от «безрассудного брака».

Та же причина послужила препятствием и для второго претендента, которого Арапова зашифровывает буквой Г. — князь Г. Это, очевидно, князь Александр Сергеевич Голи­цын, штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, со­служивец братьев Карамзиных. Он часто упоминается в пи­сьмах Натальи Николаевны к Фризенгофам как постоян­ный посетитель салона Карамзиных. По-видимому, Голи­цын ухаживал за Пушкиной довольно настойчиво. Арапова пишет, что якобы через какое-то третье лицо Голицын пытался выяснить, как отнеслась бы Наталья Николаевна к то­му, чтобы в случае брака с ним всех четверых детей отдать на воспитание в казенные учебные заведения. На что Ната­лья Николаевна сказала: «Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!»

Из письма Вяземского 1842 года мы узнаем, что у Ната­льи Николаевны был еще один поклонник — иностранец. Вяземский не называет его, но нет сомнения, что он имеет в виду дипломата графа Гриффео, секретаря неаполитанско­го посольства. В одном из писем Наталья Николаевна упо­минает о Гриффео: он был на вечере у Карамзиных. По по­воду этого поклонника Вяземский разразился длиннейшим письмом Наталье Николаевне, на первом листке которого вверху ее рукой сделана полустершаяся теперь надпись: «Аff  Griff» (история с Гриффео) . Конца имени нет, но, полагаем, и этих четырех букв достаточно. Приведем выдержки из этого письма, обнару­женного нами в архиве Араповой.

«...Ваше положение печально и трудно, — пишет Вязем­ский. — Вы еще в таком возрасте, когда сердце нуждается в привязанности, в волнении, в будущем. Только одного про­шлого ему недостаточно. Возраст ваших детей таков, что, не нарушая своего долга в отношении их, вы можете всту­пить в новый союз. Более того, подходящий разумный союз может быть даже в их интересах. Следовательно, вы совер­шенно свободны располагать вашим сердцем и его склонно­стью. Но при условии, что чувство, которому вы отдади­тесь, что выбор, который вы сделаете, будет правильным и возможным. Всякое другое движение вашего сердца, всякое другое увлечение может привести только к прискорбным последствиям, для вас более прискорбным, чем для кого-либо другого.

Вы слишком чистосердечны, слишком естественны, слишком мало рассудительны, мало предусмотрительны и расчетливы, чтобы вести такую опасную игру... То трудное положение, в котором вы находитесь, отчасти, проистекает из-за вашей красоты. Это — дар, но стоит он немного доро­го. Вы — власть, сила в обществе, а вы знаете, что все стре­мятся нападать на всякую власть, как только она дает к тому хоть малейший повод. Я всегда вам говорил, что вы должны остерегаться иностранцев... Даже при наличии независимо­го состояния подобный союз всегда будет иметь серьезные затруднения. Рано или поздно вы будете вынуждены поки­нуть родину, отказаться от своих детей, которые должны оставаться в России... А без независимого состояния затруд­нения были бы еще более серьезными. Выйдя за иностран­ца, вы, возможно, лишитесь пенсии, которую получаете, и ваше будущее подверглось бы еще более опасным случайно­стям.

Все эти неблагоприятные обстоятельства проистекают из вашего особого положения, из вашего образа жизни. Вы не принадлежите к светскому обществу, не удалились от не­го. Эта полумера, полуположение имеет большой недоста­ток и таит в себе большую опасность. Во-первых, свет, не имея вас постоянно перед глазами и под своим контролем, видя вас очень редко, судит о вас по некоторым признакам и выносит свой приговор по малейшим намекам, которые дают ему возможность думать, что то, что он не видит, куда более серьезно, чем то, что он видит. Эти приметы, кото­рые, может быть, прошли бы незамеченными, если бы вы были постоянно на глазах у ваших судей, носят оттенок тай­ны и умолчания вполне естественного, а вы знаете, что мне­ние большого света видит зло всюду, где оно видит что-либо скрытое. Но самая большая опасность — в вас самой. Вы не должны ей подвергаться, борьба слишком сильна. В этом ложном положении вы слишком подвержены первой же атаке. Рассеяние большого света, его соблазны и притягате­льность, как бы они ни были опасны, они гораздо менее опасны, чем это влияние, глухое и тайное, которое должно неизбежно вызвать в сердце женщины стремление к душев­ному волнению, и появление первого встречного может его разбудить. А это значило бы сдаться врагу вслепую и безо­ружной. Рассеяние большого света лучше, чем развлечение, которое начинается с того, что незаметно касается сердца, а кончается тем, что разрывает его. В большом свете лекар­ство рядом с болезнью: одно увлечение сменяет другое. А здесь болезнь предоставлена самой себе и с каждым днем распространяется все больше и больше. Мое мнение — вы должны вырваться из этого испытания, и если уединение и сердечное спокойствие вам тяжелы, что вполне естествен­но, вернитесь смело в свет... Вы мне скажете, быть может, что я ищу там, где ничего нет, что у страха глаза велики, вы можете делать всякие предположения и дать моему поступ­ку любое насмешливое толкование, пусть так! Но если мои слова правдивы, а они таковыми являются, если мой тре­вожный крик может вас предупредить об опасности, как бы далека она ни была, и заставить вас посмотреть на ваше положение серьезно и спокойно, я с удовольствием принимаю всю странность моего положения...»

Письмо это не имеет даты, но судя по тому, что в конце его Вяземский уговаривает ее во что бы то ни стало уехать на лето в Михайловское, чтобы «вырваться из-под рокового влияния», «избегнуть опасности», — это письмо относится к 1842 году. Да это вытекает и из последующего.

Опасения Вяземского в отношении Гриффео, мы полага­ем, не имели основания. В одном из писем к Н. И. Фризенгоф от конца 1841 года Наталья Николаевна пишет, что ни­кем из своих поклонников не увлечена (мы приводим это письмо ниже). Но Вяземский ревнует и, опасаясь, как бы ухаживание Гриффео не кончилось браком, бросает такой весомый для Натальи Николаевны козырь, как дети. Одна­ко и Гриффео, видимо, оказывал внимание этой красивой женщине без серьезных намерений. Во всяком случае, веро­ятно, увидев, что здесь нельзя ожидать легкого романа, он вскоре увлекся другой женщиной. 12 августа 1842 года в са­мых язвительных выражениях Вяземский сообщает Ната­лье Николаевне в Михайловское об отъезде Гриффео:

«Гриффео уезжает из Петербурга на днях; его министр уже прибыл, но я его еще не встречал. Чтобы немного уго­дить вашему пристрастию к скандалам, скажу, что сегодня газеты возвещают в числе отправляющихся за гра­ницу: Надежда Николаевна Ланская. Так ли это или только странное совпадение имен?»

Но это не было совпадением имен, и Вяземский прекрас­но это знал, и, надо думать, нарочно, желая уколоть Ната­лью Николаевну, приписывает ей «пристрастие к сканда­лам». Надежда Николаевна Ланская (жена Павла Петровича Ланского, брата будущего мужа Натальи Николаевны) дей­ствительно оставила мужа и уехала с Гриффео за границу. Возник бракоразводный процесс, длившийся более 20 лет. Но чего только не бывает в жизни! Сын Надежды Николаев­ны, брошенный матерью, впоследствии нашел приют у На­тальи Николаевны — в письмах 1849 года мы не раз встре­тимся с Пашей Ланским...

Да, положение Натальи Николаевны было действитель­но трудным. «Вы не принадлежите к светскому обществу», — говорит Вяземский, и он был прав — к обществу светской аристократии она, по существу, не принадлежала. Ее довер­чивость, искренность, естественность были разительным контрастом с окружавшим ее обществом — бездушным, лжи­вым, лицемерным, выносившим жестокий приговор всему, что было на него не похоже, ему не подчинялось. Вязем­ский уговаривает ее вернуться в свет, чтобы не давать пово­да к злословию. Он хочет во что бы то ни стало вырвать ее из тесного круга карамзинской гостиной, где в каждом ее поклоннике, вероятно, видит претендента на ее руку.

При жизни Пушкина, любившего посещать Карамзи­ных, где он находил приятное ему общество друзей-литера­торов, для которых сам он, конечно, был главной притяга­тельной силой, салон этот был центром, где собиралась пе­редовая петербургская интеллигенция. Но уже в 40-е годы характер этого литературного салона изменился. Умер Пуш­кин, женился и уехал за границу Жуковский. Неохотно, оче­видно, стал бывать там и Плетнев. Судя по нижеприводимо­му письму Вяземского, надо полагать, что светские друзья и знакомые Софьи Николаевны, товарищи по полку братьев Карамзиных — вот кто главным образом наполнял теперь гостиную, где первую скрипку играла Софья Николаевна. В это время ей было уже сорок лет. Но она так и не вышла за­муж, и это, несомненно, отложило отпечаток на ее харак­тер. Н. В. Измайлов так пишет о ней: «...Едва ли не главным интересом С. Н. Карамзиной была светская жизнь с ее раз­влечениями и интригами, сложной сетью отношений, сплетнями и пересудами. Судить о других — вернее, осуж­дать их зло и насмешливо — Софья Николаевна была боль­шая мастерица, и об этом знали и говорили в «свете», счи­тая ее злоязычной и любопытной...».

В 1840 году Плетнев писал Гроту: «В воскресенье (20 ок­тября) я пошел на вечер к Карамзиным. Признаюсь, одна любознательность и действительная польза от наблюдений в таких обществах еще удерживает меня глядеть на пустошь и слушать пустошь большесветия». И в более поздние годы в письмах к Жуковскому Плетнев так же отзывается о сало­не Карамзиных. «...И у Карамзиных я почти не бываю. Новость этого развлечения прошла. Обороту в их обществе и жизни нет никакого» (2 марта 1845 г.). «...В зиму у Карамзи­ных были только два раза... Всех нас связывала и животво­рила чистая, светлая литература. Теперь этого нет. Все ин­тересы обращены на мастерство богатеть и мотать. Видно, старое доброе время никогда к нам не воротится. Вот если бы еще поселились вы между нами — тогда, быть может, со­вершился бы переворот в отношениях и интересах. А то как соединиться, когда нет центра» (4/16 марта 1850 г.).

Пустошь большесветия... Как это верно! И мы находим тому подтверждение не только со стороны Плетнева, но и со стороны князя Петра Андреевича Вяземского!

В письмах Вяземского к Наталье Николаевне обращает на себя внимание его отношение к дому Карамзиных и ха­рактеристика, которую он дает посещавшему этот салон светскому обществу.

Вот что пишет Вяземский.

«12 августа 1842 г.

...Мы предполагаем на будущей неделе поехать в Ревель дней на десять. Моя тайная и великая цель в этой поездке — постараться уговорить мадам Карамзину провести там зиму. Вы догадываетесь, с какой целью я это делаю. Это дом, кото­рый в конце концов принесет вам несчастье, и я предпочи­таю, чтобы вы лучше посещали казармы. Шутки в сторону, меня это серьезно тревожит».

«13 декабря (1842)»

...Вы знаете, что в этом доме спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит в гостиной, но еще и то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайниках души и сердца. Семейные шутки предают­ся нескромной гласности, а следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями. Я не понимаю, почему вы позволяете в вашем трудном положении, которому вы су­мели придать достоинство и характер святости своим пове­дением, спокойным и осторожным, в полном соответствии с вашим положением, — почему вы позволяете без всякой надобности примешивать ваше имя к пересудам, которые, несмотря на всю их незначимость, всегда более или менее компрометирующи... Все ваши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками — ваши самые жестокие и самые ярые враги. Я мог бы многое сказать вам по этому по­воду, привести вам много доказательств и фактов, назвать многих лиц, чтобы убедить вас, что я не фантазер и не поме­ха веселью, или просто сказать собака, кото­рая перед сеном лежит, сама не ест и дру­гим не дает. Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере пытается быть такой».

Поразительные высказывания! Так характеризовать дом Карамзиной, своей сестры! Поразительные еще и потому, что, как мы увидим далее, и Екатерина Дантес обвиняла Ка­рамзиных в происшедших в семье Пушкина несчастьях и предостерегала Наталью Николаевну от посещения этого салона. Точно в тех же выражениях — несчастье — говорит о нем и Вяземский. Он пишет, что Наталья Николаевна ведет себя в высшей степени достойно, но позволяет примеши­вать свое имя к пересудам. Но как она могла «позволять» или «не позволять»? Ведь не в ее же присутствии все это го­ворилось, а то, что делалось за ее спиной, — как могла она этому помешать? Вяземский может назвать многих лиц, рас­пространявших сплетни о Пушкиной, но ведь все это исхо­дило из салона Карамзиных, и в первую очередь, надо полагать, от Софьи Карамзиной. Разве не мог он пресечь хотя бы этот источник? И почему Вяземский полагает, что его ежедневные визиты к Пушкиной в обеденное время не дают повода к сплетням? Почему ему стыдно появляться перед де­тьми Натальи Николаевны и ее прислугой, как мы увидим далее?

И на этом письме Вяземского есть пометка рукою Ната­льи Николаевны: Aff.Alex. Кто такой Алекс? Александр Го­лицын? Сделаем еще одно предположение: не Александр Карамзин ли это?.. Мы знаем, что он увлекался Натальей Николаевной еще при жизни Пушкина; каждую субботу у нее завтракал. Наталья Николаевна упоминает о его визи­тах и в письмах к Фризенгофам 1841 года. Ревность Вязем­ского к «Алексу» не вызывает сомнения. А Карамзины? Они, конечно, были бы против этого брака. Но это только наше предположение, не подтвержденное документально, так что будем пока считать, что «Алекс» — это Голицын.

И все-таки длительнее, настойчивее всех, до самого вто­рого ее замужества, навязчиво ухаживал за вдовою поэта именно Петр Андреевич Вяземский. (Еще П. В. Нащокин го­ворил, что Вяземский «волочился» за Н. Н. Пушкиной. М. А. Цявловский пишет, что это сообщение Нащокина под­тверждается письмами Вяземского к вдове поэта, как ему пе­редавал это еще в 1924 году Б. Л. Модзалевский, говоря о «сильном увлечении князя Вяземского Н. Н. Пушкиной».).Почти ежедневно являлся он к обеду семейства Пушкиных и, не принимая в нем участия, сидел часа полтора. Часто бы­вал и по вечерам. И засыпал Наталью Николаевну письма­ми. Вряд ли Вяземскому можно приписать возвышенное и чисто платоническое поклонение этой необыкновенно кра­сивой, обаятельной женщине. Цели его, мы полагаем, были совсем иные. В одном из писем Вяземский приводит сти­хотворение поэта Нелединского, вкладывая в его уста свои чувства к Наталье Николаевне:

О! если бы мог смертный льститься

Особый дар с небес иметь:

Хотел бы в мысль твою вселиться,

Твои желанья все узреть;

Для них пожертвовать собою,

И тайну ту хранить в себе —

Чтоб счастлива была ты мною,

А благодарна лишь судьбе.

Письма Вяземского полны изъяснений в любви. «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам ду­шевно предан» (1840). «Целую след ножки вашей на шел­ковой мураве, когда вы идете считать гусей своих» (1841). «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия». «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два сло­ва, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!» (1842). «Любовь и преданность мои к вам не­изменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не за­висят ни от обстоятельств, ни от вас» (1841).

Говоря Наталье Николаевне о том, что «одного прошло­го ей недостаточно», он, вероятно, хотел заменить его на­стоящим в лице князя Вяземского... Но любовь эта, которая, по его утверждению, «никогда не угаснет», исчезла, как дым, когда Наталья Николаевна вышла второй раз замуж.

А как относилась сама Наталья Николаевна к Вяземско­му, его «чувствам», его нравоучениям? Вот отрывок из ее не­большого, недатированного письма, написанного по-русски.

«...Не понимаю, чем заслужила такого о себе дурного мнения, я во всем, всегда и на все хитрые вопросы с вами была откровенна, и не моя вина, если в голову вашу часто вле­зают неправдоподобные мысли, рожденные романтиче­ским вашим воображением, но не имеющие никакой сущно­сти. У страха глаза велики».

Как мы видим, Наталья Николаевна прекрасно понима­ла притязания Вяземского, его «хитрые» вопросы и «не­правдоподобные мысли», рожденные, как она говорит со свойственной ей деликатностью, его «романтическим вооб­ражением».

Видимо, не всегда хватало у нее терпения выносить на­стойчивые ухаживания Вяземского. Сохранилось следую­щее его коротенькое письмо, которое, хотя и не имеет да­ты, может быть отнесено к 1842 г.

«Вы так плохо обходились со мною на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду спрятать свои стыд и боль в уединении Царского Села. Но так как, однако, я люблю платить добром за зло и так как к тому же я обожаю ручку, которая меня карает, пре­дупреждаю вас, что княгиня Владимир Пушкина приехала. Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запис­кой. Возможно, я приеду в город в понедельник на несколь­ко часов и, если у меня будет время, а в особенности, если у меня достанет смелости, я зайду к вам вечером.

7-го числа этого месяца — день рождения Мари (дочь Вяземского). Не придете ли вы провести этот день с нею?

Ваша покорнейшая и преданная жертва Вяз.

                                                                                                             Суббота»

Можно предположить, что ухаживание Вяземского на этом вечере было особенно настойчивым, что не понрави­лось Наталье Николаевне, и она дала ему это понять. При­езд княгини Пушкиной - предлог для примирения.

Но еще более интересно письмо П. А. Вяземского от 26 июня 1843 г. (Год в письме не проставлен, но нет никако­го сомнения, что оно может относиться только к 1843 году, так как именно в этом году Наталья Николаевна была в Реве­ле. Подробнее об этой поездке мы скажем далее):

«Чтобы не иметь более безрассудного вида, чем на самом деле, прошу вашего разрешения объяснить, почему я не пришел к вам перед отъездом. Много раз я готов был сде­лать это, но всегда мне не хватало смелости. А знаете ли — какой смелости? Боязнь показаться смешным перед вашими детьми и прислугой. Ваша сестра меня нисколько не смуща­ет. Она разумна и добра, а следовательно, беспристрастна. Она должна понимать каждого, и если она меня осуждает в некоторых случаях, в других, я уверен, она отдает мне должное и понимает меня. А вы, вы меня смущаете еще меньше, потому что что бы вы ни говорили или ни делали, но в глу­бине вашего сердца, если оно у вас есть, в глубине вашей со­вести, если она у вас есть, — вы должны признать, что вы ви­новаты передо мною. Поймем друг друга: вы виноваты в эго­изме, доходящем до безразличия и до жестокости. Разреши­те вас спросить: пожертвовали ли вы хоть когда-нибудь для меня малейшей своей прихотью, малейшим каким-нибудь желанием? Поколебались ли вы когда-нибудь хоть на один момент сделать то, что, вы знали, мне будет неприятно или огорчительно? Отвечаю за вас: никогда! тысячу раз никог­да! Не будем говорить о том, что моя взыскательность все­гда имела в виду ваши интересы, а не личный каприз с моей стороны, выгодный только для меня, но поймите, что не может быть никакой дружбы, искренней дружбы и привязанности без взаимности, без взаимных уступок, а вы, вы никогда не хотели мне сделать никакой уступки, следствен­но, я был подле вас дураком, мебелью, я был для вас просто безразличной привычкой, и я хорошо сделал, что уехал. В один прекрасный день я пробудился, не знаю толком, как и почему, так как в вашем поведении ничто не изменилось, ни в том, что я переносил в течение долгого времени с таким ослеплением и примерным самоотвержением, — но в конце концов час пробил, это была капля, переполнившая чашу. Конечно, я мог и должен был бы действовать иначе. Я мог бы отдалиться от вас духовно и, не делая шума, продолжать у вас бывать. Я должен был бы так поступить и ради вас, и ради себя, и ради других. Это правда. Я был неправ и никто от этого не страдает больше, чем я. Я даже могу сказать, что страдаю один. Потому что, если бы у меня были хоть какие- нибудь сомнения в характере ваших ко мне чувств или, вер­нее, в отсутствии всяких чувств, вашего поведения после на­шей ссоры было бы достаточно, чтобы их полностью рассе­ять. Если мое предположение ехать в Ревель после возвра­щения от Мещерских мешает вашему намерению, скажите мне, пожалуйста, потому что я охотно от него откажусь и предоставлю вам возможность ехать одной.

Во всяком случае, вернувшись в Петербург, я воспользу­юсь предлогом моего отсутствия, чтобы появиться перед ва­шими детьми в качестве Петра Бутофорича, как и прежде.

26 июня (1843) В. »

Письмо это, видимо, отражает истинное отношение На­тальи Николаевны к Вяземскому. В конце концов ей надое­ли и его «романтические чувства», и приписывание ей несу­ществующих увлечений, надоело постоянное ревнивое вмешательство в ее жизнь, чтение нотаций, и она ему это вы­сказала...

Ухаживание Вяземского, женатого человека, за вдовой поэта говорит нам по меньшей мере о его неуважении к па­мяти Пушкина. Он убеждает Наталью Николаевну, что ее сердцу только одного прошлого недостаточно, что ему нуж­но и будущее. Графиня Фикельмон говорила, что Вяземский считал себя неотразимым и воображал, что все красивые женщины должны в него влюбляться. Можно понять его увлечение необыкновенной красотой Натальи Николаев­ны, но нельзя простить его навязчивости, хотя и прикрыва­емой словом «дружба». Любопытно, что Вяземский называ­ет себя «Бутофоричем». Что он хотел этим сказать? Значит ли это, что и впредь, как и раньше, он будет появляться в гостиной Натальи Николаевны только в качестве мебели, «бутафории», «отдалившись от нее духовно»?

Видимо, так.

Но чем объяснить, что Наталья Николаевна терпела столько лет излияния Вяземского, его назойливые посеще­ния, почему поддерживала она (хотя бы внешне) дружеские отношения с семьями Карамзиных и Вяземских, которых она должна была бы, по словам Екатерины Дантес, «упре­кать во многих несчастьях»? Мы не знаем, в чем обвиняет Екатерина Николаевна этих людей, но Наталья Николаев­на, вероятно, об этом знала, и именно в этом, мы полагаем, лежит объяснение ее поведения: она их боялась. В приводи­мом (во второй части книги) письме Наталья Николаевна пишет, что женщина должна бояться общественного мне­ния: «законы света были созданы против нее, и преимуще­ство мужчины в том, что он может не бояться». И хотя у нее и произошло что-то вроде ссоры с Вяземским, ей пришлось «примириться» с ним и поддерживать внешне дружеские от­ношения. Пушкин пал жертвою клеветы и ненависти великосветского общества, и это было слишком хорошо извест­но его жене. Но не ей было бороться с ним. Арапова пишет: «Она не принадлежала к энергичным, самостоятельным на­турам, способным себя отстоять». Ради детей, которым предстояло жить в этом обществе, ради их будущего поддер­живала она, как мы увидим далее, светские знакомства; не могла она порвать и с Карамзиными и Вяземскими, тесно связанными с этими кругами. Но положение в корне изменилось, когда Наталья Николаевна вышла замуж: она пере­стала бывать у Карамзиных. В последующие годы она, види­мо, изредка встречалась с Вяземским, иногда они обменива­лись письмами. «Карамзиных я очень редко вижу, — пишет Наталья Николаевна Вяземскому в 1853 году. — Самой не­когда заезжать, княгиня (Е. Н. Мещерская, дочь Карамзиных) всегда больна... Софи все бегает, но к нам никогда не попадает. Вечера их, говорят, много­численны, но я на них ни разу не была». Вряд ли Наталье Николаевне было «некогда» заехать к Карамзиным, просто она не хотела больше посещать этот дом, и Софья Никола­евна, как мы видим, тоже не бывала у нее. «Дружба» кончи­лась...

В письмах-дневниках 1841 года к Фризенгофам за грани­цу есть письмо, которое рисует нам и чувства Натальи Ни­колаевны, и ее отношение к так называемым друзьям.

«16 декабря (1841 г.)

...Я получила ваши хорошие письма, мои добрые, доро­гие друзья. Спасибо, Ната, что ты потрудилась написать раз­борчиво, и пора было это сделать, мы уже начали подозре­вать вас в обмане.

Фризенгоф, я очень опасаюсь, как бы удовольствие, ко­торое вы предвкушаете получить от чтения моего дневника, не было обмануто, он совершенно не интересен: я ограни­чиваюсь только изложением фактов, а что касается чувств, которые мы можем еще испытывать, принимая во внимание наш возраст, то я вам о них не говорю. Могу сказать вам от­кровенно, заглянув в самые сокровенные уголки моего серд­ца, что у меня их нет. Саша, которую я на днях об этом спро­сила, может вам сказать то же самое. Я также ничего не ска­жу о тех, кто может за мной ухаживать. Часто люди стано­вятся смешными, говоря об этом, и вы могли бы меня упрек­нуть в самомнении, упрек, который вы мне часто делали, хо­тя я всегда хранила в отношении вас самое глубокое молча­ние о моих победах. Что касается Саши, то она сама может рассказать о своих. Она говорит, что их очень мало, а я ей приписываю больше.

Я очень вас жалею, милая Ната, что вы живете в чужой стране, без друзей. Хотя настоящие друзья встречаются ред­ко, и всегда чувствуешь себя признательной тем, кто берет на себя труд ими казаться. Вы, по крайней мере, можете ска­зать, что оставили истинных друзей здесь, они вам искрен­не сочувствуют».

К глубокому сожалению, в архиве Араповой сохрани­лось всего 9 листов этих писем-дневников, очевидно, вер­нувшихся к Наталье Николаевне после смерти Натальи Ивановны. Фризенгофы пробыли много лет за границей, и если бы удалось обнаружить остальные письма, это было бы значительным вкладом в биографию Пушкиной. Но и эти немногие страницы дают нам представление о жизни сестер в начале 40-х годов и дополнительные штрихи к об­лику Натальи Николаевны. Мы видим, что беспокойство Вяземского в отношении ее поклонников в действительно­сти не имело основания: сердце ее свободно. Но особенно интересны здесь ее мысли о друзьях: настоящие встреча­ются редко, будем же благодарны и тем, кто хочет ими ка­заться!

Лето 1842 года Наталья Николаевна с семьей снова про­вела в Михайловском. За этот период обнаружено всего 3 ее письма. Из писем Вяземского и Загряжской мы узнаем, что там опять жил Сергей Львович, но только с июля месяца, а также, по-видимому, и Лев Сергеевич, упоминание о кото­ром мы встречаем в одном из писем Загряжской. В архиве Араповой сохранилось 10 писем Екатерины Ивановны к На­талье Николаевне в Михайловское за 1842 год. Письма эти дышат заботой и любовью к милой Душке, как она ее назы­вала, и ее детям. Тетушка посылает им три иллюстрирован­ных тома истории и томик мифологии, детский журнал, а Наталье Николаевне — «Мертвые души», упоминая при этом, что сюжет был дан Гоголю ее покойным мужем. Но писались эти письма уже тогда, когда Екатерина Ивановна была серьезно больна, она сама говорит, что больше не мо­жет передвигаться без посторонней помощи, ее возят в кресле. Последнее письмо ее датировано концом июля, а 18 августа она скончалась. Это была большая потеря для На­тальи Николаевны. Не только моральная, но и материаль­ная. Приехать к похоронам Наталья Николаевна не успела бы, и она послала Г. А. Строганову очень теплое письмо:

«...Тетушка соединяла с любовью ко мне и хлопоты по моим делам, когда возникало какое-нибудь затруднение, — пишет она 25 августа 1842 года. — Не буду распространяться о том, какое горе для меня кончина моей бедной Тетушки, вы легко поймете мою скорбь. Мои отношения с ней вам хо­рошо известны. В ней я теряю одну из самых твердых моих опор. Ее бдительная дружба постоянно следила за благосос­тоянием моей семьи, поэтому время, которое обычно смяг­чает всякое горе, меня может только заставить с каждым днем все сильнее чувствовать потерю ее великодушной под­держки». На Александро-Невском кладбище в Ленинграде сохранилось надгробие, на котором мы прочитали следую­щую надпись: «Здесь покоится тело Двора ея императорско­го величества фрейлины девицы Екатерины Ивановны Загрязской. Родившейся 14 марта 1779 года и скончавшейся 18 августа 1842 года».

Летом 1842 года много неприятных переживаний доста­вили Наталье Николаевне и власти Опочецкого уезда, пы­тавшиеся возбудить процесс против наследников Пушкина и оттягать 60 десятин из Михайловских земель, якобы под­лежащих возврату.

Наталья Николаевна собиралась пробыть в деревне эко­номии ради до середины октября, но смерть Екатерины Ивановны ускорила ее отъезд.

«Ты, может быть, будешь удивлен, дорогой, добрейший Дмитрий, — читаем мы в письме от 17 сентября, — увидев пе­тербургский штемпель на моем письме. Столько разных неприятных обстоятельств, и самых тяжелых, произошли одни за другими этим летом, что я вынуждена была уско­рить на два месяца мое возвращение. Это решение было принято после письма графа Строганова, который выслал мне 500 рублей на дорогу (зная, что у меня ни копейки), на­стоятельно рекомендуя мне вернуться незамедлительно»».

Из письма Екатерины Дантес, которое будет приведено ниже, мы узнаем, что тетушка Местр, очевидно, выполняя волю покойной сестры, отдала Наталье Николаевне «все ве­щи, а также мебель и серебро». Как мы уже говорили, недви­жимое имущество между сестрами поделено не было, и Ека­терина Ивановна просила Софью Ивановну после ее смер­ти передать любимой племяннице поместье в 500 душ. Од­нако при жизни графиня Местр этого не сделала. Умерла она в 1851 году и, по завещанию, все свое состояние остави­ла племяннику Сергею Григорьевичу Строганову, обязав его исполнить волю Екатерины Ивановны в отношении На­тальи Николаевны. Впоследствии это завещание также при­чинило ей много волнений и неприятностей, так как Стро­ганов потребовал от Натальи Николаевны уплаты полови­ны долгов, лежащих на имениях, хотя львиную долю наслед­ства получал он.

В 1843 году Наталья Николаевна впервые после смерти мужа появилась в великосветском обществе и стала бывать при дворе. Очевидно, она где-то встретила императора или императрицу, и те решили украсить придворные балы при­сутствием знаменитой красавицы. Отказаться от «всемило­стивейших» приглашений было, конечно, невозможно.

«Этой зимой, — пишет Наталья Николаевна брату 18 мар­та 1843 года, — императорская фамилия оказала мне честь и часто вспоминала обо мне, поэтому я стала больше выез­жать. Внимание, которое они соблаговолили проявить ко мне, вызвало у меня чувство живой благодарности. Импе­ратрица даже оказала мне честь и попросила у меня портрет для своего альбома. Сейчас художник Гау, присланный для этой цели ее величеством, пишет мой портрет».

Это, очевидно, тот самый портрет, о котором упоминает в своих воспоминаниях Арапова. На одном из придворных костюмированных балов Наталья Николаевна появилась в костюме в древнееврейском стиле и была изумительно хо­роша в нем. В этом костюме и пожелала императрица иметь ее портрет в своем альбоме. По словам Натальи Николаев­ны, это был самый удачный из всех ее портретов. К сожале­нию, портрет этот до нас не дошел.

Наталье Николаевне было тогда 30 лет, и красота ее бы­ла в самом расцвете. Она была, по выражению Вяземского, «удивительно, разрушительно, опустошительно хороша». Денег на туалеты у Натальи Николаевны, конечно, не было, но тетушка Загряжская оставила ей в наследство свой гарде­роб, драгоценности, меха, кружева. И она, и Софья Иванов­на, мы узнаем о том из писем, часто дарили обеим племян­ницам отрезы на платья. Внучка Натальи Николаевны Е. Н. Бибикова в своих воспоминаниях, со слов матери Е. П. Ланской (по второму мужу Бибиковой), пишет, как еще при жизни Пушкина обновлялись ее туалеты:

«Наталья Николаевна тратила очень мало на свои туале­ты. Ее снабжала тетка Загряжская, а домашняя портниха их дома перешивала. Лиф был обыкновенно хорошо сшитый, на костях, атласный, и чехол из канауса, а сверху нашива­лись воланы из какого-то тарлатана, которые после каждого бала отрывались и выкидывались и нашивались новые». Как видим, упреки в огромных тратах на туалеты, которые якобы разоряли Пушкина, вряд ли справедливы.

Летом 1843 года семья Пушкиных не выезжала из Петер­бурга. Вот что пишет Наталья Николаевна брату.

«18 марта 1843 г. (Петербург)

...В этом году я буду вынуждена провести лето в городе, хотя и обещала Ване приехать на лето в Ильицыно (одно из поместий Гончаровых в Рязанской губер­нии). Приезд сюда графа Сергея Строганова полностью изменил мои на­мерения. Он был так добр принять участие в моих детях, и по его совету я решила отдать своих мальчиков экстернами в гимназию, то есть они будут жить дома и ходить туда толь­ко на занятия. Но Саша еще недостаточно подготовлен к по­ступлению в третий класс, а по словам многих первые клас­сы не благоприятны для умственного развития, потому что учеников в них очень много, а следственно, и надзор не так хорош, и получается, что ученье идет очень медленно, и ре­бенок коснеет там годами и не переходит в следующий класс. Поэтому я хочу заставить Сашу много заниматься в течение года, что мне остается, потому что он будет посту­пать в августе будущего года. А теперь, по совету директора гимназии, куда я хочу его поместить, я беру ему учителей, которые подготовят его к сдаче экзамена. Это будет тяже­лый год в отношении расходов, но в конце концов меня воз­наградит убеждение, что это решение будет полезно моему ребенку. Прежде чем решиться на это, я воспользовалась представившимся мне случаем поговорить с самим его вели­чеством, и он не осудил это мое намерение».

Еще в 1841 году Плетнев писал: «...Чай пил у Пушкиной (жены поэта). Она очень мило передала мне свои идеи на­счет воспитания детей. Ей хочется даже мальчиков, до уни­верситета, не отдавать в казенные заведения. Но они записа­ны в пажи — и у нее мало денег для исполнения этого плана».

Сыновья Пушкина были записаны в пажи вскоре после смерти поэта по распоряжению императора, и именно этим объясняется, что Наталье Николаевне пришлось «посовето­ваться» с Николаем I, так как она боялась вызвать его неудо­вольствие. Ей так хотелось иметь детей при себе, дома, сле­дить за их успехами и здоровьем, видеть их каждый день! Но главное, она считала необходимым дать детям солидное общее образование. Саша Пушкин поступил во 2-ю Петер­бургскую гимназию (здание сохранилось, ныне это школа № 232 на улице Плеханова), а год спустя за ним последовал и брат. По-видимому, оба мальчика окончили гимназию, но в силу денежных обстоятельств им не удалось поступить в университет. Плетнев говорит, что у Натальи Николаевны мало денег даже на гимназический курс. Как трудно ей при­ходилось, свидетельствуют ее письма к Д. Н. Гончарову.

«19 мая 1843 года, Петербург

...Я не смогла ответить на твое письмо так быстро, как мне хотелось бы, по многим причинам, но главная — не бы­ло времени. Вскоре все уезжают из города, и я, признаюсь тебе, в восторге от этого. Меньше обязательных выездов, а следственно, и меньше расходов. Местры будут жить в Цар­ском Селе, Строгановы - на Островах. Друзья разъезжают­ся. А мы прочно обосновываемся здесь и никуда не двинем­ся. Дети продолжают усердно и регулярно заниматься.

Зная, что ты находишься в постоянных заботах, я пони­маю, что надоедаю тебе с нашими делами, но если сейчас у тебя голова посвободнее, мой добрый брат, ради Бога, поду­май немножко о нас. Мне нет необходимости говорить те­бе, что мы испытываем большой недостаток в деньгах, что, прислав нам обеим то, что нам полагается, ты чрезвычайно облегчишь наше положение, и мы считали бы это настоящим благодеянием. С тем, что нам причитается на 1-е июня, сумма достигает 3000 рублей, это такая большая сумма, что для нас она была бы помощью с неба. Прости, тысячу раз прости, любезный Дмитрий. Пока я могу обходиться без твоей помощи, я всегда молчу, но, к несчастью, я сейчас на­хожусь в таком положении, что совершенно теряю голову и обращаюсь к тебе, ты моя единственная надежда».

«...Право, прости дорогой, добрый брат, что я так надое­даю тебе, — пишет Наталья Николаевна 26 июня 1843 го­да, —самой смерть совестно, ей-Богу, но так иногда жутко приходится, а теперь нахожусь в самом жалком положении».

Но летом 1843 года Наталья Николаевна серьезно забо­лела и по предписанию врачей вынуждена была поехать в Ревель принимать морские ванны. В те времена морские ку­пания пользовались большой славой, и летом в Ревель, где было много пансионатов и купальных заведений, съезжалось на лечение и отдых светское общество Петербурга. Очевидно, узнав о болезни Натальи Николаевны, Е. А. Ка­рамзина пригласила ее к себе в гости. Карамзина родилась и, возможно, выросла в Ревеле, можно предположить, что у нее там был свой дом, так как она часто и подолгу живала в Ревеле; приезжали туда и Вяземские. Вряд ли и Вяземский уговаривал Екатерину Андреевну провести зиму в Ревеле, если бы ей пришлось жить в пансионате. Из переписки вид­но, что Наталья Николаевна и Александра Николаевна езди­ли туда на две недели, и ванны принесли большую пользу больной.

Осенью 1843 года пришло из Сульца известие о смерти Екатерины Николаевны. Реакция и Натальи Николаевны, и Александры Николаевны была очень сдержанной. Об этом мы расскажем в одной из следующих частей книги.