ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ОГНЕННЫЙ САПОЖОК

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ОГНЕННЫЙ САПОЖОК

…Король Вильгельм разослал по всей Англии судей и дал им предписание разведать, сколько акров земли в каждом поместье может быть обрабатываемо в год одним плугом и сколько нужно скота для запашки одного гида. Они были обязаны, сверх того, отобрать известия о годовом доходе городов, замков, селений, местечек, рек, болот, лесов и о числе вооруженных людей, находящихся в каждой местности. Эта опись была отправлена на хранение в Вестминстер в Королевскую казну.

Книга Страшного суда

Вождь убит и погиб — скорбь множит синонимы, его угасшие очи глядят на усмиренный Лондон с воротной башни моста, но живо восстание. Как выплеснулось наружу в маленьком городке, так и полыхает по деревням и сотням, подобно подземному жару, ползущему в торфяной толще. Где мощнее пласты, где суше перегнившие волоконца, там и вспыхнет.

Нескоро еще расползутся известия о смитфилдском злодействе. Даже не слезая с коня, больше тридцати миль не проскачешь за сутки. Масштабов восстания, зримых его границ не знают ни власти, ни тем более оторванные друг от друга вожаки крестьянской и городской бедноты. Карта в новинку, и не в обычае втыкать флажки. Но если мысленно прибегнуть к такой процедуре, то получится замкнутое пространство, очень похожее на сапожок. Его огненный контур охватит всю Англию. Шпора в Норфолке, носок в Девоне, подошва огибает почти все южное побережье. Так же вдоль берега (восточного) поднимается вверх линия голенища. И на западе она следует вдоль кромки залива до самого Глостера, где, круто взмывая на север, прожигает Уорик, Страффорд, Дерби, Ланкастер и Йорк. Лондон в пылающем кольце, воедино сливаются жгучие очаги восточного приморья, но, чем глубже внутрь, тем реже пламя — где полыхает, а где только тлеет. И письма летучие Джона Болла, как чайки, жмутся поближе к волнам.

Граждане Денстебла в Бедфордшире, осадив монастырь, потребовали у аббата освободительных грамот. От имени восставших переговоры вел мэр Томас Хоббес.

— Король приказывает тебе, чтобы ты написал для его денстеблских горожан грамоту вольностей, какие они имели во времена Генриха Первого, — потребовал он и сумел настоять на своем.

Немало беспокойства доставил Королевскому совету непокорный Суффолк, где были казнены Джон Кембриджский, приор аббатства святого Эдмунда, и главный судья Королевской скамьи Джон Кавендиш, разбиравший дела о нарушителях рабочих статутов.

В Норфолке успешно действовали отряды во главе с Джеффри Листером, красильщиком из Фелмингема, и рыцарем Роджером Беконом из селения Беконтроп. Так, уже в понедельник семнадцатого июня, когда в Лондоне заседал чрезвычайный трибунал и спешно сколачивались виселицы, восставшие взяли Норич.

Смело и решительно устанавливали новую власть отряды Джона Хенча, Гальфрида Коба и Роберта Тенелла в Кембриджшире. В окрестностях самого Кембриджа была сожжена усадьба мирового судьи Томаса Хеселдена, ставленника Гонта, нападению подверглись также маноры госпитальеров и усадьба шерифа Инглиша. В упомянутый понедельник присудили к смерти мирового судью Эдмунда Уолсингема и штурмом взяли епископскую тюрьму жители острова Или.

Такого же рода события происходили в Хантингдонском и Нортгемптонском графствах, в Линкольншире и Дерби, Гемпшире и Дорсете, Беркшире и Сомерсете. В Йорке, где беспорядки начались еще прошлой осенью, восстанием руководили городские власти с бейлифами и мэром во главе.

Любопытный эпизод случился в столице графства Лестершир. Мэр Лестера, человек Гонта, сохранив верность короне и своему покровителю, с распростертыми объятиями принял прибывшего из Лондона хранителя гардероба, еще недавно всесильного герцога. Узнав, что тому поручено позаботиться об имуществе Лестерского замка, он предоставил в распоряжение посланца всех лошадей. Однако капитул монастыря, куда направились затем телеги с добром, наотрез отказался открыть ворота.

— Поворачивай оглобли! — крикнул в смотровое окошко сторож. — Аббат никого не велел пускать. Общины ненавидят твоего хозяина пуще дьявола. Мы не хотим, чтобы из-за него сгорела обитель.

Жаркие головни, искры, взлетевшие под обрушенной балкой…

Ожесточенно и упорно боролся Сент-Олбанс, куда вернулся с королевской грамотой торжествующий Уильям Грайндкоб, опередив герольда с письмом о гибели Уота Тайлера.

Война между городом и аббатством, то вспыхивая, то затухая, тянулась не менее сотни лет. Трижды сентолбансцы брались за оружие, но каждый раз терпели поражение. Они писали жалобы, обращались с протестами в суд, но и тут решение выносилось в пользу аббата. Несправедливость смеялась над правом, ложь глумилась над истиной. Другие города давно имели привилегии, в которых упорно отказывали Сент-Олбансу: собственный муниципалитет, свободу торговли и конечно же патент на общинные угодья. А ведь была такая бумага! Пусть Генриха Первого. Нашлись старики, упомнившие даже расписанные ляпис-глазурью и золотом буквицы.

Получив открытый лист от самого короля, горожане вновь обложили гнездо тирании, горя нетерпением отомстить за все обиды. Первым делом они спустили пруд и выловили оттуда жирных карасей, щук и раков, затем перебили дичь в заповедниках, сломали изгороди, вырубили межевые посадки. В течение считанных часов были уничтожены все символы грабительских притязаний, а беззаконно распаханная земля возвращена общине.

Затем несколько дюжих молодцов, направляемых булочником Уильямом Кединдоном, вооружились толстенным бревном и принялись мерно долбить ворота. Первыми не выдержали замшелые каменные столбы. Обрушившись, они увлекли за собой и непробиваемые дубовые щиты, и тяжелый венец с изображением мученика Олбана, принявшего последние молитвы канцлера Седбери.

Ворвавшись в клуатр, где уютно журчал фонтанчик, также позеленевший от времени, повстанцы разбежались по галереям, ища трапезную. Но тут подоспел Грайндкоб и указал дверь, ведущую в выложенный отнятыми у дедов мельничными жерновами рефекторий. Попадав на колени, люди принялись целовать вмурованные в пол ноздреватые камни. Из всех притеснений самым обидным было именно это. Платить монастырскому мельнику за каждый помол казалось особенно унизительным.

Мельница находилась на подсобном дворе, окруженном стеной и отделенном от внутренней площади. Там же располагались и прочие службы: мастерские, амбары, конюшни.

Проникнуть туда удалось через примыкающее к трапезной помещение, где обычно жарилось мясо. Горожане разобрали мельничные механизмы и побросали их в тину, пузырящуюся на дне спущенного пруда. Совершив символический акт возмездия, они взяли кузнечный молот и принялись расколачивать дедовские жернова. Когда не осталось ни единого целого круга, каждый отколупнул по кусочку и благоговейно спрятал за пазуху.

Покончив давние счеты, сентолбансцы, к которым вскоре присоединились и жители Барнета, всем скопом навалились на ворота тюрьмы. Заключенных, кроме одного — известного всему городу разбойника-душегуба, освободили. Не желая осквернять стены обители, преступника вывели за ворота и положили головой на бревно. Сам святой Олбан подавал пример, как поступать в таких случаях.

Когда аббатство, включая госпиталь и помещение для раздачи милостыни, уже находилось в руках восставших, появился аббат де Ла Мар, высокий, прямой старик с изможденным и хищным лицом фанатика.

— Зачем я вам нужен? — спросил он, озирая заполненный возбужденными горожанами клуатр. — Если вы пришли разорять — разоряйте, хотите грабить — я не чиню препятствий.

Вперед вышел именитый купец Ричард Уоллингфорд, которому Грайндкоб вручил привезенный патент.

— Перед тобой не грабители с большой дороги, эминенция, а честные граждане и верные подданные, — заявил он с достоинством. — Давай договоримся по справедливости, ибо мы не желаем войны.

— По справедливости! — размахивая георгиевскими знаменами, поддержали сентолбансцы. — Верни нам наши права!

— Как я могу возвратить то, чего не было? — упорствовал настоятель, хотя понимал, что играет с огнем. — Вы самовольно присвоили не принадлежащие вам угодья и привилегии. Это большой грех, прихожане. От него адской серой попахивает!

— Не надо пугать нас, святой отец! — не выдержал Грайндкоб. — Лучше уступи добром. Ведь с народом шутки плохи!

Де Ла Мар, осведомленный об участи примаса Седбери и магистра Хелза, внутренне содрогнулся, но не подал виду.

— С тобой, щенок, я вообще не разговариваю! Пригрел на груди змею…

— Прочти, эминенция, — Уоллингфорд развернул перед настоятелем патент. — От имени короля мы требуем возвратить хранящиеся в монастыре документы.

— О каких документах ты спрашиваешь? Я уже устал твердить, что никакой грамоты короля Оффы у нас нет. Мы вообще знать не знаем языческих конунгов.[104] Вы бы еще вспомнили, что было до рождества Христова!

— Тогда верни грамоту доброго короля Генриха, утверждающую за общиной Сент-Олбанса права на поля, пастбище, лес и рыбную ловлю.

— Пойдем в церковь, поговорим, — не глядя на окруживших его горожан, аббат направился к романской базилике. — Недостойно мне вот так стоять перед вами, — бросил он на ходу.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Уоллингфорд. — Побудьте здесь, братья.

Переговоры продолжались в ризнице с глазу на глаз.

— Ты разумный человек, Ричард Уоллингфорд, — сказал настоятель, — и, вижу, не хочешь зла. Но рассуди сам, как я могу пойти навстречу явному беззаконию?

— Разве ты не видел подписи короля, эминенция?

— Подпись я видел, но это ничего не меняет. Требования сентолбансцев, этих овец заблудших, не-за-кон-ны! — протянул Да Мар. — Против них свидетельствуют хранящиеся в Вестминстере протоколы процесса, который ваши нечестивые отцы вели с монастырем. Постановление суда можно оспорить только в судебном порядке.

— Твои ссылки на закон и судебные постановления излишни. Власть перешла к общинам, и прежние законы потеряли значение. Вместо того чтобы цепляться за букву, советую тебе взглянуть людям в лицо. Они готовы на все, и Уот Тайлер обещал прислать им подмогу. Не бери на душу греха, эминенция.

Последний аргумент сломил стойкое сопротивление старца. Вождь был мертв и убит, но жило его грозное имя.

— Господь с тобой, Дик Уоллингфорд, — раздувая ноздри орлиного носа, прошипел Ла Мар. — Мы дадим вам новые грамоты, потому что прежних нет и в помине. Ты сам продиктуешь писцу ваши требования.

— Этого мало, эминенция. Народ требует документы и книги, принадлежащие архидиакону и викарию церкви святого Петра. Среди них должна быть и грамота короля Генриха, писанная золотом и лазурью.

— Такой грамоты нет, — седой упрямец обреченно махнул рукой. — Впрочем, я поищу и, если найду, выдам после обеда.

— Но долговые расписки и прочие обязательства тебе лучше отдать сейчас, иначе я не поручусь за библиотеку.

Выйдя из церкви, Уоллингфорд сообщил ожидавшим о результатах переговоров. Все возвратились в город, чтобы сжечь кабальные пергаменты на площади возле креста.

После полудня народ вернулся к монастырским стенам. Под диктовку Уоллингфорда писец изготовил грамоту вольностей, которую скрепили затем личной печаткой аббата и буллой[105] монастыря.

Однако народ не успокоился, продолжая требовать возвращения патента с лазурью и золотом. В противном случае угрожали поджечь монастырь.

— Я искал ваши бумаги, но не смог ничего найти! Клянусь господом богом! — аббат истово перекрестился. — Если это так важно для вас, то давайте сделаем копию. Вы сами можете перечислить ваши вольности, а я помечу их временем короля Генриха и тогдашнего нашего настоятеля… Ну, что еще мыслимо предложить?

— Не надо нам копий, — выступил согбенный старец, бережно ведомый Грайндкобом. — Возврати нашу, писанную лазурью и золотом, о которой рассказывал мой отец!

— Вот и отправляйся к нему, старый дурак! — взорвался Ла Мар. — Может быть, он скажет тебе, где видел эту проклятую грамоту!

Толпа угрожающе заволновалась. Уоллингфорду с трудом удалось восстановить спокойствие. После мучительных препирательств было заключено перемирие до следующего утра. Сошлись на том, что, коли грамота не отыщется, ее поисками займутся сами горожане.

Разрушив усадьбы наиболее ненавистных служителей монастыря-спрута, сентолбансцы разошлись по домам. Вокруг аббатства были выставлены усиленные караулы. Под страхом немедленной смерти воспрещались всякие входы-выходы. Об этом было оповещено на перекрестках при развернутом знамени со львами и лилиями.

Мятежный город и растревоженная обитель погрузились в сон, погасив огни. Среди тех, кто не спал в ту ночь, был инок Томас Уолсингем, ведший строгий учет «деяниям» аббатов монастыря святого Олбана. Список «деяний» благополучно дошел до потомков.

На другой день прибыл королевский герольд. Скоро уже весь город знал, что Тайлер убит, а вокруг короля собираются отряды карателей. В сумке курьера-рыцаря лежала и грамота Ричарда, помеченная пятнадцатым днем июня. В ней король просил подданных Хартфордского графства и всех соседних общин не причинять ущерба сент-олбанскому аббату, монахам и монастырю, обещая заставить оного настоятеля дать удовлетворение всякому, кто чувствует себя обиженным и притесненным.

Еще не проросла маками кровь на Смитфилдском поле, и король пока лишь просил.

Огорченные грустным известием, повстанцы посовещались и решили стоять до конца. Скорбя об убитом, они не ожидали для себя никаких особых невзгод. Разве король и право были не на их стороне? Впрочем, просьба его милости несколько поубавила пыл. О разгроме обители уже не было речи.