Марк Анатольевич

Марк Анатольевич

Я уже лет пять, как в театре работал, но все еще считался молодым артистом. Официальный по трудовой книжке шестьдесят седьмой год не могу считать началом театральной карьеры, потому что мы пришли в «Ленком» в конце года, следовательно, отсчитывать полагается с сезона шестьдесят восьмого. Два или три года прошли при главреже Монахове. Потом год или два безвременья, когда у театра не было главного режиссера. Существовал Совет, собранный из ветеранов театра. В него входили Гиацинтова, Фадеева. Затем — приход Марка Анатольевича. Уже в семьдесят четвертом вышел спектакль «Тиль». Первый из больших театральных работ.

Вехи моей биографии довольно простые. Школу окончил в шестьдесят третьем. Учился по тем законам одиннадцать лет. Отмотаем назад, значит, в пятьдесят втором пошел в первый класс. Сразу после школы поступил в школу-студию МХАТ. В шестьдесят седьмом ее окончил. Но только в семьдесят четвертом году начал сниматься в кино. Так что везунчиком или счастливчиком меня назвать трудно. Я, конечно, снимался и раньше. В чем-то вроде «Многоэтажной окраины», автор Миша Анчаров, не помню, как точно фильм назывался. Точнее, телевизионный спектакль, а может, телевизионный фильм? Был еще какой-то телефильм. Но я не хочу участие в них считать своими серьезными работами. Хотя опыт оказался полезным. Были роли в телеспектаклях, потому что тогда они считались распространенным явлением. Нередко мы перед камерой читали стихи. Телевидение для артистов было и есть одна из самых надежных статей дохода. На телевидении всегда хорошо заняты драматические артисты из самых разных театров. Еще не снимали сериалы, зато были спектакли и масса самых разных передач, требующих участия профессиональных актеров, и мы охотно соглашались.

* * *

Замечания Марка Анатольевича всегда были точные, иногда жестокие. Самое страшное, когда заканчивался спектакль и по трансляции помреж объявлял, что Захаров просит не переодеваться, а собраться всем в репетиционном зале на замечания. Это означало, что спектакль, с его точки зрения, прошел плохо и все получат по первое число. Закончился «Тиль»: зрительный зал вопит, цветы, победа, восторг, прием, аплодисменты, овации, а дальше — по первое число. Сидишь потный и думаешь: «За что?» Марк Анатольевич сам переживал, но и замечания делал суровые, бил больно. Одна актриса упреков главрежа не выдержала, чуть ли не в больницу слегла. Почему я уверен, что Захарову эти разборы тоже стоили здоровья? Я помню, как однажды шел по улице, Марк Анатольевич мимо в машине ехал, остановился, выскочил: «Нормально я вас ругал, не травмировал?»

Сегодня, когда я записываю эти строки, мы репетировали «Шута Балакирева». У Захарова есть такое понятие «размять атмосферу». Поэтому первые пять-десять минут репетиции мы ее «разминаем», кто как может, в основном он сам. Главное, чтоб атмосфера сложилась доброжелательной и веселой, с необходимой долей остроумных шуток. Тогда репетиция легко катится. Захаров умеет наступать сам себе на горло. Как у любого, и у него может случиться плохое настроение, но он никогда не подаст виду, главное — чтобы у всех было радостно на душе, главное, чтобы репетиция прошла успешно.

Начинал Марк Захаров далеко не так, как действует сегодня. Он вынужден был подстраиваться под обстоятельства, потому что власть в стране существовала иная, следовательно, и «игры» выходили другими. «Тиль» просуществовал семнадцать лет, спектакль видоизменялся, спектакль рос. Если раньше в первые годы я в спектакль — как в омут с головой, то потом я научился каждый раз себя распределять. Надеюсь, что входил в него глубже, объемнее, выглядел мудрее. У меня уже были главные роли, но их, казалось, никто не видел, а здесь на меня смотрела вся Москва. Многое, очень многое из того, что Захаров говорил мне, сравнительно молодому, четверть века назад, в душе до сих пор. Как сконцентрировать внимание людей, какие для этого требуются приспособления, как не докормить зрителя, никогда не показывать «потолок», никогда не выкладываться до конца. Со стороны кажется, что я всегда работаю на пределе, но если произойдет совсем «на пределе», вряд ли такое будет выглядеть приятно. Все равно должна оставаться легкость. Работа с Захаровым — это высшая школа.

Мы репетировали «Жестокие игры». Захаров на тот момент был очень увлечен подлинностью поведения на сцене. Он говорил: вот реквизитор готовит спектакль, носит что-то по сцене, как интересно наблюдать, как он делает свое дело и делает его четко. А у нас попроси артиста поставить стакан, он его поставит, но будет играть, вот, видите, я поставил стакан! А надо просто поставить. Я сидел, сидел и не выдержал: «Марк Анатольевич, — говорю, — а мне неинтересно смотреть на реквизиторов. Они еще два часа будут возиться, зачем я должен за ними наблюдать? Сперва — стакан, потом начнут стулья выносить, потом станут на столы что-то ставить. Я, спасибо, и так им благодарен». Прошло какое-то время, ну час, наверное, я за кулисами заряжался на свой выход, Захаров в микрофон кричит: «Николай Петрович с нами?» Я отвечаю: «С нами». Он кричит: «Я придумал, как вам ответить!» Значит, мои слова у него все это время в голове крутились. Кричит: «Я говорил о подлинности! О том, чтоб не «играть» этот кусок».

Конечно, всякое случалось в моих отношениях с «главным», но о том, чтобы уйти из театра, я никогда в жизни не думал. Я знал, что Марк Анатольевич — обидчивый человек. Знал, что он слушает то, что ему говорят. Где-то прочитал какое-то интервью, причем перевранное корреспондентом, и обиделся, что я о нем не так или не про то сказал. Я хорошо чувствовал его настроение, тем более после того, что ему где-то нашептали, как зарвался актер Караченцов. Но проходило время, все успокаивалось. А однажды я, не занятый репетициями, ходил подле его кабинета, что-то мне надо было в дирекции, он вышел и так доверчиво: «Приходите, Николай Петрович. Просто так приходите. Поговорить. Пусть на пять минут. Мне хочется с вами общаться, видеть вас». Думаю, такое теплое приглашение получал не я один. Но так налаживается единство.

Сколько у нас сегодня «звездунов» в театре? И как поделить между ними этот мир? Кто первый все-таки? А кто — второй? И нужно ли это? Каждый сам по себе индивидуальность, каждый выдающийся, каждый значим и уже, безусловно, мастер. Мало того, его знает вся страна. Кого-то больше, кого-то меньше, но вся страна! Кого-то больше любят, кого-то меньше, но популярных артистов у нас в театре, наверное, больше, чем в каком-либо другом. Наш театр — самый снимающийся на телевидении и в кино. Факт. Основная же популярность сейчас приходит через телеэкран. И ежели у нас в институте, когда я учился, было запрещено сниматься в кино (считалось, что оно портит актера, потом его не переучить), то Захаров никогда не запрещал своим артистам сниматься, шел навстречу, иногда даже в ущерб театру. Если попросить, он всегда отпустит, невзирая на то, что придется заменить артиста в спектакле. Он понимал, насколько эти два вида искусства — театр и кинематограф, — друг друга взаимодополняют. По многим статьям, а не оттого: артист снялся в кино и стал популярным. Например, увидят с его именем театральную афишу и придут в «Ленком», чтобы поглазеть на телеидола. Это одна сторона, близкая к экономике. Но есть и другая сторона — профессиональная, овладение иным опытом — опытом кинематографа.

Если артист часто снимается, то учится работать буквально в военно-полевых условиях. С самолета — и сразу же на площадку. Я знаю, другого дня съемочной группе не дадут, и кинорежиссер это понимает. Надо успеть снять, а тут, естественно, в камере что-то заело или пленка в браке. Срочная пересъемка. Поэтому полагается в любую минуту находиться в абсолютной готовности. И кинематограф в таком тренинге сильно помогает. Артист становится раскрепощеннее, свободнее, точнее.

Театр дает иные навыки: скрупулезную, дотошную работу, разработку образа, театр дает возможность набраться опыта ежевечерним выходом на сцену. Это тоже тренаж, но другой. Театр — это лаборатория, театр — это дом, где живешь. Я прихожу в «Ленком», все лица родные, и меня на улице Чехова, ныне Малой Дмитровке, каждая собака знает. В театре, внутри, совершенно другие взаимоотношения, чем снаружи, в мире. В театре мы видим друг друга в репетиционный период некрасивыми. Красавицу-актрису, от шарма которой сходят с ума зрители в зрительном зале, мы наблюдаем непривлекательной. Когда у нее не получается, она некрасиво плачет. Она пытается показать кусок, а он у нее становится истеричным, неэстетичным. Но мы вместе, мы через многое проходим. Скорее всего, и я выгляжу ужасно, когда у меня что-то не выходит. Но прежде всего нас видит уродливыми Захаров, и, пока не начинает что-то получаться, мы не хорошеем. Ирония у него невероятная. Без въедливого слова человек жить не может. Если во время репетиции какая-то сцена прошла хорошо или какой-то кусок Захарову понравился, он скажет: «Не будем повторять, и так золотом по мрамору». Чтобы никто на сцене до конца не поверил в гениальность происходящего. Нет бы сказать просто — хорошо. Но все же что-то не очень. Ирония всегда присутствует в любом его разборе. Он про меня немного написал в своей первой книге, во второй, правда, побольше. Написал приблизительно следующее. Мол, я вроде сперва несильно обмолвился, а про Караченцова мне есть что сказать, потому что в одной рецензии Николая Петровича назвали сверхзвездой, потом суперзвездой, потом сверх-сверх, потом супер-суперсверхзвездой. А я считаю, что он просто звезда.

Что тут скажешь? Как хочешь, так и понимай.

* * *

Считается, что актерское дело безумно заразное, как наркотик. И получается, что я сама вычеркнула себя из этого мира. Но я даже не мыслю сейчас вернуться обратно на сцену. Мне мое дело стало неинтересным. Я даже вспоминала «Шагреневую кожу». Героиня не знала любви настоящей, но играла Офелию — все рыдали, и зрители умирали от любви к ней. И она сама умирала на сцене. Когда же она узнала настоящую любовь, то превратилась в ужасающую актрису. Я в последние годы уже подумывала уйти из театра, как верующий, как православный человек. Есть у меня самой очерченные рамки собственного поведения на сцене. Я Захарову говорила: мне это играть стыдно, Марк Анатольевич, я это не хочу делать, не буду в этом спектакле репетировать, где у вас героиня — дьяволица, и все построено на мистификации. Как верующему человеку, мне тяжело такое изображать. Это не ради красивых слов, такое, если нет возможности понять, надо принять. Я могла бы на радио записывать прекрасные стихи того же Бунина о Боге, о душе. Читать передачи о христианстве. То, что людям может принести пользу. А не раскорячивать ноги на сцене да сиськи выкидывать… Я хочу работать во благо человеку, а не против него. Я еду по Москве, всюду висит реклама «Дневного дозора». На ней бесконечная череда этих дьявольских лиц. Непрекращающееся давление на психику человека.

Меня Коля уговаривал остаться в театре, умолял: «Девонька, прошу тебя. Если ты уйдешь, представляешь, каково мне будет одному!» Я продолжала тянуть лямку своего актерства, но все ближе и ближе подходила к мысли, что пришла пора уходить. Конечно, когда я выходила на сцену, мои профессиональные качества, ставшие уже ремеслом, заставляли откидывать все сомнения. Но та безумная гордость оттого, что мне хлопают, когда я выхожу, что дарят цветы, у меня давно уже пропала, а актеру без этого «допинга» нельзя существовать. Для меня актерство превратилось в тяжелый труд — не в физическом, а в духовном плане. Здесь не я выбираю, здесь мне все время заказывают музыку. И музыка часто не лучшего качества. Когда случилось несчастье с Колей, этот вопрос продолжал во мне оставаться, но я бы все равно пришла в театр, потому что я дисциплинированный человек. К тому же я понимала, что на каком-то этапе работа, коллеги мне будут как-то помогать выжить, у меня будет какое-то отвлекающее занятие. Но когда я готовилась к похоронам мамочки, когда с Колей случилось несчастье, а через два дня, второго марта, я узнаю, как поступило руководство театра и прежде всего Марк Анатольевич (потому что никто не может принять решение без него), решение было мною принято.

Когда было девять дней со дня смерти мамы, мне позвонил Марк Анатольевич Захаров, выразил соболезнования и сказал: «Людмила Андреевна, я очень сочувствую тому, что вы потеряли маму, очень переживаю за Колю. Знайте, что театр с вами, мы хотим вас поддержать. Я понимаю, какой у вас сегодня день, но прошу вас сыграть в «Шуте Балакиреве». Вместо Коли мы ввели Витю Ракова, помогите ему. Невозможно вводить еще и второго исполнителя вместо вас. Пожалуйста, приходите». Я говорю: «Конечно, приду. Даже хорошо, что выйду на сцену, Коля будет рядом со мной…» В общем, в этот день я помянула маму, а вечером поехала в «Ленком». Олег Янковский передает мне от театра 30 тысяч рублей. В гримерке мы с Витей порепетировали, я загримировалась, оделась, пошла на сцену. И вдруг вижу репертуарную доску, на которой написана информация о прогоне ««Юноны» и «Авось»» с новым исполнителем — Дмитрием Певцовым. Меня начинает бить дрожь. Дело в том, что это особый спектакль. Коля создавал его совместно с Марком Анатольевичем, наполнял своей энергетикой, эмоциями, нервами, силой своей, ощущением свободы. «Юнона…» — Колин флаг…

Как мне хотелось, чтобы у Захарова хватило достоинства, такта, уважения, просто сочувствия или любви к своему актеру, который отдал так много и ему лично, и театру, как бы мне хотелось, чтобы он пощадил Колю. Более того, я не сомневалась, что он на несколько месяцев отложит главный Колин спектакль. Когда Татьяна Ивановна Пельтцер стала терять разум и забывать текст, Марк Анатольевич принял решение снять с репертуара замечательный спектакль «Три девушки в голубом». Редчайший спектакль, не похожий своей постановкой на обычный для него рисунок. Он сказал, что без Татьяны Ивановны это уже будет совершенно другое творение, а он не хочет ничего нового ни видеть, ни слышать. И мы похоронили чудный спектакль, простились с ним, вышли на сцену с Пельтцер в последний раз и больше никогда его не играли. Для меня это было важным событием. Захаров мне показал, что актера, как человека, как личность, можно и нужно уважать. Не только потому, что он имеет славу всенародную, а за то, что он еще просто человек, а человека надо щадить. Оставить в своей душе память о том, какой он был, и не заставлять его ни с кем сравнивать.

Но с ««Юноной» и «Авось»» он уперся, наверное, в материальные расчеты. И вину за то, что Колю не пощадили, я полностью возлагаю на наш триумвират: завлита Юлию Косареву, директора театра Марка Борисовича Варшавера и главного режиссера Марка Анатольевича Захарова, они вместе хладнокровно приняли это решение 28 февраля в двенадцать часов дня. То есть ровно через два часа после того, как я им позвонила и сообщила о состоянии Коли. Я же дисциплинированная актриса, находясь в морге и собирая мамочку, я нашла в себе силы позвонить и сообщить, что у нас беда: «Я хочу сказать вам, что Колечка попал в такую тяжелую аварию, что не знаю, как из такой ситуации мы выйдем. А у меня умерла мама, я на ближайший спектакль не смогу прийти». Марк Анатольевич перезвонил, высказал мне свое соболезнование по поводу мамы, не нашел в себе силы сказать, что он решил сделать с любимым спектаклем моего мужа. Я думаю, он промолчал, зная мой замечательный характер. Если бы он мне сказал, что на все Колины спектакли вводятся замены, такая новость меня бы не сильно ударила. Если бы он сказал, что на «Sorry», на «Чешское фото»… Нет, «Чешское фото» он сам еще раньше снял, сказав, что это не его спектакль, а у нас очень широкий репертуар. А что касается «Sorry», то Инна Михайловна с достоинством настоящей великой русской актрисы сказала, что при живом «муже» не женятся вторично, с дублером она работать не будет. Но ««Юнона» и «Авось»» для меня был святым спектаклем, потому что Николай Петрович не только его сорежиссер, но и его вдохновитель. Он всей силой своего таланта оживил этот спектакль.

Для Коли ««Юнона» и «Авось»» — не просто спектакль. Это его жизнь. В этой постановке гениальная работа Алексея Рыбникова, сочинившего потрясающую музыку, и талант Володи Васильева, который пришел но просьбе Коли и создал фантастическую хореографию, и потрясающая фантазия Олега Шейниса, придумавшего умопомрачительное пространственное решение, и гениальная режиссура всего этого уникального зрелища, воплощенная Марком Анатольевичем Захаровым. 23 года Коля тянул этот спектакль на себе. Выкладывался, рвал глотку, горло у него буквально слетало, даже с температурой шел играть… Мне он говорил: «Я это делаю для тебя, девонька. Мне хочется, чтобы тебе было приятно, чтобы ты знала, с кем живешь». Я говорила: «Коля, да я и так знаю, кто ты такой». — «Нет, надо, чтобы ты гордилась мной». Это было как утверждение его мужского «я», доказательство того, что он — настоящий мужчина. И когда с ним случилась беда, театр даже не выждал хоть какое-то время…

Не знаю, как сейчас Дима Певцов в нем играет. Говорят, что спектакль состоялся, но это уже другой спектакль. Знаю, что прежний переворачивал души, люди решали после него свои судьбы, матери, потерявшие своих детей, уходили с него рыдая. Тот ««Юнона» и «Авось»» был для них очищением, они верили в его силу, в его любовь, в решение Господа Бога, а не в свое мелкое тварное существование. В нем была сила, которую нес Коля. Никогда не поверю, что нынешний спектакль стал таким. Простить я их простила, но прийти в театр и выйти на сцену — значит принять их правоту. А я этого не могу сделать.

В тот день я выхожу на сцену, меня буквально трясет. Боюсь, что со мной что-то случится, что меня удар хватит… После первого акта на ходу раздеваюсь, срываю парик и говорю: «Я больше сюда никогда не приду». Одна моя подруга пытается меня удержать: «Что ты делаешь?! Ты же актриса, ты должна отыграть спектакль!» Я отвечаю: «Сначала я перед Богом — человек, а потом уже актриса. А как человек я с этим решением не согласна». Так и ушла со спектакля, не доиграв. Конечно, я нарушила театральную этику. Сейчас я это понимаю, но в том состоянии ничего не могла с собой поделать. Мне показалось, что в моем Доме для нас с Колей не хватило чувства сострадания…

И все равно я очень благодарна всем сотрудникам «Ленкома» за то, что они звонят, переживают за Колю, предлагают свою помощь. Я их всех люблю и безумно по всем скучаю. Но, к сожалению, сейчас я не могу работать в театре, так как должна каждый день быть рядом с Колей. Как бы мне ни было тяжело, как бы я ни голодала, как бы ни скучала. Хотя, честно говоря, сейчас я не скучаю по сцене, я вижу сейчас такой театр! Мне даже смешно сравнивать. Я б хотела, чтобы сняли фильм о врачах, о мучающихся людях, которые выходят из темного коридора. Рядом с Колей лежали солдаты из Чечни, молодые люди после инсульта, которые собирают себя по частям. Там такое мужество, такая сила. Нигде я такого не видела. Инна Михайловна мне говорит: «Люда, ты бы сыграла Полину Андреевну. Все же «Чайка»». Я отвечаю: «Понимаешь, я выброшу три часа из жизни, а я ему нужна каждую минуту». Три часа из жизни я буду кому-то представляться, три часа, которые не решат ни чью судьбу, не изменят эпоху. А судьбу своего мужа я решаю ежеминутно. Ему, как никому, нужны три часа моей жизни. Шаг за шагом мы с ним репетируем новую жизнь.

А на старый Новый год к нам домой приехали Марк Анатольевич и наш директор Варшавер. Мило посидели вчетвером, поговорили, немного выпили. Чему удивляться? Жизнь — театр, а мы в нем — актеры.