Совсем один

Совсем один

Петр Иванович Кузнецов уехал в Красноярск. Дети его вместе с матерью на все лето отправились за границу.

Суриков остался в Петербурге совсем один. Вечерами он играл на рояле и так пристрастился к музыке, что писал матери в Красноярск: «Вот что, мамаша: нельзя ли упаковать гитару да послать ко мне, если будет это недорого стоить? Сделать ящик сосновый копеек за 50 или 70, обложить гитару ватой или, лучше, куделей да и сдать на почту… Теперь я довольно порядочно на фортепьяно играю, на квартире, где я стою, оно есть. А вот в сентябре думаю переехать на Васильевский остров, чтоб поближе к Академии было ходить, так там, может быть, фортепьяно-то и не будет, так хотя на гитаре играть буду в свободное время».

По воскресеньям Суриков ездил на Острова или в Павловск, в Петергоф, в Новую Деревню. Он очень любил кататься на маленьком пароходике по Неве, любил ездить куда-нибудь на народ, на гулянье, где играл оркестр и по вечерам были фейерверки.

Был церковный праздник преображенья. Суриков решил пойти посмотреть на парад Преображенского полка, который устраивался каждый год на площади возле казармы, как раз напротив окон квартиры Кузнецовых. Экономка Кузнецовых охотно впустила красноярца, и он, усевшись на подоконнике, наблюдал за торжественным военным парадом под ревущий медью оркестр.

Прямо перед окном, вокруг Спасского собора, выстроились батальоны Преображенского полка. Круто выпятив грудь с пунцовыми отворотами на зелено-черных мундирах, они застыли в строю. Под солнцем сверкали белые парадные брюки. Лакированные, с медными орлами каски были украшены по случаю парада султанами из черного конского волоса. Великий князь Владимир Александрович, он же вице-президент Академии художеств, подъехал в легком, одноместном экипаже.

Высунувшись из окна, Василий наблюдал, как президент Академии вышел из экипажа и, медленно пройдя между рядами гвардейцев, направился к собору. Он был одет в мундир Преображенского полка, каска его была украшена белым султаном, и голубая муаровая лента перерезала красные отвороты мундира; на ней сверкали ордена. Горделиво неся свои плечи, украшенные золотыми, генеральскими эполетами, вице-президент поднялся на паперть, снял каску, положив ее на локоть левой руки, и, слегка наклонив напомаженную голову, вошел в собор. За ним хлынула толпа царедворцев.

Суриков следил, как размеренно выбрасывал «августейший генерал-майор» свои ноги, обтянутые белыми брюками, и думал: «Ну и вице-президент! Интересно, что смыслит он в живописи…»

После парада на площади началось гулянье. Народу было видимо-невидимо. Публика угощалась мочеными яблоками, сайками, баранками, леденцами, квасом.

Любопытно было смотреть сверху, как движется народ по площади, толпясь вокруг плясунов и акробатов. Суриков любил разглядывать толпу, слушать ее гомон, запоминать движения и лица…

Ему захотелось на улицу. Он соскочил с подоконника, поблагодарил экономку и вышел на площадь.

Жуя еще теплую сайку, он протиснулся к семейству акробатов, которые вытворяли чудеса на пыльном вытертом ковре, расстеленном на мостовой. Их было много — человек десять. Пирамидой, завершающейся маленьким мальчишкой, все они умещались на гиганте, видимо отце семейства, державшем на своих вздутых бицепсах и бычьей шее всю эту компанию. Ноги его вросли в мостовую, как арки триумфальных ворот. Суриков впился глазами в мускулы папаши, которые бугрились, натягивая малиновое шелковое трико.

— Алле-гоп! — рявкнул отец, и вся пирамида фигур, усыпанных блестками, с победным кличем распалась, перевертываясь в воздухе и подскакивая, как мячи…

Неожиданно солнце спряталось за наплывшую тучку. Собиралась гроза. Площадь мгновенно опустела, и ветер свободно гнал по ней мусор, бумажки от конфет. И куда все девались?..

Суриков добежал до остановки дилижанса, — по счастью, он не замедлил подойти. Едва тронулись лошади, как грянул гром и полил отчаянный дождь, сплошной пеленой затянувший окна дилижанса. «Странный, неприятный климат, — думалось красноярцу. — То жара невыносимая, то вдруг холод и дождь!»

А дилижанс, качаясь и трясясь, принимал на себя потоки воды с неба; две облезлые лошаденки тащили его, вздрагивая и настораживаясь при каждом ударе грома.

Гроза отгремела и ушла, оставив над Петербургом мелкий дождичек, моросивший до самого утра.

А утром Суриков уже бежал в класс. Он был полон сил, решимости и готовности постигать и добиваться своего во всю мочь, во всю ярость сердца…

В начале сентября Суриков блестяще выдержал экзамены, пройдя за три месяца трехгодичный курс обучения.