Путь над каштанами

Путь над каштанами

Каждый день Суриков выходил с улицы Акаций на проспект Карно, поднимался вверх, до Триумфальной арки, и, забрав налево, шагал по Елисейским полям до самого Лувра. Это было довольно далеко — версты четыре, но он неизменно проделывал этот путь пешком.

И кто только окрестил этот шумный, нарядный бульвар Елисейскими полями, райским обиталищем душ умерших? Рядами стояли на прямой, как стрела, эспланаде каштаны и вязы. По гладкой торцовой мостовой беспрерывно катились двухэтажные омнибусы, ландо, фиакры, закрытые кареты. По сторонам прятались в зелени роскошные особняки-отели, рестораны, кафе и театры для богатой публики. За круглой площадью, пересекающей бульвар, между ним и набережной Сены расположился Большой дворец — Гран Палэ, где в этот сезон была открыта трехгодичная выставка французского искусства. Василий Иванович два раза был на этой выставке. Ради нее он остался в Париже на осенний сезон, и все же она мало чем понравилась ему. Картин с глубоким содержанием он не встретил, но увидел здесь, что французы стремились овладеть самой легкой и радостной стороной жизни — внешней стороной в понимании красоты.

Присматриваясь к тканям, покрою одежды, он удивлялся бесконечному разнообразию формы и цвета. Ему казалось, что все здесь заняты только тем, чтобы выглядеть понарядней, покрасивей, повидней. Своей открытой уличной жизнью французы напоминали ему древних римлян. Его приводило в восхищение, что искусство имело во Франции гражданское значение: им интересовались все, от мала до велика. Всем оно было нужно, все ждали выставок, для них открыты были дворцы, театры, клубы.

Но живопись, которую он увидел в Большом дворце, не тронула его. Слащавые пейзажи, ручейки, нимфы, купальщицы, засевшие в тростниках, аллегорические «Авроры» и «Ночи», летящие над землей в образах упитанных обнаженных дам, жанровые сценки — все это было выполнено без знания рисунка и композиции, и все это повергло Сурикова в недоумение: куда же денется вся эта пропасть бессердечных и безвкусных вещей?

Он никак не ожидал, что французское искусство находится на таком низком уровне. Это было стремление угодить буржуазии конца века, этим выскочкам («нуворишам»), диктовавшим свои вкусы художникам, всецело зависящим от них — от королей финансового мира. Ослепительный блеск жизни, красок, тканей, превосходные пейзажи Франции давали неисчерпаемую массу впечатлений и материала, но французские художники в стремлении изображать внешность не были так глубоки, как сама действительность, и благодаря скудости мировоззрения и идя на поводу у буржуазного общества, они не могли передать во всей полноте окружающее их и часто впадали в безвкусие.

Понравился Сурикову художник Бастьен Лепаж, его картины сельской жизни, полные спокойствия, мудрости и сдержанности в колорите. Понравилась ему картина Вайсона «На ярмарке скота». Тут были и форма и цвет, и одно не в ущерб другому. Нравилась Сурикову картина «Андромаха» Рош-гросса. Это была гомеровская сцена: воины Одиссея отнимают у вдовы Гектора — Андромахи — маленького сына.

В этот же вечер Василий Иванович написал своему учителю и другу Чистякову: «…Тема классическая, но композиция, пыл в работе выкупают направление. Картина немного темновата, но тона разнообразные, сильные, густые; вообще написана с увлечением. Художник молодой, лет 25. Это единственная картина на выставке по части истории (даже не истории, а эпической поэзии), в которой есть истинное чувство. Есть движение, страсть; кровь, так настоящая кровь, хлястнутая на камень, ручьи живые, — это не та суконная кровь, которую я видел на картинах немецких и французских баталистов…»

…Суриков миновал Гран Палэ, который теперь не манил его. Деревья обнажились, и сухая коричневая листва шуршала под ногами. Площадь Согласия предстала перед ним — широкая, со статуями по углам, с фонтаном и обелиском. Огибая ее среди множества веселых или озабоченных физиономий с нафабренными бачками, среди шуршащих турнюров, шляп с перьями, обворожительных лиц молодых парижанок, немыслимых цилиндров и пестрых панталон и жилетов, среди бесцеремонно громкого говора парижан, шел он со своими мыслями, вглядываясь в величие этой площади Согласия, на которой когда-то стояла гильотина, равнодушно отсекавшая головы и правых и виноватых, будь то республиканцы или роялисты.

Василий Иванович миновал площадь, поднялся по ступеням и пошел по Тюильри, пустынному и обнаженному в этот холодный солнечный и ветреный день парку с мраморными скамьями, напоминавшими ему гробницы. Слева в пролете улицы открылась Вандомская колонна. На ней, за квадратной решеткой, стоял мраморный Наполеон в римской тоге. Василий Иванович остановился, разглядывая его, и вспомнил, что когда-то статуя была заменена другой — в сюртуке и шляпе, а потом Бурбоны убрали ее вовсе, заменив символическим цветком лилии — эмблемой королевской власти, лишь Наполеон Третий снова водрузил на этом месте статую своего дяди в римской тоге… Через затененную улицу Василий Иванович смотрел на нее, освещенную солнцем, и думал о том, как умели французы, украшая столицу, использовать каждую деталь для выражения своих идей и настроений…

Рядом с ним остановились трое англичан в светлых костюмах, в приплюснутых на затылках шляпах с перышками. Громко разговаривая, они навели на колонну три бинокля. У всех были одинаковые длинные бритые лица с особым складом верхней челюсти. Суриков внезапно озлился на них. «Приезжают сюда с деньжищами и хозяйничают… Ишь, уставились, словно, кроме них, никого в Париже и нет!.. Терпеть не могу!»

Он резко повернулся и зашагал к Лувру.