ТРУП  В БАГАЖЕ

ТРУП  В БАГАЖЕ

Преступление это относится к 1888 году. В свое время оно наделало много шума, главным образом своей ка­жущейся таинственностью. До этого преступления только убийцы Зона для скрытия следов прибегли к отправке трупа багажом. И быть может, повторение этого приема произвело впечатление на общество, хотя в этом убийстве не оказалось ничего сложного и ничего таинственного (за исключением мотивов преступления), и само дело с арестом преступника мною было закончено в четыре дня. Правда, благодаря случаю, но все-таки достаточно быстро и энергично.

Многие, вероятно, еще помнят это дело, а потому я и расскажу его подробнее, отчасти раскрывая свои приемы в деле сыска.

4 сентября 1888 года я только что проснулся от послеобеденного сна, как меня позвали к теле­фону. Это было часов в 10 вечера. Заведующий полицейской командой Варшавской железной дороги сообщил мне, что на прилавке багажного отделения под видом тюка обнаружен труп жен­щины, завернутый в клеенку и несколько рогож.

Я тотчас, не выпив даже вечернего чая, быстро оделся и через пять минут с одним из своих чиновников ехал на вокзал. Найденный труп вместе с клеенкой и рогожами был перенесен в приемный покой. Это была краси­вая женщина лет 30—32, брюнетка, со строгими чер­тами лица. Одета она была в белую юбку, рубашку и ночную кофту, в чулках, но без башмаков. Труп был еще свежий, без всяких признаков насилия. Золотое кольцо с камнями и бриллиантовые серьги указывали на то, что преступление совер­шено без корыстных целей.

Я произвел выяснения, при каких условиях был открыт этот страшный багаж. Оказывается, весовщик обратил на него внимание. Он увидел его часа в три. Сундуки, корзины узлы, тюки проходили друг за другом через его руки, а этот странный тюк все лежал без хозяина, и его то и дело передвигали с места на место.

Весовщик указал на странный тюк своим товарищам, те — артельщикам, но из артельщиков никто такого тюка не помнил, и все им заинтере­совались до крайности. Приходя с багажом, артельщик поглядывал на подозрительный тюк и со словами: «А он все без хозя­ина!», передвигал его по прилавку. И так — каждый.

От этих движений веревки на тюке ослабли, и в 9 часов вечера один из весовщиков заметил в развернутой рогоже что-то напоминающее волосы. Об этом он сказал другим, любопытные раздвинули рогожу больше и увидели затылок. Тогда позвали жандарма, составили протокол и развернули страшный багаж. Так оправдалась поговорка: «Шила в мешке не утаишь».

Я стал спрашивать всех, не принес ли кто этот тюк по поручению или не видал ли кто человека, принесшего этот тюк, но никого не нашлось. И действительно, на вокзале народу — бездна и про­носится всевозможный багаж, не обращая ничьего внимания. Где тут заметить?

Я распорядился препроводить труп в Алексан­дровскую больницу и тотчас телеграммами отдал распоряжение всем приставам, чтобы они опросили дворников, не замечено ли которым из них изчезновение жительницы, и в случае, если такой окажется, направили бы его в Александровскую больницу с целью опознания трупа. На этом и окончились первые мои действия, после чего я уехал домой.

Прежде всего, надо было установить личность уби­той, что мне казалось нетрудным, а уже тогда путем наведения справок, кто знаком, кто бывал, кто любовник (потому что у нее непременно должен был быть любовник), можно было добраться и до истины.

На другой день мои распоряжения уже принесли результаты. Пристав 2-го участка Александро-Невской части утром сообщил мне по телефону, что содер­жательница меблированных комнат в доме 14 по Лиговке некая Анна Грошева заявила об исчезновении у нее жильцов: —Уфимской купеческой дочери Елены Шаршавиной и личного почетного гражданина Бунакова; что он, пристав, послал Грошеву в Але­ксандровскую больницу и она нашла в покойной сход­ство с Шаршавиной, но поручиться за него не может.

И не надо. Поручатся другие.

Я тотчас сделал распоряжение навести точные справки обо всех местопребываниях Шаршавиной в Петербурге, о дне ее приезда, так как она приезжая, а равно такие же справки и о Бунакове. Эти справки я получил без замедления в тот же день.

Оказалось, что на Лиговку в комнаты Грошевой она с Бунаковым приехала в ночь со 2 на 3 сентября из Москвы, но что до этого времени, а именно с мая месяца, она, все также с Бунаковым, жила в меблированных комнатах по Невскому проспекту в домах № 56, 82, 124.

Я сейчас же вызвал из этих заведений при­слугу и послал для опознания трупа в Александров­скую больницу. Сомнений не оказалось. Все сразу в трупе признали Елену Ивановну Шаршавину, бывшую в любовной связи с Бунаковым, который почему-то скрылся.

Прямое заключение: он — или тоже жертва, или убийца. Последнее, по показаниям Грошевой, вернее.

Они прихали с пятницы на субботу. В субботу Грошева мельком видела Шаршавину, подавая им самовар. В воскресенье в 5 часов утра Бунаков вышел, заперев за собой комнату, и вернулся с пучком веревок и рогожами; часов до 12 он возился у себя; потом вышел снова, вернулся тотчас с каким-то молодым человеком в фартуке, вынес с ним длинный, упакованный тюк и повез его на Варшавский вокзал.

Затем, вернувшись часа через полтора, он заявил, что должен немедленно уехать в Москву. На вопрос: где жиличка, он ответил, что, вероятно, она уехал раньше, и уехал в 4 часа дня.

Сомнения не могло быть, что убийца — он, и я, про­должая допросы номерных и корридорных, в то же время сделал распоряжение через приставов найти извозчика, который утром 4 сентября взял с Ли­говки, дом 14 тюк и отвез на Варшавский вокзал, и того человека, который помогал вынести тюк, а одновременно велел собрать справки обо всех странствованиях Бунакова с Шаршавиной и послать о них запрос в Уфу.

Каждое открытие преступника кажется посторонним людям случайностью, и я в этом рассказе специально хочу обратить внимание на то, сколько нами предпри­нимается мер для розыска.

Итак, я отдал приказ разыскать извозчика и носильщика, и на другой день они уже были доста­влены ко мне в сыскное. Первым я опросил носильщика. Он оказался маляром и объяснил, что около 12 часов он с то­варищами шел с работы из дома Пожарского по Лиговке. Когда они проходили мимо дома 14, к нему подошел мужчина лет 45, с бородой, одетый по-русски, в длинном пальто и попросил по­мочь ему вынести из квартиры тюк. Маляр тотчас согласился.

Мужчина повел его по лестнице на второй этаж и, войдя в квартиру, попросил его подождать. Маляр ждал минут пять. Потом мужчина позвал его в комнату. Он пошел за ним по длинному коридору, вошел в ма­ленькую комнату и увидел тюк, упакованный в рогожу, длиною аршина два, с одного конца толще, с другого — тоньше.

Маляр взялся за тонкий конец, тот — за толстый, и они с усилием вынесли его на улицу. Там мужчина сторговал извозчика на Варшавский вокзал за 40 копеек, сел, поставил тюк толстым концом вниз, заплатил маляру 5 копеек и уехал.

Извозчик прибавил не много к этим показаниям: мужчина по дороге объяснил ему, что тюк этот не его, а везет он его по поручению товарища. Унес тюк на вокзал, вернулся, отдал деньги, попросил довезти его до Обводного канала, там слез и ушел.

После них я велел найти и допросить лавочников, которые продали рогожи и веревки, и из их показаний выяснилось, что везде фигурировало по описаниям одно и то же лицо, а именно Бунаков.

В то же время один из номерных сделал интересное для меня заявление. Когда Бунаков жил по Невскому в доме 56, к нему заходил в гости молодой человек, которого Бунаков звал Филиппом и которого номерной описал довольно по­дробно.

Розыск его для дела был необходим, так как через него можно было напасть на след убийцы. Я тотчас распорядился отыскать его.

Но 7 сентября он явился ко мне сам.

Не могу не высказать здесь своего мнения о пользе печати в нашем деле. Многие выступают за сохранение глубокой тайны в деле розыска, чтобы, дескать, преступник не мог восполь­зоваться сведениями о розыске для своего сокрытия. Отчасти это так, но рядом с этим оглашение некоторых моментов розыска, а главное, оглашение того, что нам нужно, нередко может принести гро­мадную пользу.

Хотя бы в данном случае.

Быть может, мы бы и не нашли этого молодого человека, оказавшегося самым для нас полезным помощником, но на помощь явилась печать, и он пришел к нам сам, прочитав в газетах, что мы ищем неизвестного молодого человека, посещавшего Бунакова.

С момента его прихода дело сразу приняло благоприятный оборот. 7 сентября утром мне доложили, что ко мне настоятельно просится какой-то молодой человек по фамилии Петров. Я приказал впустить его, и в кабинет вошел симпатичной наружности блондин.

— Что вам угодно? — спросил я, приглашая его сесть.

— Я, собственно, к вам по делу Бунакова, — ответил он застенчиво.

Я тотчас насторожился.

— У вас есть какие-нибудь о нем сведения?

— Да-с. Я, вероятно, тот самый мо­лодой человек, который посещал Бунакова и которого вы ищете. Я так думаю, потому что, кроме меня, он никого не знает в Петербурге.

— Что же вы можете рассказать? Кто вы?

— Я мещанин города Бирска из Уфимской губернии, Аполлон Петров, — он подал мне свой паспорт, — и приехал сюда искать места. А этого Бунакова знаю я с детства.

И дальше он рассказал все, что знал о Бунакове.

Оказалось, что этот Бунаков, по его словам, очень состоятельный человек и имеет в Златоустовском уезде до 50 тысяч десятин, купленных у башкир, из-за которых теперь судится и дошел до Сената. Что женат этот Бунаков на некоей Елене Мак­симович и живет в городе Уфе в доме Шаршавина, снимая у него половину дома.

Семья Шаршавиных состоит из двух сестер: Елены Ивановны и Веры Ивановны. Вера Ива­новна замужем за морским капитаном и торгует оренбургскими платками, а Елена Ивановна ника­кими делами не занималась, была девицей и жила с Бунаковым с 1879 года, сперва потихоньку, а потом почти в явь. Жена Бунакова узнала про его измену и много плакала, а он ее бил.

Дальше Петров рассказал, что со слов Буна­кова знает, что Елена Шаршавина здесь весною ро­дила, и он их видел обоих, а потом они уехали. Куда — он не знает.

— Только вчера не то в пять или в шесть часов вдруг отворяется дверь и входит он сам, Бунаков, — рассказывал дальше Пе­тров, волнуясь. — Я уже все о деле по газетам знал. Я так и обмер. А он, бледный такой, криво усмехнулся и говорит: «Дайте чаю, если время есть!» «С нашим удовольствием!» Я принес чаю, и мы стали пить, а я, собственно, все о нем думаю и как все это было. Пили, пили, я вдруг и говорю Бунакову: «Что это вы наделали такого?» Он даже стакан отставил, так затрясся, а по­том и говорит: «Я... ничего... она сама отравилась, а я испугался». «С кем же это вы труп увезли?» «А не знаю, попался на улице какой-то рабочий. Штукатур, кажись. Я его и зазвал». «Как же вы все это сделали?» — Он помолчал, а потом встал, и вдруг заторо­пился. «Мне сейчас некогда, — сказал он мне почти шепотом, так что меня даже мороз по коже продрал. — Приходите завтра в двенадцать часов на Троицкий мост или вечером в Третье Парголово. Я вас на вокзале ждать буду. Там все расскажу, а здесь еще услышать могут».  

Кивнул мне и ушел. Я сразу-то и не опомнился. А потом думаю: был у меня такой человек, а я молчал. Еще в ответе буду! И сейчас за ним, а он ушел черным ходом. Прислуги, как на грех, не было. Я и подумал: лучше приду да все скажу, тем более, что меня ищут, а его тогда можно либо на мосту, либо в Парголове взять... Вот и пришел! — окончил он.

— И отлично сделали, — ответил я. — Так уж до­ведите дело до конца.

— Я с удовольствием!

— Я дам вам двух чиновников. Вы с ними пойдете сперва на мост и если его не найдете там, то поезжайте в Парголово и там укажите чиновникам на этого Бунакова.

— Очень рад служить для поимки закоренелого злодея, — ответил он витиевато.

Я позвонил, велел позвать двух агентов, Ше­реметьева и Тяпкина, и поручил им Петрова. Они ушли. Я уже знал, что теперь все дело рас­крыто и убийца в наших руках.

На мосту они его не нашли и вечером поехали по Финляндской железной дороге. Я никуда не выходил из дома и ждал их с нетерпением.

Часов в 12 ночи меня позвали наверх. Я тотчас пришел и увидел Бунакова. Это был несомненный убийца. Невысокого роста, плотный, с равнодушным лицом и холодными го­лубыми глазами. Он сидел между агентами в со­вершенно непринужденной позе.

Я сперва позвал Шереметьева. Он рассказал мне, что на станции Третье Парголово они увидели его и на него указал им Петров. Они тотчас арестовали его и произвели обыск и затем составили акт о его задержании. Он отказывается от всего, даже от сокрытия трупа.

Я распорядился, чтобы завтра утром произвели в его комнате обыск (оказалось, он снял ком­нату в Третьм Парголово) в доме Сосницына, и приказал ввести Бунакова.

Он вошел, издали поклонился и остановился. Я подозвал его ближе. Свет лампы падал ему на лицо.

— Ну, расскажите мне, как вы это все сделали? — спросил я его.

— Ничего я не делал, — ответил он, — и ничего не знаю.

— Для чего же вы с Лиговки очутились в Парголове?

— Рассорился и уехал. Ее там оставил.

— Так. А что же вы это Петрову говорили?

— Кому-с? Аполлошке этому? Ничего не говорил ему, а что он набрехал, не знаю.

— Отлично!

Я позвонил и молча подал рассыльному бумажку, на которой написал требование сейчас же привезти извозчика и маляра. Несмотря на поздний час, я решил довести дело до конца и послал за ними.

— Не хотите ли чаю? — спросил я его.

— Нет-с, благодарю.

— Как угодно. Да что вы стоите, присели бы. В ногах правды нет, — добавил я шутливо.

— Ничего-с и постою!

Я закурил папиросу и молча стал разглядывать его. Он стоял потупившись, стараясь казаться равнодушным, но, видимо, волновался и недоумевал, почему я его не отпускаю.

Прошло более получаса в совершенном молчании. Я уже знал теперь, что он во всем сознается. Это ожидание достаточно утомило его.

Наконец явился рассыльный. Я знаком приказал ввести извозчика и маляра. Бунаков увидел их и побледнел. Наивный человек, он, вероятно, не допускал мысли, что их найдут.

— Он? — спросил я.

— Он самый! — ответили они в один голос.

— Скажите ему, что вы его знаете! Сперва ты, — приказал я маляру.

— Чего ж говорить, — ответил он бойко, — он и сам меня признал...

Действительно, Бунаков был подавлен.

— Ну, идите!

Они ушли.

— Что же, вы и теперь будете отказываться, что свезли труп Шаршавиной на вокзал?

Бунаков переступил с ноги на ногу.

— Нет, зачем же, — ответил он. — Действительно отвез... Мой грех... Напугался и отвез...

— Чего же вы напугались?

— А как она скоропостижно померла. Только приехали, она и померла. Думал, затаскают...

— А теперь лучше вышло?

— Оно так, да разве в то время думаешь...

— Расскажите, как она умерла? От чего?

— А не знаю. Так, слабая стала...

И потом он рассказал.

Приехали они в ночь на субботу, со 2-го на 3-е. День провели в номере вместе и вместе вечером пошли ко всенощной, к Знаменью. По дороге домой купили булок, чай пить. Пришли, а с ней дурно стало. Спазмы в груди, конвульсии. Он ей грудь растирал, воды давал, чаем поил. Потом легли спать: она — на кро­вати, а он — на полу. Утром в воскресенье про­снулся, а она холодная.

— Умерла, — окончил он свой рассказ, — я испу­гался, ну и сделал все, чтобы отстраниться...

— Куда вы потом сами поехали?

— Всю ночь по улицам ходил. Потом на Выборгской комнату снял, а затем в Третье Парголово уехал.

Большего я от него не добился, да мне, собственно, и не нужно было. Дальнейшее было делом следователя.

Между тем вскрытие показало, что Елена Шаршавина умерла от отравления. В то же время по справке, присланной Уфимским полицмейстером и Златоустовским исправником, ока­залось, что этот Бунаков был незаурядным преступником. Простой крестьянин, он, будучи волостным старшиной, сумел обманом купить у башкирцев 52 тысячи десятин земли совершенно без денег и удачно заложить их за большую сумму. Затем, когда в губернии было введено земство, он за неимением в уезде помещиков был выбран председателем земской управы, но в то же время успел попасться в ряде подлогов, в покушении на убийство, сидел в тюрьме 1,5 года и был приговорен Палатой на 15 лет ссылки в Сибирь с лишением прав. По этому делу он и приехал хлопотать в Сенат об отмене приговора.

Мое дело окончилось. Я передал его судебному следователю, а потом его судили и, несмотря на запирательство, обвинили в предумышленном убийстве, но мотивы его мне и сейчас не понятны. Быть может, Елена отказалась в его пользу от своей части в доме. Быть может, надоела ему, быть может, он просто произвел «опыт».

Душа — потемки, а у такого человека — и темная ночь.