МЕРТВАЯ ПЕТЛЯ

МЕРТВАЯ ПЕТЛЯ

Это дело было в 1870 году. Весь Петербург был страшно взволнован двумя таинственными и страш­ными преступлениями, причем общественное мнение было особенно заинтриговано и напугано однородностью этих убийств. И в первом, и во втором убийствах орудием преступления явилась мертвая петля.

В Петербурге стали ходить тревожные слухи о том, что появились какие-то таинственные убийцы-удушители, с поразительной ловкостью набрасывающие мертвую петлю на шеи своих жертв.

Наше общество, зачитывающееся уголовными рома­нами, английскими и французскими, было настроено, так сказать, мистично-уголовно. В любом запутанном и сложном преступлении ему представлялись особые скрытые ужасы, рисовались образы полулегендарных «героев-убийц», рисовалась картина «правильно организованной корпорации рыцарей крови и ножа».

Это было трудное и ответственное время для нашей сыскной полиции. Взоры всего общества с надеждой и верой при всяком преступлении обращались на нас, настоятельно требуя немедленного распутывания уголовного клубка. И мы, чтобы не обмануть общественного доверия, должны были быть действительно на высоте нашего призвания, быть особенно энергичными, прозорливыми, быстрыми при разрешении труднейших криминальных происшествий.

К числу этих, безусловно, запутанных и темных происшествий должны быть отнесены и дела со страш­ной «мертвой петлей», которая навела панический страх на петербургских обывателей.

Ранним утром 25 ноября городовой Анцев, обходя Семеновский плац, нашел посреди плаца труп неизвестного мужчины, лежащий на снегу вниз лицом. Руки несчастного были вытянуты вдоль туловища. Го­родовой немедленно сообщил в квартал о страш­ной находке. При осмотре трупа врачом и местной полицией было обнаружено, что на шее покойного на­ходится туго затя­нутая так называемая «мертвая петля». Эта петля была сделана из крепкой бечевки. В кармане была найдена колода засаленных карт и не­сколько иголок. При более тщательном осмотре трупа на среднем пальце правой руки покойного были усмо­трены наколы, по-видимому от иголки.

На основании этих данных заключили, что уду­шенный принадлежит к цеху портных или обойщиков. Однако это предположение не подтвердилось, оказалось ошибочным: вызванные полицией портные и обойщики со всего Петербурга не признали в покойном знакомую личность.

Дело усложнялось. Не было ни малейшего следа к выяснению не только личности убийцы, но и убитого. Кто он? Как попал он на Семеновский плац? По­чему у него в кармане карты и иголки? Кто убийца? Кругом на снегу было множество следов, но ведь плац — место, по которому проходят многие.

В таком виде дело поступило ко мне в сыск­ную полицию. Я прежде всего призвал к себе агента и отдал ему такой приказ: — Вы переоденьтесь в соответствующий костюм, то есть как можно более рваный, и отправьтесь в самые темные и грязные притоны, где ютятся столичная рвань и мазурики. Особенно не забывайте домов терпимости и ночлежек. И в тех и в других местах мазурики любят «распоясы­ваться» и под влиянием алкоголя и разврата хвалятся своими подвигами, выбалтывая свои похождения. Вни­мательно всматривайтесь, а главное, вслушивайтесь. Я твердо верю, что только этим путем мы найдем ключ к разгадке таинственного преступления на Семеновском плацу. Такие же инструкции я дал и другим агентам сыскной полиции. Всюду, где собирались подонки столичного пролетариата, находились представи­тели сыскной полиции.

И вот в то время, когда сыскное следствие было в полном ходу, случилось второе, однородное преступление. 12-го декабря на Преображенском плацу был обнаружен труп новой жертвы таинственной «мертвой петли». Тот же узел из крепкой бечевки на шее, те же судорожно вытянутые вдоль туловища руки, то же страдальческое выражение лица. Обнаружение второй страшной находки, подобно первой, сделалось достоянием газет, и вот тут-то паника овладела петербургскими обывателями с новой силой.

Я с особым старанием приналег на дело о «мертвой петле». Вера в мой план начинала мало-помалу подкрепляться. Один из агентов мне донес, что, находясь в одном из притонов, особенно охотно посещаемом петербургскими мазуриками, он уловил слух, что какой-то Захарка рассказывает своим приятелям, будто он вместе с каким-то Ефремкой задушил и ограбил на Семеновском плацу человека.

Это была первая путеводная нить к таинственному клубку. Ухватившись за нее, я отдал вторичный приказ о розыске неведомых Захарки и Ефремки.

В ночь на 14 декабря один из наших агентов находился в грязном трактире «Пекин» на Мохо­вой улице. Этот трактир пользовался недоброй репутацией места сборища подозрительных субъектов и напоминал собой нечто вроде «Гостиницы трех повешенных», которая столь красноречиво описана во французских уголовных романах.

Итак, будучи в «Пекине», агент обратил внимание на сидящего за соседним столом субъекта. Это был парень лет тридцати, невысокого роста, плечистый, коренастый, обладающий, по-видимому, большой физической силой. В его полупьяных небольших серых глазках светились и хитрость, и нахальство. Что-то бесконечно разудалое, развратно-отталкивающее лежало на всем его круглом лице. Он пил водку жадно, отвратительно, громко причмокивая, обливаясь, точно зверь, лижущий живую кровь.

Агент не сводил с него глаз. И вдруг до его слуха донеслись слова этого парня, обращенные к упи­танному буфетчику:

— А ты, мил человек, веревочку напрасно на пол бросаешь!

—Аль тебе за чем нужна? — сонно ответил буфетчик.

—А может, мне и нужна. Ха-ха-ха! — залился скверным хохотом парень. — Бечевочка, слышь, вещь пользительная... мало ли, на что требуется. Из бечевочки можно петельку сделать.

И он, как-то плотоядно оскаливая хищные белые зубы, громко затянул песенку:

Эх, бечевка, эх, бечевочка,

Петелька моя! Ты люби, люби ворочка,

Паренька — меня!..

Услышав эту песню, эти слова, агента словно что-то толкнуло. Он немедленно бросился из «Пекина», позвал полицию и, войдя снова в грязный трактир, направился к парню и ареставал его.

В первый момент этот парень, оказавшийся крестьянином Ефремом Егоровым, страшно изменился в лице, по-видимому, сильно струхнул. Но по мере доставления его в сыскную полицию он оправился от испуга и совершенно развязно, почти нагло, отрицал свое знакомство с Захаркой, равно как и соучастие в убийствах.

— Знать не знаю, ведать не ведаю, — повторял он на все задаваемые ему вопросы...

Нам повозиться с ним пришлось немало. Как его ни сбивали наши опытные в допросах агенты, он стоял на своем. Было очевидно, что мы имеем дело с опытным и ловким злодеем.

Сыскная полиция убедилась, что такого «молодца» можно смутить, только представив ему явные, неоспоримые улики его отвратительного преступления. Поэтому все усилия были направлены на розыск таинственного Захарки.

Некоторое время все эти розыски были совершенно безрезультатными. Были обследованы все ночлежки, все питейные места, все тайные и явные притоны разврата, но Захарку найти не удавалось.

Совершенно случайно одному из агентов удалось услышать от одного из посетителей трактира, что говорят, будто «какой-то Захарка заболел». Немедленно бросились по всем больницам. Были пересмотрены все приемные книги и, к счастью, в Петропавловской больнице нашли лицо, значащееся крестьянином Новгородской губернии Захаром Борисовым. Теперь в руках сыскной полиции находился субъект, известный в воровской братии под клич­ками «Захарка», «Никитка», «Бориска». Арест его произошел в самой больнице.

Он вошел в контору больницы, вызванный для допроса, в халате, бледный, трясущийся.

— Это ты убил человека на Семеновском плацу? — сразу огорошили его.

Он совсем растерялся и еле-еле ответил:

— Что вы... помилуйте... и не думал никого убивать.

— Ты лжешь. Твой приятель Ефремка все нам рассказал, выдал тебя. Сознавайся лучше откровенно.

— Ефремка?! — вырвалось из его побелевших уст. — Подлец... что же, теперь, видно, и впрямь попался.

И он показал следующее. Вечером 24 ноября сидел я в доме тер­пимости в Свечном переулке. Эх, хорошо там: лампы горят, девицы разные с тобой, вроде как с господином, деликатно обходятся. И девицы необидчивые, если ты им по шее, они — «мерси боку» говорят! Тепло! И водочка и закусочка... Должно быть, часов в 11 пришли мой приятель, Ефрем Егоров, и с ним какой-то высокий молодой человек, одетый в синюю под­девку. Его Ефремка братом своим Иваном называл. Иван был пьян. Ефремка с Иваном сели за столик и пива потребовали. Подсел и я к ними стал Ефремке Егорову плакаться на судьбу мою, что, дескать, работы лишился, околачиваюсь без дела, никакого пристанища не имею. А он, Ефремка, хитро улыбается и говорит мне: «Эх, дурак ты и есть, статочное ли дело[10], чтобы в Питере, в первейшей столице, да делов не сыскать?» А где, говорю ему, делов этих сыщешь? Тоже нашего брата немало тут шляется, всем работы не очень-то хватает. «Иди, — говорит Ефремка, — со мной, у меня и переночуешь, а после я тебя на место поставлю».

 Затем Захар Борисов рассказал, что во время питья пива Егоров вынул цыгарку, размельчил ее и незаметно высыпал табак в стакан Ивана, а тот, не увидев этой проделки, выпил эту отвра­тительную ядовитую смесь пива с табаком. В этом веселом заведении Иван показывал новенький пла­катный[11] паспорт и хвастался собутыльникам купленными им рубахой и шароварами. «У меня, слышь, деньги есть, есть…» — говорил совсем очумевший от «смеси» горемычный Иван.

 — Из заведения мы вышли, — рассказывал дальше Захар Борисов, — около трех часов ночи. Мороз дюже лютый стоял. Ночь была темная. Ивана совсем развезло. Он еле ноги передвигал, так что мы его поддерживали. Пройдя разными переулками, вышли мы на Семеновский плац. Глухо там, даже страшно. Ни одного прохожего. Только ветер гудит. Жутко мне стало. Я и говорю Егорову: «Неужели нам по плацу идти?» «Иди, — говорит Ефрем, — куда ведут». Пришли на плац. Как только дошли мы до средины его, смотрю: Ефрем вдруг вытаскивает из кармана бечевку. Выхватил ее, быстро сделал петлю, да как накинет ее на шею Ивану! Покачнулся Иван, руками-то, руками-то все за веревку хватается, а сам хрипит, страшно хрипит. Обалдел со страху я. Вижу: душит смертельно Ефрем Ивана. «Руки его держи, черт! — закричал на меня Ефрем. — Не пускай, чтобы он петлю оттягивал, дьявол!»

Бросился я тут бежать. Такой страх напал на меня, что чувствую, вот-вот сердце из груди выпрыгнет. Господи, думаю, что он с ним делает? Убивает! Бегу, да вдруг оглянулся. Смотрю, а Ефрем-то Ивана оставил, за мной гонится. Шибко он меня догонял. Догнал, ударил меня, повалил, выхватил из кармана своего нож, приставил его к горлу, а сам аж трясется весь от злости. «Ты что же, — говорит, — бежать от меня задумал?! Стой, ша­лишь! Вот те сказ! Ты мне помоги его докончить, или я убью тебя, как барана зарежу!» Что ж мне делать-то было? Всякому своя жизнь дорога.

Согласился я. Побежали мы к Ивану, а он, глядим, встал, шагов двадцать, должно, уже сделал. Наки­нулся тут Ефрем на Ивана как зверь, подмял егопод себя и опять душить петлей стал. А я ручки Ивана держал, чтоб он их к шейке своей не тянул. Извиваться как уж начал Иван, ногами-то все снег роет, руки-то изгибает, хрипит, посинел весь, глаза вылезать стали... Скоро затих, бедняга. Вытянулся. Готов, значит.

Когда Захар Борисов это рассказывал, мы, привыкшие уже к разным «исповедям», не могли пода­вить в себе чувства леденящего ужаса.

Далее, по словам Захара Борисова, дело происхо­дило так. Они оба сняли с убитого поддевку, выта­щили паспорт и кошелек, причем все эти вещи взял Егоров, надев на голову и шапку удушенного. Отсюда они пошли в Знаменский трактир, где пили чай и улеглись спать на стульях. Когда в 6 часов утра Борисов проснулся, Егорова уже не оказалось.

Теперь явные и неоспоримые улики были налицо. Сыскная полиция принялась за Егорова, стараясь до­биться его признания в совершении им двух однородных убийств. Но, поразительное явление, несмотря на все эти улики, несмотря даже на то, что на нем оказалась рубашка убитого Ивана, преступник упорно или молчал, или же заявлял, что «он ничего по этому делу не скажет, пока не посоветуется с адвокатом».

Во время предварительного следствия было обнару­жено еще одно преступление, совершенное этим закоренелым злодеем. Оказалось, что Егоров вместе с каким-то Алешкой ограбили на Семеновском же плацу часовщика. Разысканный «Алешка», сказавшийся крестьянином Алексеем Кашиным, рассказал следующее. Как-то он встретился с Егоровым в «веселом доме», разговорился с ним, поведав ему о своем безвыходном положении. Великодушный Его­ров предложил ему идти вместе «торговать», что на воровском жаргоне означает «воровать». В 12 часов ночи они встретились в Щербаковом переулке с неизвестным человеком, прилично одетым, пригла­сили его «разделить компанию», завели его на Семеновский плац, где на той же фатальной середине Егоров бросился на жертву со своей знаменитой мертвой петлей, поспешным, быстрым, как молния, движением накинув ее на шею часовщика. Однако на этот раз Егоров пожелал свеликодушничать, предложив растерявшемуся и до смерти перепуганному человеку вопрос испанских бандитов: «Кошелек или жизнь?» Тот беспрекословно отдал душителю пальто. Егоров, затянув бечевку на шее часовщика, оставил его на плацу. За «содействие» Егоров дал Кашину два рубля. Ограбленный, хотя и не заявлял о происшествии с ним, однако был розыскан сыскной полицией и при очной ставке признал в Егорове душителя.

Таков был Егоров. Предварительное следствие дало материал для полной характеристики этого отвратительного и страшного убийцы. Пред нами с поразительной ясностью вставал образ закоренелого злодея, убийцы, тем более страшного, что он являлся убийцей, так сказать, убежденным, не видящим в ужасном факте пролития крови ни малейшего греха. Егоров был в полном смысле слова извергом естества. Его родная мать с ужасом отреклась от этого сына-зверя. «Нет, нет, — говорила она, — я не могла носить и родить такого злодея».

Егоров уже шесть лет вел жизнь, полную разных преступлений. Ушедший с головой в вино и самый чудовищный разврат, этот человек-зверь не останавливался ни перед чем, чтобы добыть денег, на которые он мог покупать дешевые ласки продажных женщин, вино, карты. В его исступленном мозгу рисовались только картины убийств и развратных оргий. Вне этого для него жизнь не представляла никакого значения, никакой цели, никакой цены. Егоров был ходячим человеческим грехом, и его духовный цинизм не имел ни меры, ни границ. О своих преступлениях он избегал говорить. Борисова и Кашина не признавал за знакомых. Когда ему советовали сознаться, говоря, что чистосердечное сознание в преступлении ведет к уменьшению наказания, он нагло заявлял: «Оставьте эти сказки. Я знаю, что по суду по­несу небольшую разницу в наказании, если и сознаюсь».

До конца не могли сломить его преступного упрям­ства, до конца он остался верен своему отвратитель­ному цинизму.

Когда в страшный для каждого преступника день суда его вели в Окружной суд, разыгралась следующая возмутительная сцена. Увидав арестанта, с жаром молящегося Богу, Егоров цинично расхохо­тался и сказал ему: «Дурак! Лоб-то хоть пожалей: кому и чему ты кланяешься. Твой Бог не придет к тебе на выручку, не спасет тебя...»

Конечно, Егоров был осужден, и очень строго. Впрочем, какая строгость могла сравниться с его злодейством?

Так окончилось дело о «мертвой петле», наведшей панический страх на петербуржцев.