ПАРГОЛОВСКИЕ ЧЕРТИ

ПАРГОЛОВСКИЕ ЧЕРТИ

Не раз во время дружеской беседы в кругу близких лиц приходилось мне рассказывать кое-что из пережитых приключений во время своих розысков. И часто, даже очень часто, после рассказа о какой-либо поимке отчаянного преступника или же иного рискованного предприятия с переодеванием и т. д. меня спрашивали:

? Неужеливам не было страшно?

? То есть, как это — страшно? Право, не думалось ни о каком страхе. Я просто делал свое дело, вот и все...

? Но ведь вас могли убить, ранить, сделать на всю жизнь калекой... — замечали мне.

? Опять приходится повторять, что в такие мо­менты как-то не думается об этом...

? Значит, вы не знаете, что такое страх, и ни­когда не трусите?

На это я решительно ничего не могу ответить... Не трус?.. Гм!.. А вот скажу вам по истинной совести, что я всю свою жизнь страшно боялся и боюсь... мышей. У меня к ним какой-то органиче­ский страх... Я никогда не мог пожаловаться на так называемые нервы, да этого в нашей службе и не полагается, но стоило мне почему-либо вообразить, что в комнате, где я нахожусь, есть мышь, чтобы мной овладело самое неприятное беспокойство и я немедленно вскочил с места.

Мне кажется, что если бы мышь бросилась ко мне, то я в состоянии был бы от нее удирать самым позорным образом...

Ну, а испытывать страх, настоящий страх перед лицом опасности как-то мешала служба... Верьте не верьте, но это так... Так торопишься и стараешься исполнить задуманное дело, что как-то и страх пропадает. Ну, и счастье, конечно, как-то служило...

При задержании в вертепах столицы грабителей и беглых каторжников часто при­ходилось встречать с их стороны более или менее энергичное и даже с оружием в руках сопротивление. Но в этих случаях как-то всегда своевременно ко мне на выручку поспевала по­мощь.

Когда возвращаешься домой после подобных ночных экскурсий, иногда придет в голову мысль: «Что было бы со мной, если бы помощь запоз­дала?.. Но и только...» Перекрестишься, поблагодаришь товарищей или подчиненных и забываешь...

Впрочем, нечто вроде тяжелого мучительного страха переживал и я. Только в этих случаях приходилось попадать в несколько необычную и «неслужебную», так сказать, обстановку.

Об одном из таких памятных случаев, произошедших со мной на самых первых порах моей сыск­ной деятельности, я и хочу рассказать...

В 1858 году в Петербурге еще не существовало сыскного отделения и розыском ведала наружная полиция в лице квартальных надзирателей и их помощников. В мой район (квартального над­зирателя Спасской части) входили: Толкучий рынок и ближайшие к нему улицы, а также переулки, заселенные преимущественно подонками столицы.

Дела было много: убийства, грабежи и кражи сле­довали одно за другим, требуя от полицейских чинов напряженной работы.

Несколько легче было только летом. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, «расползались» в разные стороны, в окрестностях же столицы, где они хотя и пошаливали, но о кровавых преступлениях редко было слышно.

Пользуясь этим, я частенько навещал мою семью, проводившую лето на даче в третьем Парголове. Наслаждаться прелестями дачной жизни приходилось, однако, недолго. Приедешь, бывало, на своем Серке (о железных дорогах тогда еще и помину не было) на дачу часам к пяти, пообедаешь с семьей, погуляешь, а уж часам к пяти вечера спешишь обратно в город, чтобы успеть рассмотреть вечернюю почту и подготовиться к утреннему докладу у оберполицеймейстера.

15 августа, как теперь помню, в день рождения моей годовалой дочурки Евгении, к обеду забрели кое-кто из дачных соседей, и у нас вышло что-то вроде домашнего торжества. От оживленной беседы перешли к картам. Я и не заметил, как подкра­лась ночь. Часы пробили два.

? Неужели ты сегодня поедешь в город? Смо­три, какая глухая ночь! Останься до утра! — говорила жена, увидев мои сборы к отъезду.

«А и в самом деле, не остаться ли до завтра? — подумалось мне. — А срочные дела? А составление утреннего доклада? А явка к начальству? Когда это я все успею, если еще промедлю?» — живее молнии пронес­лись в голове эти мысли, и минутная нерешительность была подавлена сознанием необходимости неме­дленного отъезда.

Не прошло и четверти часа, как мой иноходец Серко, запряженный в легкий кабриолет, стоял у крыльца. Небо было покрыто тучами, и ночь была довольно темная.

Впрочем, дорога по шоссе была ровная и хорошо знакомая. Поэтому я не старался сдерживать моего ретивого коня, думая одно: скорее бы доехать до моей петер­бургской квартиры.

Убаюкиваемый ездой, я было вздремнул и, чтобы рассеять сон, закурил папиросу, для чего придержал лошадь. Серко пошел шагом.

Из-за туч выбилась луна. Посветлело. Прелестная теплая августовская ночь навеяла на меня какое-то совершенно не свойственное полицейскому мечтательное настроение. Давно забытые картины из детской жизни вставали одна за другой в моей памяти.

Вспомнилось мне, как в темные ночи маль­чишкой 10—12 лет тайком от отца хаживал я за несколько верст от дома на реку Оскол ловить раков. Поставишь сети, разведешь на берегу костер и сидишь себе один-одинешенек, прислушиваясь к однообразному покряхтыванию засевшего где-то коростеля. От этой картины я перенесся в уездный город Старый Оскол где протекли годы моего детства. Тут, как живой, предстал передо мною неизменный в течение тридцати лет партнер моего отца в шашки, соборный дьякон Василий Егорович — виновник моих частых детских огорчений. Бывало, только еще издали завидит отец подходящую к дому широкоплечую фигуру «Священного мужа», так величали прихожане своего дья­кона, как уже кричит:

? Ванюшка! Расставляй проворнее шашки!

А «Священный муж», пожав руку отца, со сло­вами: «Где же мой дружок» беспокойно осматривается кругом. И горе мне, если я замешкаюсь. Быстрым маневром мой враг приближался ко мне, завладевал моим ухом и басил:

? Постреленок, набей-ка погуще трубочку!

Это набивание трубочки было для меня инквизи­торской пыткой. Решив отомстить врагу, я в один прекрасный вечер раскрошил ненавистную трубку на мелкие части. Подвиг мой имел пренеприятные последствия: меня выдрали беспощадно...

Вдруг моя лошадь неожиданно остановилась и затем резко шарахнулась в сторону. Но в тот же момент чья-то сильная рука схватила Серко под уздцы и осадила его на месте... Я растерянно оглянулся вокруг и увидел по обеим сторонам своего кабриолета две самые странные и фантастические фигуры.

Рожи их были совершенно черны, а под глазами и вокруг рта обрисовывались широкие красные дугообразные полосы. На головах красовались остроко­нечные колпаки с белыми кисточками.

«Черти, совершенные черти, как их изображают на дешевых картинках... Недостает только хвоста и рогов», — подумал я. Однако ясное дело — жулики!

Вижу, что дело принимает для меня дур­ной оборот. У одного из злоумышленников, вскочившего на подножку кабриолета, оказался в руках топор. Подняв его вровень с моей шеей, он грубым и хриплым голосом, подражая трубе, прорычал:

? Нечестивый! Гряди за мною во ад!

Я собрал все присутствие духа.

? Полно дурака-то валять!.. Говори скорее, что тебе от меня надо?. Мне нужно торопиться в город, — проговорил я, смотря в упор на черта и в то же время обдумывая, как бы благополучно отделаться от этих мазаных бродяг.

? Митрич, брось комедь ломать! Вишь, прохвост (так окрестил меня другой мерзавец) не боится не­чистой силы!

В ответ на замечание своего товарища, стоявшего с правой стороны кабриолета, Митрич уже вполне естественным голосом произнес:

? Давай деньги! А не то...

Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.

«Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове так, чтобы последний слетел с под­ножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь»... — вот мысли, которые про­неслись было у меня в голове. Но брошенный вокруг взгляд сразу охладил мой порыв: с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, стоял второй бродяга, с толстой суковатой палкой в руках, одного удара ко­торой было вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп.

В то же время положение кабриолета и лошади близ самой канавы и куча щебня у переднего колеса не допускали мысли о том, чтобы благополучно выбраться на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже в том случае, если бы мне и посчастливилось отделаться от двух ближайших ко мне мерзавцев.

Но помимо этих двух предстояло иметь дело еще с теми двумя бродягами, которые держали лошадь. Несо­мненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлили бы броситься на помощь товарищам.

Вижу — дело дрянь! Один против четверых — борьба неравная, живым не уйдешь! На душе стало скверно... Меня охватило прежде всего чувство глубо­кой досады на себя за то, что, пускаясь в глухое ночное время в путь, я, по беспечности, одевая штатское платье, не взял с собою никакого оружия, даже перочинного ножа... (хорош сыщик, хорош полицейский).

? Ну, прочитал, купец, отходную? — насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.

«В шею метит, мерзавец!» — подумал я и инстинктивно поднял вверх левую руку, чтобы за­щититься от удара.

? Не греши даром, Митрич, — произнес нерешительным тоном один из двух державших ло­шадь.

? Жалость, что ли, взяла? — сухо ответил разбой­ник, не отводя, однако, топора. ? Не прохлаждайся!.. Доставай скорее деньги! — свирепо вдруг закричал он.

Сопротивление было бесполезно, так как я отлично понимал, что при первом моем подозрительном движении или крике второй разбойник, не спускав­ший с меня взгляда, раскроит дубиной череп прежде, чем я успею завладеть топором. Я счелдальнейшие колебания излишними и опасными. Не оставалось ничего другого, как покориться и отдать кошелек.

Я и покорился: вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку — пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того, меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть как можно дольше, напрягая слух в надежде уловить звук колес какого-либо проезжающего экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель: мне хотелось возможно лучше запечатлеть в памяти черты Митрича, стоявшего ближе других. Я не терял надежды рано или поздно еще раз с ним встретиться и... поквитаться.

Но надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажей и подрисованные суриком.

Отдав кошелек и часы, я считал себя спасенным. Вдруг разбойник, которому были переданы его товарищем вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:

? Не наделал бы нам молодчик пакостей. Не лучше ли порешить... и концы в воду!

? А ведь Яша верно говорит! — отозвались двое других.

Настало молчание...

И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всей душой начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх... Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мной и начало леденить мне кровь.

Я весь сжался... Митрич опять занес над моей головой топор. Он стоял вполоборота ко мне и упорно не сводил с меня взгляда, тускло сверкавшего на его вымазанном сажей лице. От острия занесенного надо мной сзади топора, казалось мне, шли какие-то бесконечно тонкие и острые нити... Они вонза­лись в мою голову, шли по шее, проникали дальше по спине во все тело... Меня охватила какая-то мелкая конвульсивная дрожь... «Что делать? Что делать? — молотом стучало в моей голове... — Убьют, убьют...» А мерзавцы молчали... И это молчание еще более увеличивало мой ужас...

Я перевел взгляд на другого субъекта с дубиной, справа... Он стоял, худой и поджарый, тоже неподвижно, держа наготове свою суковатую дубину. На миг у меня сверкнула мысль броситься к нему, вырвать у него дубину и защищаться, защищаться во что бы то ни стало... «Но стоит мне шевельнуться, как топор рас­кроит мне череп, — вдруг подумал я. — Закричать, броситься на колени, просить... Все это бесполезно...» И вдруг с поразительной ясностью мне предста­вилось, как я отъезжал час-полчаса тому назад из дому и как жена мне сказала: «Ну, прощай» вместо «До свиданья»... Она стояла на крылечке дачи и куталась в большой платок... Спазматические рыдания начали сдавливать мне горло...

«Ах, скорее бы, скорее... — думал я... — Только бы поменьше мучений... Вероятно, первым ударит Митрич... топором»...

Луна вдруг, казалось мне, засияла нестерпимо ярким светом, так что я отлично мог видеть всех четверых мерзавцев и наблюдать малейшее их движение. «Нет, прыгну! Буду защищаться, буду кричать!..» — решил я и... не мог шевельнуться, а только глядел упорно Митричу в глаза. Вдруг он опустил свой взгляд в землю. «Значит, смерть! — подумал я. — Нет, брошусь на него, брошусь...» Молчание продолжалось и, казалось, длится век...

Митрич опять поднял на меня глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил:

? Праздник-то ноне велик!.. Ведь у нас в деревне престольный...

? Оно-то так... — нерешительно поддержал один субъект из державших лошадь.

? Не хочу я рук марать в такой день! — проговорил решительно Митрич и опустил топор.

Четвертый разбойник, первым подавший голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.

Решив «не марать в праздник об меня руки», бродяги предварительно вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили мою лошадь дубиной, а сами бросились по сторонам врассыпную.

Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух. Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и удивлялся, почему не наступает день.

Который час? Я невольно сунул руку в карман и вдруг вспомнил, что мои часы отобраны «чертями». Я совсем оправился, и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце. Как! Ограбить и чуть не убить меня? Меня! Грозу всех воров и разбойников!.. Меня — такого сильного, здорового и способного сыщика, которого так отличает начальство! Постойте же!

Прежде всего, я решил молчать об этом происшествии, а затем принять все меры к поимке этих негодяев.

Легко понять, что приехал я на свою городскую квартиру в самом отвратительном настроении. Обругал ни с того ни с сего вестового, промешкавшего, отворяя дверь, и, не ложась в постель, до семи часов утра проходил по кабинету, обдумывая план поимки грабителей. О ночном происшествии, как и впредь, я решил не сообщать ни моему на­чальнику, у которого по обыкновению был утром с докладом, ни моим подчиненным. Благодарить Бога и судьбу за спасение от смерти, к стыду своему должен признаться, мне и в го­лову не приходило. Оправданием в этом случае могут служить, с одной стороны, молодость (мне было тогда всего 27 лет), а с другой — самолюбие и задетая репутация опытного и находчивого сыщика.

Весь следующий день показался мне бесконечно длинным. Когда стало смеркаться, я отдал распоряжение о наряде двенадцати полицейских чинов, переодетых в партикулярное платье, в ночной обход.

У Новосильцевской церкви я разделил моих лю­дей на четыре группы и определил каждой район ее действий. Предписано было осмотреть в Лесном, в первом, во втором и третьем Парголове все постоялые дворы, харчевни и разные притоны, подвергнув аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей.

Результаты облавы были ничтожны. Арестованные трое бродяг оказались мелкими воришками, ничего не имеющими общего с шайкой грабителей.

Голодный и промокший насквозь (всю ночь шел мелкий дождь), я еле-еле добрел до дома и после пережитых волнений и двух бессонных ночей заснул как убитый.

Эта первая неудача, однако, не разочаровала меня.

На другое утро я направил во второе и третье Парголово трех смышленых полицейских чинов, поручив им разведать от местных крестьян о подозрительных лицах, имеющихся в этом районе. На всякий случай я сообщил, в общих чертах, приметы ограбивших меня разбойников, не дав, конечно, понять, что жертвой их нападения был я сам.

Прошло еще четыре дня, но все предпринятые мной розыски не имели успеха. Разбойники как в воду канули.

Наступило воскресенье, и я отправился на дачу. На этот раз я не торопился с отъездом в город и пробыл в Парголове до трех часов ночи.

Возвращался домой по той же дороге, на той же лошади. Однако, имея в кармане кистень и хоро­ший револьвер, я был далеко не прочь еще раз повстречаться с моими незнакомцами. К моему сожалению, встречи с нечистой силой, так начисто меня ограбившей, не произошло, и я без всяких приключений доехал до городской черты.

Вскоре после этого семья переехала с дачи, и мои поездки в Парголово прекратились.

Подошла осень, ненастная погода торопила дачников с переездом на зимние квартиры.

С каждым днем и мой квартал все более и более оживлялся. Бездомники и любители... чужой соб­ственности роем возвращались с лона природы на старое пепелище. Следствием этого всегда было занесение в уголов­ную хронику Петербурга длинного ряда преступлений — от мелких краж до кровавых убийств включи­тельно.

Эта волна столичных происшествий волей-нево­лей отвлекла меня от поисков парголовских гра­бителей. Пришлось все силы наличного полицейского состава сосредоточить на розысках исключительно в столичном районе.

Судьба как бы нарочно поддразнивала меня: мне удалось в один день раскрыть два запутанных преступления, «накрыть» убийц и ночью на допросе привести их к чистосердечному признанию. А между тем на легком (в смысле розыска) деле — напасть на следы Парголовской шайки — я терпел полную неудачу. В довершение всего некоторые из моих близких знакомых успели заметить отсутствие моей известной им цепочки и часов с моими инициалами. Видя меня часто в дурном расположении духа, одни стали надо мной подтрунивать, объясняя исчезновение вещей проигрышем в карты, а другие, с более игривой фантазией, решили, что у меня есть на стороне «интрижка»... Неуспех розыска угнетал меня.

Прошло около двух недель.

На одном из обычных утренних докладов у обер-полицмейстера, графа Шувалова, он передал мне телеграмму со словами:

? Съездите в Парголово, произведите дознание и сделайте все, что нужно, для поимки преступников.

Телеграмма была такого содержания: «В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена с нанесением тяжких побоев финляндская уроженка Мария Рубан».

Поручение это пришлось мне не по сердцу: и по Петербургу у меня была масса дел, а тут еще поезжай в пригород ради какой-то ограбленной чухонки...

Но граф не переносил возражений, а потому ни­чего не оставалось делать, как покориться.

Узнав о местожительстве потерпевшей, я на моем иноходце в два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний полицейский чин и человек пять праздных зевак без слов подсказали мне, куда завернуть лошадь.

В избе я увидел знакомую мне картину: в переднем углу, под образами, сидел, опершись локтями на деревянный крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской громко охала жертва. Тут же около нее суетились маленький юркий человек, видимо фельдшер, и две какие-то бабы, голо­систо причитая на разные тоны.

Подождав, пока больная несколько пришла в себя и немного успокоилась, я приказал бабам прекратить их завывания и приступил к допросу.

? Ну, тетушка, как было дело?

? Нечистая сила!.. Черт, черт! — заговорила, своеобразно шепелявя, избитая до полусмерти баба...

? А!.. Нечистая сила... Черти!..

Внимание мое вмиг удвоилось, и я принялся обстоятельно расспрашивать.

Вот что на своеобразном русском жаргоне изложила чухонка:

? Отъехала я верст пять от казарм, час-то был поздний, и задремала. Проснулась, вижу: ло­шадь стоит. Стала я доставать кнут, да так и за­мерла от страха. Вижу, по бокам телеги стоят три дьявола: с черными, как вакса, рожами, языки огнен­ные и хвосты лошадиные! Как лютые псы бросились они на меня и начали рвать на мне одежонку... Ко­шель искали. А как нашли мой кошель, так вместе с карманом и вырвали, а в кошельке-то всего, почитай, гривен восемь было... Ну, думаю, теперь отпустят душу на покаяние! Да не тут-то было: осерчал, видишь ты, один, что денег в кошельке мало: затопал копытами, да как гаркнет: «Тяни со старой шкуры сапоги, ишь подошвы-то новые!» И стал это он, сатана, сапоги с ног тянуть, да не осилить ему, ругается, плюется, а все ни с места. Сапоги-то не разношены были, только за два дня куплены... Собрался он с духом, уперся коленищем мне в живот, да как дернет изо всей-то силы, я уже думала, ногу с корнем оторвал, да только сапог подался!.. Тогда другой-то, который держал меня за горло, придавил коленом грудь и говорит: «Руби топором ногу, если не осилишь!»

Захолодело мое сердце, как я услышала, что сейчас ногу мою будут рубить. Да, видно, Богу не угодно было допустить этого. Дернул еще раз окаянный, сапог-то и соскочил. А потом бить меня стали. Избили до полусмерти и в телеге стали шарить... Молоко-то все и вылакали. А после, батюшка ты мой, подошел ко мне вплотную самый страшный из них, выпятил на меня свои звериные глазищи, да и говорит ласковым голосом: «Ну, божья старушка, получи-ка от меня на чаек за молочко и сливочки...» Да как хватит кулачищем меня по шее... Что было со мною дальше, и не помню. Оч­нулась, гляжу: Рыжка у ворот избы стоит, а сама я лежу на дне телеги и на бок повернуться не могу. Голова трещит, а ноги и руки так болят, точно их собаки грызут. Спасибо, соседи увидали, да на руках сволокли в избу.

Старуха, охая и крестясь, опять завопила на разные голоса.

? Не можешь ли, тетушка, припомнить, каковы с виду эти люди были?

? Не люди, а нечистая сила, батюшка! Разве люди бывают с огненными языками и лошадиными хво­стами? Нет, тут сам дьявол со своими помощни­ками. Видно, Бог за грехи мои от меня отступился... — старуха начала бредить...

Для меня все было ясно. Картина нападения, пере­данная потерпевшей, хотя и в сгущенных красках, подсказывала мне, что шайка парголовских грабите­лей, видимо, избегавшая проливать кровь, состояла не из профессиональных разбойников.

В то же время случай повторного ограбления в той же местности рассеял мои сомнения в распадении шайки и вернул мне надежду изловить ее участников.

Сделав нужные распоряжения и оставив трех агентов для собрания на месте происшествия сведений о производстве негласного розыска, я поспешил в город, раздумывая всю дорогу о способе накрытия шайки. Таких способов рисовалось в моем разгоряченном воображении бесчисленное множество, но я решил прежде всего прибегнуть к простейшему из них.

Дня через три я распорядился, чтобы к ночи была готова обыкновенная запряженная в одну ло­шадь телега, такая, в которой чухны возят в го­род молоко. Телега должна была быть также с воз­можно сильно скрипучими колесами. В нее положили два пустых бочонка из-под молока, несколько рогож и связку веревок. Для экспедиции я выбрал состоявшего при мне бравого унтер-офицера Смирнова и отличавшегося необычайной силой городового Курленку.

Переодевшись вечером дома в полушубок, я уже собирался выходить, когда случайно брошенный взгляд на Курленко заставил меня призадуматься...

«А что, если грабители не решатся напасть на мужчину, да притом на такого коренастого, каков этот мой хохол?» — подумал я.

? Курленко, ты женат?

? Так точно, ваше высокоблагородие!

? Иди живо домой, надень кофту и юбку жены, а голову повяжи теплым платком.

Полное недоумение выразилось на широком, румяном, с еле заметной растительностью лице полицейского. Но исполнять приказания он привык без размышлений и с изумительной быстротой.

Возвратясь обратно в кабинет, я присел за письменный стол и начал думать о предстоящей экспедиции. Вдруг слегка скрипнула дверь, и на пороге появилась толстая румяная баба.

? Что тебе тут надо? — спросил я.

? Изволили меня не признать, ваше высокоблагородие, — вытянув руки по швам, зычным голосом проговорила незнакомка.

Я не мог не улыбнуться: Курленко в бабьем одеянии со своей солдатской выправкой был бесподобен!

? Ну, теперь в путь! Меня вы обождите у московских казарм!

Переждав полчаса, я вышел из дому.

В три четверти часа извозчик довез меня до московских казарм, а отсюда, отпустив возницу, я побрел вперед по Самсоньевскому проспекту.

Темнота ночи не позволяла видеть даже ближайшие предметы, и я только тогда различил знакомую мне телегу, когда наткнулся на нее. Я присоединился к сидящим в ней двум моим телохранителям, и мы молча тронулись в путь.

У Новосильцевской церкви я велел приостановить лошадь, так как пора было ознакомить мою команду с предстоящей ей деятельностью.

? Ты, Курленко, пойдешь рядом с телегой... Смотри внимательнее по сторонам и будь на стороже, на случай внезапного нападения. Если придется защи­щаться, пусти в дело кистень, но им не злоупотребляй: бей не на смерть, а лишь бы оглушить, — счел я необходимым предупредить хохла, зная, какая у него тяжелая рука.

? Ты же, Смирнов, ляжешь рядом со мной в телеге, а там видно будет, что тебе делать. «Закрой же нас рогожей, а ты, Смирнов, поубери ноги... Ну, теперь трогай, шагом!

Не скажу, чтобы положение наше было удобное: особенно плохо приходилось Смирнову, детине двенадцативершкового роста: как он ни подтягивал свои ноги, они все-таки предательски торчали из телеги.

? Ваше благородие! — зашептал вдруг Смирнов, когда мы отъехали верст пять от Новосильцевской церкви. — Ваше благородие! У меня судороги в ногах начинаются!..

? Растирай сильнее руками, — посоветовал я, чув­ствуя, что и у меня по ногам забегали мурашки.

«Скверно, если в этот момент мы подвергнемся нападению», — подумалось мне, и я принялся изо всех сил растирать свои скрюченные ноги.

Глухая тишина и глухая ночь стояли вокруг. Только скрип колес нашей телеги нарушал это тя­желое и зловещее безмолвие...

Мы миновали второе Парголово и въехали в со­сновую рощу. Пора было и поворачивать обратно. Я уже собрался было сделать распоряжение о повороте лошади, как вдруг недалеко от нас раздался легкий свист.

? Будьте готовы! — шепнул я.

Предупреждение оказалось своевременным. Едва Курленко успел вынуть из кармана своей женской кофты кистень, как был схвачен злоумышленником за горло! Двое других окружили телегу, а четвертый держал под уздцы лошадь.

Курленко, видавший на своем веку еще и не такие виды, ничуть не растерялся перед черной рожей гра­бителя и с плеча ударил его в ухо. Грабитель с глухим стоном как сноп свалился на землю.

Такая расправа «чухонки-бабы», видимо, привела в некоторое замешательство двух товарищей лежавшего без признаков жизни злодея, но после секундного колебания они, в свою очередь, бросились на Курленко.

Наступила пора действовать и нам. Первым выскочил из телеги Смирнов, а за ним и я.

Я думал, что одно наше появление обратит в бегство нападающих, но разбойниками овладела ярость, и они, не видя у нас в руках оружия, видимо, решились на кровавую расправу, пустив в ход против нас ножи и знакомую мне толстую дубину.

Но и мои люди, не раз подвергавшиеся нападениям, прошли хорошую школу, и все приемы самообороны были ими изучены до тонкостей.

Смирнов ловко уклонился в сторону от бросившегося на него с поднятым ножом бродяги, так что нож, направленный в горло, скользнул лишь по спине Смирнова, прорезав ему, благодаря толстому полушубку, только кожу у лопатки. А когда грабитель замахнулся ножом второй раз, то бравый унтер ударом ноги в живот сшиб противника с ног, и нападающий завертелся волчком от боли.

Пока Смирнов вязал веревками побежденных, я с Курленко старался обезоружить моего старого знакомого — Митрича, которого я сейчас же узнал. Сделать это было нелегко: он отлично владел суковатой длинной дубиной и не подпускал нас на близкое расстояние. Дубина уже дважды задела Курленко, хотевшего ее вырвать. Митрич свирепел и не­истово отмахивался.

Стрелять мне не хотелось. Я решил овладеть Митричем иначе. В руках у меня была веревка. Сделать петлю было делом одной минуты... Я из­ловчился и накинул петлю на Митрича. Еще один взмах дубиной — и затянутый петлей вокруг шеи Митрич зашатался и упал. Чтобы не задушить его, я тотчас же снял петлю и затем связал ему с помощью Курленко ноги и руки.

Четвертый злоумышленник, державший лошадь, благоразумно дал стрекача в самом начале схватки. Преследовать его в такую темную ночь было бесполезно.

Покончив эту баталию, мы привели в чувство од­ного из трех бродяг, наиболее пострадавшего от руки Курленко, и, сложив эту живую кладь на телегу, тронулись в обратный путь, вполне удовлетворенные результатами ночной экскурсии.

Нужно сознаться, что на утро я даже с некоторым удовольствием приступил к допросу и начал, конечно, с Митрича...

Ведь, в сущности, он был у меня в руках, и мне доставляло, не скрою этого, некоторое злорад­ное удовольствие поиграть с ним как кошка с мышью...

Быть может, кто-либо и осудит меня за такое чувство, и он будет прав. Но повторяю опять, я был тогда еще слишком молод, а, кроме того, воспоминание о том грабеже, который учинили надо мной эти негодяи, и о том чисто животном страхе, который я пережил, благодаря им, были еще слиш­ком свежи в моей памяти.

Городовой ввел ко мне рослого и плечистого детину, который при входе скользнул по мне глазами, а затем отвел взгляд в угол. На угрюмо вызывающем лице его еще сохранились следы сажи и красной краски... Я невольно улыбнулся...

Городовой вышел и оставил нас одних.

? Ну-с, как же тебя звать? — задал я обыкно­венный вопрос.

? Не могу припомнить! — последовал ответ.

? Гм!.. Вот как!.. Забыл, значит?. Как же это так?

? Да так!.. Имя больно хитрое поп, когда кре­стил, дал... Пока несли из церкви домой, я и забыл, а пока сюда попал, так и совсем позабыл... Просто никак припомнить не могу!.. — говорил задер­жанный, все еще глядя в сторону, но речь его принимала все более и более наглый оттенок.

? Тэ-э-эк-с, — протянул я. — Что же это ты, бед­няга непомнящий, по ночам с дубиной на большой дороге делаешь?

— Ничего... Так... Хожу, значит, по своим надобностям...

— Какая же такая надобность у тебя была вчера, например, когда ты напал с шайкой на нашу телегу?

— И никакой шайки я не знаю, и никакого нападения-то не было... Так просто подошел, попросить, чтоб подвезли... А на меня, вдруг, как накинутся... Я думал, разбойники!.

— Вот как!.. Притомился, значит, по дороженьке, подломились резвы ноженьки, захотелось подъехать... А на него, бедного, нападают, как на какого-либо разбойника... Ведь так? — сказал я...

Какая-то неуловимая не то улыбка, не то гримаса пробежала по лицу допрашиваемого. Он опять скользнул по мне взглядом, пожал плечами и произнес:

— Именно-с так.

Наступило молчание... Преступник стоял и глядел в угол, а я злорадно думал: «Постой же, вот я тебе покажу “забыл”, мерзавец... Вот я тебя ошпарю».

Я вдруг встал и решительно выпрямился:

— А ну-ка, Митрич, погляди-ка на меня хоро­шенько! Не узнаешь ли? — внушительно проговорил я, отчеканивая каждое слово...

Допрашиваемый как-то вздернулся и взглянул на меня широко раскрытыми глазами.

— Не могу знать, ваше благородие, — быстро проговорил он.

— Но ведь ты — Митрич? — спросил я.

Глаза у него забегали... Он попробовал усмех­нуться, но усмешка вышла какая-то кривая...

— Что же!.. Пускай, по-вашему, буду и Митрич, ежели вам угодно, вам лучше знать... — начал гово­рить он.

— Да, да!.. Именно мне лучше знать. И я знаю, что ты — Митрич. Да и меня ты должен знать! Погляди-ка внимательнее...

Митрич вскинул на меня уже смущенный и недоумевающий взгляд...

— Не могу припомнить! — проговорил он.

— Ну так я тебе помогу припомнить. Где ты был ночью пятнадцатого августа, в самый праздник Успенья Пресвятой Богородицы?

— В гостях у товарища!

— Не греши и не ври, мерзавец! — проговорил я грозно. — Не в гостях, а с топором на большой дороге провел ты этот великий праздник... свой Пре­стольный праздник, — подчеркнул я...

Митрич изумленно смотрел на меня и начал бледнеть, а я, не давая ему опомниться, продолжал:

— Разбойником, кровопийцей засел ты на большой дороге, чтобы грабить и убивать. Как самый последний негодяй и самая жестокая бессмысленная скотина, бросился ты на безоружного с топором! Только потому человека не убил, что «не хотелось в такой праздник рук марать», — сказал я, не спуская с него глаз и отчеканивая каждое слово.

— Да неужто это были вы, ваше благородие? — почти со страхом произнес Митрич, отступая на шаг на­зад.

— Ага! Узнал небось!..

Митрич бросился на колени.

— Мой. наш грех!.. Простите! — пробормотал он.

Вижу я, что надо ковать железо, пока горячо.

— Ну, а ограбленная и избитая чухонка, ведь тоже дело ваших рук?. Да говори смело и прямо. Ведь я все знаю. Признаешься, тебе же лучше будет!

— Повинны и в этом! — хмуро проговорил все еще не пришедший в себя Митрич.

Шаг за шагом удалось мне выпытать у него обо всех грабежах этой шайки. Грабили большей частью проезжающих чухон, которые, вообще говоря, не жаловались даже на эти грабежи.

— Почему так?

— Да видите, ваше благородие, они думали, что мы всамделишные черти! — пояснял Митрич.

Я вспомнил об этом маскараде и потребовал дальнейших пояснений.

— Да, правду говорить, ваше благородие, не хотелось нам напрасно кровь проливать... Нам бы только запугать насмерть, чтоб потом в полицию не доно­сили. Ведь на нечистую силу не пойдешь же квар­тальному заявлять!.. Ну вот для этого самого и комедь эту играли...

— И доигрались до арестантских рот! Эх вы!.. Бедные черти!

Меня заинтересовал еще один вопрос.

— Но ведь со мною-то вы не комедь играли? Ведь действительно убить собрались? А?

Митрич почесал за ухом.

— Да оно, того... сумнительно нам стало... — проговорил он нерешительно.

— Какие такие сомнения?

— Да видите, перво-наперво, ваше благородие, у вас много денег было, не то что у чухны копеечной. А потом часы, значит, цепочка... Человек, видно, богатый и распознал, что не черти, а просто...

— Разбойники!.. — докончил за него я, видя его затруднение. ? Эх вы!.. Бедные, бедные черти!.. Значит, если бы не праздник, то капут? — спросил я уже весело.

Митрич отвел глаза в сторону и замолчал.

Благодаря показанию Митрича дело разъяснилось быстро. Личности задержанных были установлены. Был в тот же день арестован и четвертый из «чертей».

Оказалось, что это были уволенные в запас. По окончании службы они, промотав бывшие у них на дорогу деньги, решили попытать счастья на большой дороге и вернуться на родину с «капиталами». Не попадись они на последнем деле, их нелегко было бы разыскать, так как они уже решили не откла­дывать более отъезда. На пай каждому приходилось по 60 рублей, и этой суммой они решили удоволь­ствоваться...

Из награбленного мне удалось все же разыскать часы с цепочкой, перешедшие чуть ли не в шестые руки... Знакомые, видя эти часы, смеялись и говорили, что я достал их из ада, куда утащили их было «парголовские черти»...

Что ж! Каковы черти, таков и ад!..

Но понятие, что такое физический, животный страх, после этого случая я имею... Как видите, этот страх я испытал не при исполнении обязанностей... В заключение же скажу одно: не дай Бог никому испытать этот страх. Скверное это состояние!