Глава VIII. «ШАРАШКА»
Глава VIII. «ШАРАШКА»
Условия жизни Солженицына в исправительно-трудовом лагере
Воркута. Шестьдесят седьмой градус северной широты. Зимой (а здесь она длится полгода) термометр, как правило, показывает тридцать градусов мороза, а когда — двадцать градусов ниже нуля, говорят, что погода теплая.
Воркута. Шахты. Кирпичный завод. Исправительно-трудовой лагерь — один из островков будущего солженицынского «Архипелага». Однако по стечению обстоятельств волна событий выбрасывает сюда не Александра Исаевича, а неизворотливого Коку Виткевича. («Не смейтесь, — сказал мне в 1975 году в Брянске доцент Николай Виткевич, — своим крепким здоровьем и физической закалкой я обязан тяжелому труду в лагере».)
А труд здесь поистине нелегок. Не выполнишь норму — не получишь дополнительного пайка. А нормы высокие. Это и понятно: страна в развалинах, ей нужны работящие люди и не нужны бездельники. В конце концов, кто при такой трудной ситуации станет жалеть людей, которые так или иначе провинились перед законом? Кто будет даром кормить их за счет детей из районов, опустошенных нацистами? Но Виткевич не лентяй или лодырь. Он с достоинством несет свое бремя. Сурово, добросовестно. И размышляет.
«В лагере мы подразделялись на «мертвых» и «живых», — продолжал свой рассказ Николай Виткевич. — К «мертвым» относили тех, кто не хотел работать, жаловался на свою судьбу, довольствовался основным пайком. Я всегда принадлежал к «живым» — к тем, кто работал. А солженицынский «Архипелаг ГУЛаг» как раз и представляет собой сборник побасенок «мертвых», с которыми Солженицын общался охотнее всего».
Судьба по вине Солженицына забросила Виткевича далеко. Только первые полярные исследователи, достигшие сто лет назад географической широты Воркуты, могли радоваться успеху проделанного пути.
Солженицына же — вы удивитесь, читатель, — судьба не занесла за Полярный круг или в пустыни Средней Азии; она не вынесла его даже из Москвы. На бывшей Большой Калужской улице в Москве стоит большой дом. Его светло-желтая облицовка потемнела со временем; некогда монументальный, сегодня он является диссонансом среди современных зданий. Вскоре после Великой Отечественной войны этот дом был построен для сотрудников Министерства внутренних дел СССР. На строительстве работали заключенные. И одним из них был Солженицын, который выступил здесь в новой, но отнюдь не недостойной для него роли паркетчика.
Он описал этот эпизод своей жизни в романе «В круге первом». Его повторила Наталия Алексеевна Решетовская. Из его описаний следует: охраны — почти никакой. Режим — очень мягкий; никто никому ничего не указывает. Сделал свое — и делу конец. По улицам едут троллейбусы, машины, ходят люди. Заключенные испытывают здесь самое большое и мало кому доступное в заключении блаженство — чувство, присущее человеку при обычном течении жизни.
Солженицын на этой стройке, сидя на карнизе или высовываясь из окна, подолгу беседовал с Наталией Решетовской, которая всегда приносила ему что-нибудь вкусненькое. На свиданиях нельзя было его узнать. Как на всех заносчивых людей, несчастье оказало на него благое действие. Но главное — это дуновение ветра свободы и минувших лет…
Судьбы Решетовской и Солженицына с сего момента будут разворачиваться параллельно.
Если подойти с чисто географической точки зрения, то с 1941 года (хотя их разделяло немалое расстояние) они никогда не были так близки, как теперь, когда Солженицын арестован. Снова это была удивительная любовь… Короткие разговоры в комнатах для посетителей московских тюрем. Отправление посылок и ожидание писем…
Как сложилась судьба Ч. С.[21] (Решетовской) в период, когда Солженицын помогал укладывать паркет на Большой Калужской?
Наталия Алексеевна, чтобы быть ближе к мужу, переехала из Ростова-на-Дону — прекрасного, но все же провинциального города — в Москву.
Я помню, как в мае 1974 года в Цюрихе Александр Солженицын сказал мне:
«Вы должны понять, что, как только кто-либо бывает арестован, советские органы государственной безопасности запрещают ближайшим родственникам въезд в крупные города, особенно в Москву. Те, кто до ареста их родственника проживал в Москве, Харькове или другом подобном большом городе, немилосердно выселялись. В Казахстан. В Сибирь. На Дальний Восток…»
Наталию Алексеевну Решетовскую не преследовали, не заставили в Москве работать уборщицей или кондуктором троллейбуса. Она, как того сама хотела, поступила в аспирантуру при Московском государственном университете.
Если пользоваться терминологией Солженицына, Решетовская не простой Ч. С. Ее собственный муж дал о ней показания во время следствия, обвинил в антисоветской деятельности и полагал, что она будет арестована. Это подтверждает в своей книге и сама Наталия Алексеевна.
А пока что она сломя голову бегает по городу, достает продукты для своего любимого Сани и стремится уделить ему максимум внимания. Чтобы не предаваться грусти, она старается заполнить каждую минуту: усиленно работает над кандидатской диссертацией, подолгу сидит в читальне, пишет мужу письма, вместе с Кириллом Семеновичем, который старается развлечь ее и облегчить ей участь, в четыре руки играет переложения для рояля из бетховенских симфоний, ходит в театр, общается с друзьями. Кто не знал о ее внутренних переживаниях, мог позавидовать интересной и насыщенной жизни этой молодой советской женщины…
Любая стройка однажды кончается. И вот в один прекрасный день в окнах полукруглого дома на Большой Калужской появились стекла. Из них больше не высовывался человек в поношенном офицерском кителе. Что с ним?..
Ходили слухи, что все осужденные по статье 58?й будут сосланы в Сибирь или даже за Полярный круг. Ничего подобного не произошло. По крайней мере с Солженицыным.
Он побывал в двух колониях — в Рыбинске и Загорске. Буквально рядом с Москвой. В Рыбинске он уже не занимался физическим трудом, а работал по специальности — учителем математики. «Работа здесь соответствует мне, а я соответствую работе», — писал он Наталии Алексеевне Решетовской.
В июле 1947 года (через два года и четыре месяца после ареста) он снова в Москве. Точнее: на окраине Москвы, в деревне Марфино. Она расположена по соседству с Останкинским парком, недалеко от знаменитой Всесоюзной сельскохозяйственной выставки; а сейчас на месте деревни стоит Московская телебашня.
Марфинская тюрьма — это старый и просторный монастырь. Солженицын опишет ее в своем романе «В круге первом». Большие помещения с высокими старинными окнами. Прогулки по липовой аллее. Свободное передвижение по всей территории тюрьмы. Письма, которые можно писать и получать. Почти регулярные посещения родственников.
Марфино — это в день:
«Четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах…
Сорок граммов масла для профессоров и двадцать для инженеров…»[22]
Нам это покажется мало? Вероятно, только нам, располневшим современным людям, которым врачи рекомендуют почти такие же порции жиров. Однако кто в Советском Союзе тех голодных послевоенных лет может сказать, что ежедневно получал двадцать или сорок граммов масла, почти полкило белого и вдоволь черного хлеба? (А хлеб у русских является основным продуктом питания.) Украинские или белорусские дети? Колхозницы, заменившие на работе своих погибших мужей?.. Нет, им это только снилось.
Марфино — это тюрьма, где есть…
«…математики, физики, химики, радиоинженеры, инженеры — специалисты по телефонной связи, конструкторы…»[23]
Где можно получить любую книгу из обширных фондов советских научных и университетских библиотек[24] и где в распоряжении ученого любая аппаратура, какая ему только может понадобиться.
Короче говоря, Марфино — это особая тюрьма, где собраны крупные специалисты: и провинившиеся, и невинно арестованные в суматохе тех трудных времен.
«Это был не только привилегированный, но и засекреченный лагерь, где специалисты работали над проблемами и заданиями особой важности» — так характеризует Марфино Михаил Петрович Якубович, который в этой главе книги предстанет в качестве одного из главных свидетелей обвинения. «Попасть туда, — говорит он, — было нелегко. Органы безопасности тщательно отбирали людей, которых туда направляли»[25].
Короче, это был лагерь особого назначения. С точки зрения арестованного, это был рай. На жаргоне заключенных его называют не поддающимся переводу и трудным для понимания странным словом «шарашка»[26].
В сущности, это «заповедник», где содержались крупные специалисты. Как же объяснить тот факт, что именно Александр Исаевич Солженицын попал в эту «шарашку» в Марфино, не только не будучи ученым, но не будучи и литератором (тогда он еще только начинал свои «литературные» опыты)?