«Лев Толстой XX века»: «титан» и «пигмеи»
«Лев Толстой XX века»: «титан» и «пигмеи»
После успеха повести «Один день Ивана Денисовича» Александр Солженицын оказался в центре всеобщего внимания. Подумывали даже о присуждении ему Ленинской премии. Об этом очень сильно и точно написала в открытом письме Солженицыну дочь Александра Трифоновича Твардовского: «…но ведь Вы нигде не упоминаете о том, что Вы обеими руками были готовы принять эту премию. А кто знает, как сложилась бы судьба Солженицына-лауреата?»[94]
Интересная постановка вопроса. В самом деле, кто был бы перед нами сегодня — борец против «варварского коммунизма» или?.. Или…
Каждый новый талант, появляющийся на горизонте, или просто новая тема в литературе привлекают внимание прежде всего литературной молодежи. Так получилось и с Солженицыным. Начинающие авторы стали посылать в Рязань свои рукописи с просьбой высказать свое мнение и дать совет или оценку. А что Солженицын? Его это ужасно раздражало, более того, возмущало, что эти «сыроежки» бесцеремонно лезли к нему, «великому писателю», и покушались на его дорогое время. Но довольно скоро он нашел форму защиты от них, назвав ее «Формой №1». Он долго, серьезно и вдумчиво сочинял эту «форму». Наконец, когда ее разработал, был очень доволен. Этот документ, в истории словесности невиданный по циничности, уникален по своему характеру. Ни один из титанов мировой литературы никогда не позволил бы такого высокомерного и грубо пренебрежительного отношения к молодым авторам. Поэтому стоит привести его полностью.
«Ув…
Вы прислали мне свою рукопись и просите дать отзыв о ней (доработка, совет, можно ли печатать).
Жаль, что Вы предварительно не испросили моего согласия на это. Вам представляется естественным, что всякий писатель может и должен дать Вам отзыв об уровне, о качестве Вашей работы и что это для него не составляет труда. (Подчеркнуто мной. — Т. Р.)
А между тем это очень емкая работа: дать отзыв поверхностный, лишь чуть-чуть перелистав — безответственно; можно либо без основания Вас огорчить, либо так же без основания Вас обнадежить. Дать же отзыв квалифицированный — значит надо по-серьезному вникнуть в Вашу рукопись и оценить не только ее, но и те цели, которые Вы ставите перед своим пером (они ведь могут не совпасть у Вас и у Вашего рецензента).
Состояние здоровья моего и поздний приход в литературу (заставляет меня крайне дорожить своим временем) и делают невозможным выполнить Вашу просьбу.
Поверьте, что безымянный (для Вас) рецензент, постоянно занимающийся подобной работой в журнале, скажем в «Новом мире» (подчеркнуто мной. — Т. Р.), сумеет Вас лучше удовлетворить, чем я.
Всего доброго!
(подпись)»[95].
Вот так Александр Солженицын сам себя развенчивает. В этом собственноручно составленном им документе проявляется внутренняя суть Солженицына как человека, его ярко выраженный эгоизм, приведший к совершенно катастрофическому нарушению писательской этики. А сам ведь он обращался к таким, как К. Федин и Б. Лавренев, и был довольно настойчив. Он считал само собой разумеющимся, что Александр Трифонович Твардовский, у которого действительно не было лишней минуты, уделял ему часы и дни… Дополнительных объяснений здесь не требуется.
И все-таки: в этом исключительном документе отношение Александра Солженицына к миру отражено как нельзя лучше. Можно, по его мнению, общаться только с людьми, которые нужны, которые приносят пользу ему. А с чего он начинал? Как к нему отнеслись те, к кому он обращался на первых порах? Как писатель Солженицын собирал материал для своих литературных произведений?
«Откровенно говоря, это был весьма своеобразный метод. Он встречался с людьми лишь для того, чтобы получать от них нужную информацию. Его оценки фактов и явлений всегда подгонялись под какую-то схему. Все, что он делал, было подчинено одной цели: стать великим писателем; все то, что хотя бы отдаленно приближалось к его схеме, он принимал, а то, что по каким-либо причинам не подходило, отбрасывал»[96].
А когда ему лично нужна была помощь, он без тени смущения, неожиданно, без церемоний мог осаждать человека, не считаясь ни с его занятостью, ни с его возрастом или болезнью, ни с его солидным и высоким саном.
Вот Солженицын разыскал Михаила Петровича Якубовича. Это монументальная фигура. Бывший член ЦК партии меньшевиков; человек, проведший в лагерях более 20 лет. Ныне персональный пенсионер. Ему 84 года. Получить возможность побеседовать со столь информированным человеком для любого писателя или журналиста — все равно что выиграть по лотерейному билету.
Я имел честь с ним встречаться. Извинившись, я спросил: «Михаил Петрович, о чем Вы беседовали с Солженицыным?»
«Солженицын рассказал мне, что намерен писать роман о событиях 1917 года. Он сказал, что много слышал обо мне и это заставило его встретиться со мной и расспросить о том времени. Я не предполагал, что беседую с человеком, придерживающимся антисоветских и антисоциалистических взглядов. Но я почувствовал расхождения в его и моем подходе к фактам, когда заговорил о событиях, в которых принимали участие тогдашние руководители партии большевиков. Я начал рассказывать о них, давал им характеристики, касался их прошлого, объективно говорил о том, что они собой представляли, о той роли, которую они сыграли. Но Солженицын резко прервал меня словами: «Это меня не интересует! Это мне не нужно! (Подчеркнуто мной. — Т. Р.) Эти лица меня не интересуют!» Сначала я не понял, что за всем этим скрыто, я рассказываю обо всем, как было. Я действительно не понимал, как можно хотеть писать роман о событиях 1917 года и не интересоваться ролью руководителей большевистской партии того периода? Как можно написать роман о памятном 1917?м, если не знать о тех, кто делал революцию? Этого я не смог понять.
У меня создалось впечатление, что Солженицын плохо знаком с историей, теорией социализма, что его знания в этом вопросе поверхностны»[97].
Давайте предоставим слово человеку, который сам нашел Солженицына, поскольку видел в нем «родственную душу», человеку, который у себя на даче прятал рукопись романа «Архипелаг ГУЛаг», — бывшему власовскому офицеру Л. Самутину.
«Солженицын расспрашивал меня об армии Власова, о судьбе корпуса, которым командовал генерал Краснов. Но не правда интересовала его. Его интересовало лишь то, что ему годилось. При этом он подчеркивал, что хочет описать власовцев как людей, которые «пусть издали, но сумели погрозить Сталину кулаком». Он принципиально игнорировал факты, например ту простую истину, что армия Власова была составной частью нацистского вермахта и не являлась самостоятельной силой. Когда он писал «Архипелаг ГУЛаг», он говорил: «Вот это будет удар, этого Москва не выдержит»[98].
В этом высказывании, заметил Л. Самутин, как нельзя лучше сочетаются и мания величия, и склонность к авантюризму, и комизм Солженицына. Важнее, однако, то, что двое людей, не знающие один другого и разделенные тысячами километров (Л. Самутин в Ленинграде, а М. П. Якубович в Караганде), утверждают, в сущности, одно и то же.
«В лагере Солженицын встречался с людьми, морально слабыми, озлобленными; они жаловались, сочиняли небылицы. Таких Солженицын поддерживал, способствовал утверждению в них мысли об их несчастной судьбе. Он занимался сбором «лагерного фольклора», а не фактов, то есть собирал бездоказательные россказни заключенных, которые, как это хорошо известно, склонны к преувеличениям, гиперболам и другим эффектным описаниям пережитых ими событий. А собирать материал и действовать на основании собственного опыта Солженицын просто не мог, потому что он почти не знал, что собой представляет лагерь. Он был лишь в Экибастузе, да и то недолго»[99].
«Солженицын пользуется человеческой доверчивостью; искажает истину, сгущает краски!..»[100] — завершает характеристику так называемого литературного метода Солженицына Кирилл Семенович Симонян.
А. Солженицын в своем романе «Бодался теленок с дубом», изданном в Париже, говорит:
«Жизнь научила меня плохому. Плохому я верю больше».
Конечно, если в жизни руководствоваться исключительно негативным подходом, то можно доказать все, что угодно.
Когда я знакомился с альбомом Солженицына шестидесятых годов, мне бросилось в глаза одно обстоятельство. Почти на всех фотографиях снят прежде всего он: на велосипеде, на прогулке, у реки, в позе мыслителя, который по-наполеоновски заложил руку за борт пиджака, и т. п. Лишь один-единственный раз во время прогулки по Днепру он сфотографировал своих соотечественников, отдыхающих в современном, красивом, сплошь из стекла павильоне. И тут же он, чисто по-солженицынски, на фотографии мелким и неровным почерком сделал надпись: «В беседке недалеко от памятника сидят бездельники. Они глазеют по сторонам и читают. С потолка оглушительно орет радио (на снимке его не видно). Высидеть здесь более пяти минут трудно».
Мелочь? И да, и нет. Все, каждое слово, которое мы пишем, рождается в нас; оно является отражением нашего мышления и мира. И это, и «Форма №1» есть отражение отчужденности и даже более — враждебности к людям.
Вернемся к упоминаемому в главе I письму Александра Солженицына в «Литературную газету», где он подвергает нападкам мемуары Ильи Эренбурга и Константина Паустовского. «Во всем видеть только плохое!..» Атака велась полностью с позиций схематического соцреализма и была очень точно рассчитана: атака на авторов, которые со схематизмом никогда не соглашались и чьи произведения были не по вкусу «чиновникам от литературы». Характерно не только то, что здесь Солженицын впервые пытается снискать лавры Герострата, но и то, что его первая попытка войти в литературу есть, в сущности, памфлет, более того — донос. Человек под псевдонимом Ветров остается верен себе. И — это необходимо подчеркнуть — свой донос он пишет с позиций чистейшего сталинизма. В этот период Солженицын работал прежде всего над романом «Шарашка» (позднее получившим название «В круге первом»). Среди немногих людей, посещавших тогда его, был Д. М. Панин, которого Н. А. Решетовская характеризует как близкого друга Солженицына по заключению. С Паниным мы уже встречались. Однако сейчас необходимо охарактеризовать его более подробно. С фотографии на суперобложке книги Панина «Записки Сологдина», изданной эмигрантским издательством «Посев», на нас смотрит круглолицый старик с жиденькими седыми волосами, зачесанными так, чтобы закрыть плешь, с бородкой, подстриженной квадратиком, и с сентиментальным взглядом. Очень напоминает белогвардейского офицера из старого-старого кинофильма. Издатель представляет его как человека, который «уже со школьной скамьи являлся врагом большевистского режима в России». Панин предстает перед нами как какой-то мистик, как человек, которому совершенно чужда логика и близко все, что направлено на подавление всего прогрессивного. Так, например, он описывает, как в период гражданской войны в Испании он восхищался франкистами[101]. А его рассуждения могут вызвать смех у каждого, кто хоть немного слышал об этом или пытался объективно разобраться. Панин был также творцом не менее удивительных политических теорий: он, например, упрекал Гитлера в том, что тот не дал приказ сбросить на парашютах оружие заключенным в лагерях. Эти люди, по словам Панина, сумели бы быстро навести порядок в Советском Союзе.
А уже буквально несколькими страницами дальше он предлагает следующую противоположную стратегическо-политическую концепцию: союзникам следовало бы высадить десант с оружием для заключенных, которые расправились бы с антинародным режимом; двадцать миллионов заключенных были той грозной силой, которая решила бы эту задачу. Одновременно массированное наступление союзников вынудило бы немцев снять часть дивизий с советско-германского фронта. Армии заключенных обросли бы солдатами из советских воинских соединений и, направив свой удар на гитлеровцев, начали бы сражаться за Россию. Русские удержали бы фронт, и за рубежом обороны организовалась бы новая «русская» армия, которая разгромила бы немцев. Во имя новой (следует понимать: царской. — Т. Р.) России…
Спорить с этим невозможно, поскольку спор можно вести лишь там, где не потеряны последние остатки здравого рассудка.
Панин пишет, что «он варился в советском котле». Во введении к «Запискам Сологдина» издатель-эмигрант поясняет: «По окончании техникума автор в течение трех лет был рабочим на заводе. В 1936 году он окончил машиностроительный институт по специальности инженер-механик». Вот каким образом «варился» среди советских «каннибалов» Д. М. Панин.
С этим человеком Солженицын, который в тот период делал вид, будто придерживается «ортодоксальных» и «догматических» взглядов в надежде добиться успеха, часами просиживал за спущенными шторами в своей рязанской квартире. Почему? Солженицын выжидал, где и в каком направлении ему будет удобнее выбиться в люди. Он готов служить и «вашим» и «нашим», лишь бы с их помощью стать известным.
Ибо он мечтает о славе и величии Льва Толстого, и эта мечта часто ставила его в смешные и нелепые положения, выходящие за пределы литературы.
Толстой ездил на велосипеде? Солженицын тоже.
Толстой косил траву? Солженицын тоже. И в каждом подобном случае он не забывал увековечить себя на фотографии.
Толстой носил рубаху навыпуск. Солженицын носит широкий свитер, напоминающий русскую косоворотку. Когда я уезжал из Швейцарии, Солженицын, насколько мне известно, еще не сапожничал, как Лев Толстой, но вполне возможно, что уже в ближайшее время он приобретет треножник сапожника. Забавные мелочи! Да, но ему не просто хочется слегка подражать Льву Толстому. И он начинает делать зигзаги. У Толстого своя собственная философская система. Это — вера, гуманизм («непротивление злу»), русский традиционализм — «крестьянская, мужицкая простота». Солженицыну не терпится внести свою лепту в это дело, и он не скрывает своего неуклонного стремления догнать и превзойти титана мировой литературы — Льва Толстого. А если пренебречь тем фактом, что в основе его жизненных принципов лежит стремление выделиться любой ценой, выдавая себя в обществе за «великана», невозможно понять его политических взглядов, его псевдофилософии — религиозной, мистической, ирреальной и вневременной, — его теории «покаяния» и возврата к патриархальной жизни, непостижимого в своем полном игнорировании общественно-исторической практики «Письма вождям Советского Союза». Под таким углом зрения все становится ясным: то, что «проповедует» Солженицын, — это, в сущности, жиденький отвар теорий Толстого. У Солженицына не хватает времени, чтобы задуматься над тем, что мания величия и истинное величие — понятия отнюдь не идентичные.
Разве Толстой в «Войне и мире» не написал о некоторых руководящих деятелях того времени и о таких исторических личностях, как Наполеон, царь Александр I, Кутузов, русские генералы и наполеоновские маршалы?
Может ли отстать А. Солженицын от Л. Толстого? Поэтому на сцене в его романе «В круге первом» появились Сталин, Берия, Абакумов… В целом он не написал в этой части ничего нового, лишь перечислил отдельные сплетни, имевшие хождение после XX съезда КПСС. И эти страницы, словно инородное тело, никак не вписывались в общую канву романа.
На это обратил внимание и Александр Трифонович Твардовский, порекомендовав сократить эту часть. Не по причинам политического характера. С точки зрения художественного изложения она не имеет логической связи. Роман «В круге первом» более наглядно, чем любое другое произведение Солженицына, показывает его композиционный примитивизм.
В повести «Один день Ивана Денисовича» Солженицын умело воспользовался хорошей идеей — ограничить действие рамками одного дня, создать у читателя впечатление многократного повторения этого отрезка времени и таким образом добиться конечного эмоционального результата.
Однако тот же самый метод, который способствовал успеху повести, примененный при написании романа объемом почти семьсот страниц, привел автора к полнейшей неудаче. В результате возник гибрид романа и политического репортажа, содержащий бессвязные лирические отступления. Поэтому роман трудно читается и от страницы к странице пропадает интерес.
То же получилось и с романом «Раковый корпус».
«Для Солженицына оставалась одна-единственная возможность — добыть материал для литературной сенсации»[102]. И это действительно так.
Сенсация!.. Сенсация! Отныне вот его хлеб насущный!
Все в мире говорят о нем, его фамилия склоняется во всех падежах при каждом удобном случае. Солженицын торопится (и его торопят) всюду вставить свое «компетентное» слово. Вот на III съезде Союза чехословацких писателей зачитывается его письмо в адрес Съезда советских писателей. Эта его нечистоплотная акция в общем и целом способствовала ускорению открытого кризисного развития политических событий в Чехословакии. Из всех государств съезжаются журналисты. Все ждут, что еще преподнесет миру Солженицын — не ради утверждения своего таланта, а по причинам чисто прагматического, конъюнктурного свойства; ради тактических задач современного антисоветизма, политической сущности которого так хорошо соответствуют взгляды Александра Исаевича.