Суд

Судьбу Марковича, Кальмана Асталоша и Гугу решил суд присяжных.

Оба адвоката Марковича работали блестяще: сторонник правительства Чато — тем, что скромно оставался на заднем плане, а независимец Кёрёши — тем, что говорил много и заставил обратить на себя внимание. Сотруднику «Берегской газеты» он сказал, что берегсасская улица Андраши была бы вполне на месте даже в Будапеште. В ресторане гостиницы «Лев» он во всеуслышание дал честное слово, что никогда и нигде не пил такого хорошего вина, как в Берегсасе. За два дня до начала суда Кёрёши в сопровождении сотрудника «Берегской газеты» поехал в Мункач и возложил венок на могилы бойцов времен Ракоци.

Защитник Асталоша, молодой будапештский адвокат Кенез, социалист, принес Марковичу, может быть, еще больше пользы, чем Кёрёши. Он прошел по всему Цыганскому Ряду, входил во многие квартиры, с некоторых из них сделал даже фотографические снимки. Посетил Яноша Фоти и почти два часа разговаривал в его квартире с несколькими рабочими с кирпичного завода. Чато уговорил одного из сотрудников «Берега» спросить Кенеза, что он видел в Берегсасе.

— Я видел ужасающие, возмутительные, отвратительные вещи, — ответил Кенез. — Рабочие кирпичного завода и бочары живут на положении рабов. Цыганский Ряд — это настоящий рассадник туберкулеза.

Когда это заявление было напечатано в «Береге», Чато стал потирать руки от удовольствия.

— Поздравляю вас, сударыня, — сказал он жене Марковича. — Относительно результата сомнения быть не может!

На суде Кенез тоже потерпел неудачу. Суд присяжных, как известно, составляется путем жеребьевки. Прокурор и защитники имеют право отвести шесть фамилий из числа тех, которые окажутся на билетиках, вынутых из урны. Кенез так быстро использовал это свое право, что, когда появилась фамилия владельца кирпичного завода Кохута, он уже не мог отстранить его. Таким образом, Кохут стал членом суда присяжных, который должен был решать судьбу Марковича, Асталоша и Гугу. По своему авторитету и ловкости он был самым значительным из присяжных.

Зал заседания был переполнен. Публика состояла главным образом из дам. Вокруг героев драмы витал сильный аромат духов.

Председательствующий судья Кицбюхлер был в черной визитке. Прокурор, Кёрёши и Чато тоже были в черном. Маркович был одет в совершенно новый венгерский национальный костюм, и это бросалось в глаза, тем более что Асталош не постеснялся появиться на скамье подсудимых в выцветшем сером костюме, а Гугу в одежде из дерюги.

Прежде всего Кицбюхлер рассмотрел обвинения против Марковича.

Первым свидетелем был Йожеф Балинт.

Отец рассказал, как мы играли в карты и как Маркович, жалуясь на боль в желудке, неоднократно выходил во двор.

А долго Маркович отсутствовал? — спросил Кицбюхлер.

— Не знаю, — ответил отец. — Для игрока даже минуты кажутся вечностью, если партнер уходит.

В зале раздался смех. Кицбюхлер призвал смеющихся к порядку.

— Был ли Маркович настолько долго во дворе, что имел достаточно времени, чтобы поджечь конюшню? — спросил прокурор.

— Не знаю, — ответил отец. — Понятия не имею, сколько нужно человеку времени для того, чтобы поджечь конюшню.

— Знал ли свидетель раньше о том, что у Марковича вообще больной желудок? — спросил Кёрёши.

— Да. Если Маркович кушает голубцы или фаршированную рыбу, после этого у него всегда бывает боль в желудке.

Следующим свидетелем была повариха Марковича. Повариха показала, что в день пожара Маркович ел голубцы, из-за чего даже поспорил с женой. Жена Марковича не разрешала ему есть голубцы, так как это было для него слишком тяжелое блюдо.

— Откуда вы знаете, что они спорили? Вы разве были в комнате? — спросил прокурор.

— Нет, я была в кухне. Но если господин Маркович ссорится с барыней, это слышно даже в конце сада.

Домашний врач Марковича, доктор Рейсман, показал, что он систематически лечил Марковича, у которого пониженная кислотность желудка.

Защитники Марковича представили в суд двадцать семь свидетелей, которые за неделю до пожара продали Марковичу в общем пятьдесят две лошади по триста восемьдесят — четыреста пятьдесят форинтов каждая.

— А кому вы продали тех дешевых крестьянских лошадей, которых вы купили за неделю до пожара? — спросил прокурор Марковича.

— К сожалению, не помню. Я веду крупную торговлю и не могу наизусть помнить каждую мелочь. Договоры же о куплях и продажах, как королевскому суду известно, сгорели вместе со всеми моими деловыми книгами в конторе. Для меня это большая потеря! — сказал Маркович со вздохом.

Два конюха Марковича единодушно показали, что в день пожара после обеда Асталош был у них и старался уговорить их выписать газету, названия которой они не помнили.

— Почему Асталош считал, — спросил Кёрёши, — что вам надо выписать именно ту газету, название которой вы забыли? Что он сказал?

— Асталош говорил, — ответил конюх Шомоди, — что только эта газета пишет правду, все же остальные врут, как это угодно Марковичам и Кохутам.

Среди публики произошло движение.

— Видел ли свидетель, как Асталош давал табак Ивану Облоку, по кличке «Гугу»?

— Видел.

— Говорил ли Асталош с Гугу наедине?

— Говорить с Гугу нельзя. Он на все отвечает: гу-гу-гу.

Это вызвало взрыв хохота.

— Предупреждаю публику, что, если она дальше будет нарушать тишину, оскорбляя достоинство суда смехом, я очищу зал, — сказал строго судья Кицбюхлер.

— С Гугу разговаривать нельзя, — продолжал Кёрёши допрос конюха Шомоди, — но к Гугу обращаться можно. Видел ли свидетель, что Асталош обращался к Гугу?

— Видел.

— Слышал ли свидетель, что Асталош говорил Гугу?

— Не слышал.

— Это необходимо установить, — обратился Кёрёши к Кицбюхлеру. — К сожалению, Ивана Облока Гугу опросить нельзя.

— Можно, — заговорил присяжный Кохут, — Гугу не может говорить, но он может показывать.

— Как вы представляете себе это, господин присяжный?

— Благоволите привести подсудимого Гугу к допросу.

По приказу Кицбюхлера Гугу встал перед судебной трибуной.

— Задавайте вопросы! — обратился Кицбюхлер к Кохуту.

— Что вам говорил Кальман Асталош накануне пожара? — спросил Кохут медленно, раздельно произнося каждое слово.

— Гу-гу-гу-гу-гу-гу!

Зал сотрясался от смеха.

— Последний раз предупреждаю публику, если она еще раз нарушит серьезность заседания, зал будет очищен!

— Подсудимый! Если вы не можете нам сказать, что вам говорил Кальман Асталош, то покажите, — сказал энергично Кохут и передал Гугу коробку спичек.

В зале, освещенном четырьмя висячими лампами, была гробовая тишина. Даже судья, прокурор и адвокаты удивились идее Кохута.

Гугу вертел в руке спички и смеялся.

— Прошу господина председателя, — обратился Кохут к Кицбюхлеру, — продолжать допрос подсудимого Облока.

— Гугу, — заговорил Кицбюхлер, — покажите суду, к чему вас склонял Кальман Асталош.

Гугу громко смеялся.

— Я вам приказываю: в интересах правды и в своих собственных вы должны показать суду, к чему вас склонял Кальман Асталош.

Гугу уже не смеялся, но с удивлением и сомнением смотрел на Кицбюхлера.

— Ну! — торопил Гугу председатель. — Исполните свой долг! Покажите нам, чего от вас хотел Асталош?

Коробку со спичками Гугу медленно засунул себе в карман. Затем долго смотрел себе на ладонь, как будто хотел прочесть на ней, что ему делать. Смотрел, смотрел и плюнул на нее. Затем подошел вплотную к Марковичу, отвесил уксусному фабриканту основательную пощечину, такую пощечину, что Маркович упал со скамьи подсудимых на пол.

Судья Кицбюхлер удалил хохочущую, аплодирующую публику из зала заседания. Когда зал очистили, Гугу был оштрафован. Его приговорили к темному карцеру на сорок восемь часов. А так как время было уже позднее, Кицбюхлер объявил перерыв до следующего утра.

Утром выступил прокурор. Он ничуть не щадил Марковича, снова и снова перечисляя говорящие против него факты, но главные удары направил все-таки против Асталоша.

— Нам известно, что Кальман Асталош поставил себе целью поджог всего мира, обрекая на гибель от огня все хорошее, благородное, чистое и святое в прошлом и настоящем человечества. Мы были бы наивными дураками, если бы поверили этому профессиональному поджигателю, что именно конюшню Марковича он хотел уберечь от пожара.

После обеденного перерыва первым выступил Кёрёши, высокий, плечистый мужчина, с красным лицом и с большими, закрученными на венгерский манер усами. У него был низкий, льстивый голос.

Кёрёши рассказал биографию Марковича. Изобразил, как бедный деревенский еврейский мальчик сделался богатым, авторитетным венгерским гражданином.

— Труд, его собственный труд сделал Марковича богатым, венгерская земля, венгерское вино, венгерская песня сделали из него настоящего венгра.

Долго говорил он о занятиях Марковича.

— Марковича называют уксусным фабрикантом. И он, по своей скромности, принимает это наименование. На самом же деле профессия, призвание, жизнь Марковича — это борьба за всемирное признание венгерского вина и венгерской лошади. Маркович производит вино, венгерское вино, которое любит и которым восхищается весь мир! И Маркович торгует лошадьми, венгерскими лошадьми! Венгерская лошадь вписала золотыми буквами свое имя в мировую историю. Ведь на венгерских лошадях наши предки пришли из Азии через Верецкский проход на нашу теперешнюю прекрасную родину. На венгерских лошадях, пробудив всюду страх и вызвав восхищение, они обшарили Германию, Швейцарию, Северную Италию! На венгерских лошадях прогнали славные бойцы берегца Ракоци наймитов императора.

О самом пожаре Кёрёши почти не говорил.

— Я обидел бы присяжных, если бы хоть на минуту допустил, что они не сумеют отличить виновника от жертвы.

Публика, снова допущенная в зал суда, наградила Кёрёши громкими аплодисментами.

Адвокат Кенез был далеко не таким хорошим оратором, как защитник Марковича.

— Это не первый случай в Венгрии, — сказал он, — когда за преступление богатых к ответственности привлекают бедняков.

Этим заявлением он вызвал к себе всеобщую антипатию, дальнейшими же своими словами возбудил прямо- таки ненависть.

Гугу он назвал «трагикомической жертвой капиталистической системы».

— Господин прокурор знаком с социалистическими учениями, по-видимому, только из юмористических журналов. Так что ему можно простить, что он называет социалистов поджигателями.

За эти выражения Кицбюхлер призвал Кенеза к порядку.

— Если бы Асталош поджигал дома всех тех, кто с ним поступил подло и несправедливо, половина Берегского комитата была бы в пламени!

Публика уже не скрывала своей антипатии.

Но Кенез не считался с публикой.

— Народ Берегского комитата когда-нибудь будет гордиться Кальманом Асталошем, — сказал он повышенным голосом, — как теперь он по праву гордится великим Тамашем Эсе!

Как ни старался председатель Кицбюхлер оградить Кенеза от враждебных реплик публики, ему это не удавалось.

Маркович не использовал своего права на последнее слово.

Асталош, который был явно болен и во время процесса сильно кашлял, сказал только несколько слов:

— Я знаю берегских господ с детства. Никогда я от них ничего другого не ждал. Но рано вам радоваться, господа, рано!

Было уже темно, когда присяжные удалились в совещательную комнату.

Их совещание продолжалось полтора часа.

Незадолго до полуночи фабрикант Кохут огласил решение.

— Заявляю по чести и совести, что по уголовному делу Давида Марковича, Кальмана Асталоша и Ивана Облока, он же Гугу, берегсасские присяжные, на основе материала судебного следствия, свободно от всякого внешнего влияния и в поисках одной только правды, вынесли следующее решение:

«На вопрос о том, совершил ли Давид Маркович то преступление, в котором он обвиняется, присяжные большинством голосов ответили: «Нет».

На вопрос, совершил ли Кальман Асталош преступление — поджог, большинством голосов присяжные ответили: «Да».

На вопрос, совершил ли Иван Облок, он же Гугу, то преступление, в котором обвиняется, присяжные большинством голосов ответили: «Нет».

Кенез вскочил.

— Высокий королевский суд! — крикнул он. — В решении присяжных имеется грубое противоречие. Если Гугу не виновен, если он не совершил поджога, то Асталош тоже не может быть виновен…

Через четверть часа председатель Кицбюхлер объявил приговор.

Марковича и Гугу суд признал в предъявленном им обвинении оправданными.

Кальмана Асталоша суд признал виновным в поджоге и приговорил к семи годам тюремного заключения с лишением прав на десять лет.

Публика встретила приговор аплодисментами.

Через два дня после освобождения Марковича бургомистр Турновский устроил ужин в честь уксусного фабриканта, На ужине тост за Марковича провозгласил начальник полиции Пал Шимон.

Гугу, которого Маркович уволил, переселился к дяде Фэчке.

При перевозке в иллавайскую тюрьму у Кальмана Асталоша началось сильное кровохарканье. Сопровождавшие его жандармы доставили в тюрьму труп вверенного им осужденного.

Когда в Берегсасе было получено известие о смерти Асталоша, рабочие кирпичного завода объявили трехминутную забастовку. Рабочие сойвинского завода почтили память Асталоша, прекратив работу на пять минут.

Шахтеры соляных копей с Слатине — в сотне метров под землей — с опущенными к ногам кирками выслушали речь Яноша Фоти, посвященную памяти Кальмана Асталоша.