Школа

С 1 сентября я начал учиться в сойвинской школе. В третьем классе было восемьдесят девять учеников. Из них семнадцать приходили ежедневно пешком из деревни Харшфалва. Харшфалвинские дети уходили из дому в шесть часов утра и все-таки почти ежедневно опаздывали.

— Я вас отучу опаздывать, — говорил учитель Аради. — За каждую минуту опоздания — удар тростью. Наклонись! — кричал он ребенку, дрожащему в ожидании ударов. — Наклонись так, чтобы пальцы рук касались носков ботинок.

— У меня нет ботинок, господин учитель!

— За этот наглый ответ ты получишь сверх полагающихся тебе двенадцати ударов еще три!

И, щелкая тростью, учитель Аради громко считал удары:

— Одна минута опоздания, две минуты опоздания, три минуты опоздания…

Хотя рука учителя действовала довольно быстро, он иногда тратил на это дело добрых полчаса.

Сойвинская школа была намного интереснее берегсасской.

— Федоренко! Перечисли мне главные реки Венгрии.

Федоренко, отец которого только этим летом переехал из леса в Сойву, услышав свою фамилию, встает и молчит. Аради повторяет вопрос. Федоренко молчит.

— Петрушевич, — приказывает Аради Миколе, — скажи Федоренко, что я спросил у него.

Микола переводит вопрос на русинский язык.

— Дунай, Тиса, Драва, Сава, — отвечает правильно Федоренко.

— Где берет начало Дунай? — спрашивает Аради.

Микола переводит вопрос на русинский. Федоренко отвечает по-русински, и Микола переводит ответ на венгерский.

— В Шварцвальдском лесу.

Аради прибыл в Сойву из Трансильвании. Ему минуло уже пятьдесят лет, а в таком возрасте трудно научиться новому языку, особенно учителю, уже много лет ломающему себе день и ночь голову над проблемой, каким образом распределить свое жалованье, чтобы не быть голодным и не ходить в отрепьях, словно нищий. По-русински он не понимал ни слова. Благодаря этому Микола имел возможность помогать своим русинским братьям. Что бы они ни отвечали на вопросы учителя, в его переводе ответы были всегда правильными. Вскоре русинские дети узнали об этом и стали злоупотреблять своим выгодным положением.

— Скажи мне, Чарада, когда происходила битва у Мохача?

Микола переводит вопрос на русинский, и Чарада по-русински же отвечает:

— Хочу есть.

Микола это переводит:

— В тысяча пятьсот двадцать шестом году.

— Правильно! — говорит учитель, и ему непонятно, почему все ученики смеются. Но когда после следующего ответа Чарады класс опять разражается смехом, он догадывается, в чем дело.

— Севелла! Ты понимаешь по-русински?

— Понимаю.

— Что ответил Чарада?

Карой мгновение колеблется.

— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.

— Фельдман! Ты понимаешь по-русински?

— Понимаю.

— Что сказал Чарада?

— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.

Аради качает головой. Несколько минут он думает, потом приказывает Миколе и Чараде выйти из-за своих парт.

Чарада получил пять, Микола десять ударов тростью.

На следующий день утром после случая с харшфалвинцами учитель Аради разразился большой речью:

— Я обращаюсь к венгерским детям, — подчеркнул он. Он взывал к нашему патриотизму и нашей любви к прекрасной венгерской земле, к дорогой родине. Он призывал нас защищать нашу родину, если русинские дети издеваются над венгерской школой.

— Пусть каждый венгерский мальчик считает своим долгом заявить мне, если заметит, что русины издеваются над тем, что для нас священнее всего на свете!

Может быть, если бы учитель бил палкой только русин, мы были бы с ним заодно против них, но в данном случае мы были все против учителя.

С тех пор Аради стал вызывать только венгров и тех русин, которые умели отвечать по-венгерски. Если случалось, что русин не знал урока, то он заявлял, что не умеет говорить по-венгерски, и на этом все кончалось.

Этому привилегированному положению русин стали завидовать некоторые еврейские ребята. Они заявили, что тоже не умеют говорить по-венгерски. А так как Фельдман, переводивший с еврейского на венгерский, был еще более ловким, чем Микола, то еврейские ученики вскоре стали такими же привилегированными, как и русины. Из всех благ культуры они тоже стали получать только одно — удары господина учителя. Но теперь бил он их чаще, потому что с тех пор, как русины и евреи перестали бояться вызовов, им стало скучно, и мальчики пытались рассеять скуку играми.

А игры эти часто бывали несовместимы со школьными правилами.

Как-то Чарада насыпал довольно много песка в чернильницу и, оторвав крылья у двух мух, бросил их на голову сидевшего перед ним Ицковича, потом залез под парту и основательно ущипнул его. Ицкович завизжал.

— Что с тобой, Ицкович?

— Кто-то ущипнул меня.

— Кто ущипнул?

Ицковича ударили ногой. Оп сделал знак головой, что понял предупреждение.

— Меня укусила блоха, господин учитель, — ответил он гордо.

— Блоха укусила? Разве ты не знаешь, что блоха отвечает на вопрос «что», а не «кто»? А если у тебя водятся блохи, не приходи в школу. Сейчас же убирайся домой!

Ицкович пошел домой и целых три дня не являлся в школу.

Но так как Аради подозревал, что Ицковича укусило не что-нибудь, а кто-нибудь, то Федоренко и Фельдман на всякий случай получили по пяти ударов тростью.

Перед рождественскими каникулами на долю сойвинской школы выпала большая честь: ее посетил школьный инспектор Немети из Берегсаса.

— Сойвинская школа, — обратился к нему в присутствии всего класса Аради, — дает красноречивое доказательство культурного превосходства венгерской расы. В классе сидят вместе венгерские, еврейские и русинские дети, и с ними одинаково обращаются. Венгерские дети, господин инспектор, учатся хорошо. Евреи — средне. А русины совершенно неспособны усвоить даже самые элементарные основы знания.

После уроков Немети в учительской наставлял Аради:

— В сойвинской школе обучаются не три национальности, а две. Евреи — это венгры Моисеева вероисповедания.

— А те еврейские дети, которые ни слова не понимают по-венгерски, они тоже венгры?

— Да, здесь, в пограничной местности, и они венгры.

В Берегсасе я был «гордостью» своего класса, но в Сойве я занял второе место после Золтана Фельдмана. Из-за этого причинившего мне боль поражения я до сих пор терпеть не могу древнееврейский язык. Потому что причиной моего поражения был именно древнееврейский язык.

В Берегсасе евреям закон божий преподавал Бела Раппапорт. Если Раппапорт был немного выпивши, он распевал теплым баритоном веселые венгерские песенки; если же он сильно выпивал, то пел старинные грустные еврейские песни. Раппапорт был венгерским патриотом и в дни национальных праздников ходил с красно-бело-зеленой кокардой в петлице. Ему в голову не приходило мучить доверенных ему венгерских детей Моисеева вероисповедания древнееврейским языком.

Сойвинский раввин Ионас Френкель в своих уроках закона божьего делал упор на изучение древнееврейского языка. Как бы хорошо я ни рассказывал ему, каким образом наш предок Иаков обманул своего брата Исава и как сына Иакова, Иосифа, братья продали в Египет, Френкель был всегда недоволен. Он требовал от меня, чтобы я наверстал упущенное в Берегсасе, то есть научился читать по-древнееврейски. Он мучил меня до тех пор, пока я не овладел четырехугольными буквами, но дальше этого я не двинулся.

Ионас Френкель, раввин сойвинский, поленский и харшфалвинский, носил черные полуботинки с застежками, черные бархатные панталоны, белые чулки, черный шелковый кафтан и темно-синюю бархатную шляпу с меховой оторочкой. Когда он снимал в школе шляпу, на голове его оставалась шелковая ермолка. Сойвинский раввин был огромным, тяжеловесным мужчиной. Его холеная борода и волосы были черны как смоль, глаза тоже были совсем черные. Как неприязненно умел он смотреть своими черными глазами! Однажды я видел во сне старого еврейского бога Иегову, того самого, который мстит за грехи отцов детям до седьмого колена. У этого жестокого Иеговы были такие же глаза, как у раввина Френкеля.

Как-то после урока я заговорил с раввином:

— Господин раввин, я хочу посоветоваться с вами по одному вопросу совести.

— Иди к черту! — ответил он.

Вопрос совести, по которому я хотел с ним советоваться, заключался в том, не является ли с моей стороны грехом, что я, сын вербовщика независимцев и внук сотни мудрых раввинов, люблю русина Миколу больше, чем моего двоюродного брата Кароя. Но так как раввин не захотел выслушать меня, вопрос этот остался неразрешенным и я продолжал горячо любить Миколу, который вместе с няней Марусей после смерти Петрушевича переехал к нам в дом.

Я гулял взад и вперед по нашему саду, держа в руках учебник закона божьего. Учебником закона божьего в сойвинской школе служил Ветхий завет. На одной стороне книги был напечатан оригинальный еврейский текст, на другой — венгерский перевод. С венгерским переводом я быстро сладил, но еврейский текст мне никак не давался.

«Вначале бог сотворил небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и дух божий витал над поверхностью вод. И сказал господь: „Да будет свет!“ И стал свет».

Если прочтешь это по-венгерски, все понятно и ты сразу знаешь все, что ты о данном предмете знать должен. Но если прочтешь еврейский текст…

Вместо изучения еврейского текста я играл с Ниной-петухом, имевшим бурное прошлое и неестественные наклонности.

Спустя несколько дней после моего приезда в Сойву тетя Эльза посадила большую пеструю курицу на дюжину утиных яиц. Тетя Эльза объяснила мне, что приходится сажать курицу на утиные яйца потому, что утка не высиживает своих яиц. Карой, и раньше часто видевший кур, высиживающих чужие яйца, говорил мне:

— Подожди! Ты увидишь, как будет горевать курица, когда утята пойдут в воду!

— Почему будет горевать? — спросил я.

— Вас что, ничему не учили в берегсасской школе?

— Она будет горевать потому, что утята плавают, а курица плавать не умеет.

— А зачем же ей горевать? — продолжал недоумевать я. — Странно. Если она хорошая мать, то должна радоваться, что ее дети умеют больше, чем она.

В кучу утиных яиц, предназначенных для высиживания, тетя Эльза по ошибке подложила и одно куриное яйцо. Оно было немного больше обычного куриного яйца, и поэтому она приняла его за маленькое утиное. Утята выходят из яиц на двадцать восьмой день, а цыплята — на двадцать первый. Поэтому понятно, что из одного яйца, согретого пестрой курицей, птенчик вылупился раньше, в то время как другие яйца еще скрывали за скорлупой солнечный свет от своих жильцов. Увидев новорожденного, курица исследовала доверенные ее попечению яйца и задумалась над вопросом, вылупился ли этот потомок раньше времени или же другие опаздывают. «Закон определяется большинством, — решила курица, — этот урод нарушил закон». И пеструшка возмущенно ударила в бок пушистого желтенького цыпленка. А испуганный новорожденный пустился наутек от кровожадной матери. Вряд ли ему удалось бы спастись, не будь я случайно во дворе. Я не понял, почему курица так сердится, но на всякий случай поднял цыпленка с земли соломенной шляпой.

Малыш, которого я назвал Ниной, нашел приют в кухне, в квашне с ватной подстилкой. Выходить во двор ему одному не разрешалось, так как не только его мать, но и все обитатели птичьего двора жаждали его крови. Я сам водил его ежедневно на часок-другой гулять. Когда он был еще совсем маленьким, я держал его в руке, потом он садился ко мне на плечо и в такой позе наслаждался свежим воздухом. Пестрая курица к тому времени уже выполняла обязанности матери по отношению к целой ораве маленьких утят. Если я с Ниной на плечах подходил к ней близко, она начинала, как мне казалось, угрожающе смотреть на меня.

— Вот эта злая дохлятина — твоя мать! — говорил я в таких случаях Нине.

Противоестественные наклонности Нины заключались в том, что он боялся обитателей птичьего двора и безмерно доверял людям. Когда выяснилось, что у Нины растет петушиный хвост и петушиный гребешок, Карой хотел переименовать его, но я не согласился. По моему мнению, Нина и так уже слишком много пережил.

Итак, вместо того чтобы изучать еврейский текст Библии, я играл с Ниной. Кроме меня и Луэгера, во дворе не было никого.

У Луэгера была ревнивая натура. Ему не нравилось, что я играю с Ниной.

«И-а! И-а!» — орал он, чтобы обратить на себя мое внимание. Когда он увидал, что это не приводит к желаемому результату, он подошел ко мне, как обычно делает корова, когда хочет боднуть. Луэгер думал, что этим он испугает меня, и, чтобы успокоить, лизнул мое лицо. Потом он обнюхал скучающую у меня под мышкой Библию. Это навело меня на мысль.

Нину я бросил сквозь открытое окно в кухню и увел Луэгера в угол двора, по ту сторону коровника. Там я долго гладил и обнимал его, а когда мы стали очень большими друзьями, подсунул ему Библию:

— Ешь, Луэгер, кушай!

Луэгер подозрительно смотрел на меня. Вероятнее всего, он думал о том, что я обманываю его и что, когда он захочет начать есть аппетитную книгу, я ударю его по морде. Я спокойно смотрел ему в глаза и продолжал упрашивать:

— Кушай, милый Луэгер! Очень прошу тебя, сделай мне одолжение.

Луэгер наконец уступил моей просьбе.

От книги в твердом переплете ничего не осталось, кроме половины обложки. Эти остатки я бросил во двор нашего соседа — аптекаря.

Вечером, после ужина, дядя Филипп обычно спрашивал нас:

— Дети, выучили уроки?

— Выучили, — ответил Карой.

— А ты, Геза?

— Я все выучил, кроме закона божьего.

— А почему ты не выучил закона божьего?

— Потому что Луэгер съел мою Библию.

— Что? Луэгер съел твою Библию? — удивился дядя Филипп.

— Да. Я играл с Ниной, а он вытащил у меня из-под мышки Библию.

К рождеству, когда мы получили табель, среди всех отличных отметок оказалось одно «хорошо» по закону божьему со следующим примечанием: «В изучении древнееврейского языка ученик никаких успехов не проявил».

Если бы я получил по закону божьему отлично, я, наверное, научился бы по-древнееврейски. Но за то, что Френкель испортил мне отметки, чтобы отомстить ему, я постарался забыть даже то немногое, что знал.

И не только древнееврейскому я не научился. На живом еврейском жаргоне я тоже не умел говорить. Если мне приходилось иметь дело с такими еврейскими мальчиками, которые совершенно не понимали по-венгерски, Микола служил мне переводчиком. Он хорошо говорил по-еврейски. Если он спрашивал, почему я не научусь, ведь это такой легкий язык, я без колебания отвечал:

— Потому что я хороший венгерский патриот!