Защитники республики

С начала польско-советской войны мы вели постоянную борьбу против пересылки амуниции. Первое время получалось очень плохо. Те самые люди, которые готовы были в любую минуту взяться за оружие, убивать и умереть за страну Ленина, не умели и даже не очень хотели делать небольшую работу, — скажем, отцеплять железнодорожные вагоны. А труднее всего было вдолбить им в голову, что для того дела, которое должно быть выполнено в шесть часов утра, поздно приходить в восемь. Затруднения увеличивались еще и тем, что известные всем руководители — Микола, Анна Фоти, Кестикало и я — должны были держаться подальше от железной и даже шоссейной дорог.

Большая часть железнодорожников были чехи. Перевод наших воззваний на чешский язык теперь уже не представлял никакого затруднения — в Сойве мы имели своего постоянного и стоящего выше всяких подозрений переводчика. Зато было почти невозможно заставить чешских железнодорожников, приехавших из районов крупной промышленности, считать своими товарищами, своими братьями ходящих в лохмотьях — в их глазах полудиких — русинских дровосеков. Но когда польское наступление было приостановлено и Красная Армия погнала белополяков, положение сразу изменилось, даже больше, чем было необходимо. Чешские железнодорожники, не всегда подававшие раньше руку русинам, теперь обнимались с ними, и тот, кому надо было явиться в шесть часов утра, приходил на место уже в три часа ночи. Этим я вовсе не хочу сказать, что слабый может рассчитывать только на сочувствие, а сильный — на помощь. Но в нашем случае это было так.

Когда Красная Армия достигла границ Галиции, снабжение оружием и амуницией стоявших в Галиции поляков почти совершенно прекратилось. Раньше поезда прибывали на границу только с опозданием или теряя по дороге несколько вагонов, теперь же они совсем не прибывали. Из-за различных несчастных случаев пути бывали настолько загромождены, что движение прекращалось на целые дни. Составы, стоявшие на открытых путях, подвергались налетам неизвестных «злоумышленников». Нашу работу очень облегчало то, что в эти жаркие дни канцелярия Пари вместо укрепления железнодорожного конвоя сократила его. Каждый большой состав, везший амуницию, сопровождали всего два-три солдата.

Один из польских генералов, Сикорский, обратился с жалобой прямо к французскому правительству, обойдя не только Ужгород, но и Прагу. Французское правительство тотчас же приняло меры. Работавших в Подкарпатском крае железнодорожников сменили в один час. Их места заняли железнодорожники, присланные из Румынии. А поезда с амуницией стали сопровождать кроме чешских солдат, еще и французские цветные войска.

Пока мы были заняты поисками румынского переводчика и раздумывали над тем, с какой стороны можно подойти к цветным солдатам, вблизи Ужгорода взорвался вагон, а на другой день — виадук между станциями Волоц и Верецке. Кто это организовал, не знаю до сих пор. Эпидемия чумы вряд ли распространяется так быстро, как эта эпидемия взрывов. То взрывался вагон, то мост — и это происходило совершенно непрерывно. Железнодорожное движение приостановилось. Чешские саперы на скорую руку строили на месте взорванных мостов новые, деревянные. Мосты эти рушились. Железнодорожная линия, ведущая в Галицию через восточный Прикарпатский край, в один и тот же день была повреждена в шести разных местах.

В результате взрывов из политической жизни Подкарпатского края исчезли два человека — Жаткович и я. Когда выяснилось, что и саперы не в состоянии восстановить железнодорожное движение, с Жатковичем случился нервный припадок. Он прохворал три дня, лежал в постели, а затем поспешил уехать в санаторий в Татры. Садясь в поезд, он еще не подозревал, что никогда больше не увидит ветхих домов своей столицы и что скоро перед ним опять возникнут грандиозные небоскребы Нью-Йорка.

Я оставил Ужгород еще раньше Жатковича. Не по своей воле. После взрыва волоцкого виадука — хотя я ничего общего с этим взрывом не имел — Ходла все же арестовал меня. И для того чтобы трудящиеся Подкарпатского края не вздумали требовать моего освобождения, тотчас же переправил в Словакию, в город Кашшу, который в это время назывался уже Кошице.

Когда два жандарма проводили меня на железнодорожную станцию, я не предполагал, что не увижу больше очень многих товарищей и что скоро окажусь в Красной Москве.

Дорогу от Ужгорода до Кошице я проехал в скором поезде, в довольно удобном полукупе. Один из двух сопровождавших меня жандармов сидел в купе, рядом со мной, другой стоял в коридоре. Когда поезд отправился, я вынул из своего чемоданчика «Массовую стачку» Розы Люксембург и начал читать. Сидевший рядом со мной жандарм был старше меня на несколько лет, с соломенно-желтыми волосами, бритым лицом и в круглых очках. Время от времени он заглядывал в мою книгу. Я думал, что он собирается отнять ее у меня.

— Эта книга написана Розой Люксембург? — неожиданно спросил чешский жандарм.

— Да.

— Роза! — сказал жандарм и глубоко вздохнул.

Я с удивлением посмотрел на моего конвоира. Из скрытых под очками голубых глаз на худощавое, веснушчатое лицо жандарма скатилось несколько тяжелых слезинок.

Я подумал, что мой конвоир пьян или же внезапно сошел с ума.

— Я знал Розу, — прослезившись, сказал жандарм тихо и опять глубоко вздохнул.

На миг у меня промелькнула мысль, что рядом со мной сидит один из убийц Розы Люксембург. Но каким образом убийца мог попасть в чешскую жандармерию, а главное — почему он плачет?

Жандарм, который не был одним из убийц Розы Люксембург, все объяснил.

— Я социал-демократ, — сказал он. — Довоенный социал-демократ. В партию вступил в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда работал в Германии, в Лейпциге. К нам, четырнадцати рабочим, которых тогда принимали в партию, обратилась с речью Роза Люксембург. Прекрасно умела говорить Роза! Вы слышали ее? Видели? Нет? Я видел ее, слышал и даже пожимал ей руку. Какой это был человек, наша Роза! А мерзавцы убили ее!

Жандарм тяжело дышал.

— Когда я вступил в партию, на Балканах была уже война. Роза тогда сказала нам: «Может быть, завтра вас, товарищи, оденут в военную форму и дадут в руки оружие. Оставайтесь пролетариями также и в одежде, данной императором, и никогда не забывайте, что винтовкой можно стрелять не только в своих братьев, но и во врагов, что стрелять допустимо и необходимо именно во врагов, в настоящих врагов». Прекрасно умела говорить наша Роза!.. Я не забыл того, чему меня учила Роза. Я был плохим, очень плохим солдатом австрийского императора. В военной форме я тоже оставался пролетарием. И когда мы прогнали императора и была провозглашена республика, я сказал партии: распоряжайтесь мною, товарищи. А мне ответили: вступай в жандармерию республики, там ты лучше всего можешь бороться против врагов республики — реакционеров и монархистов. Я послушался. Много старых рабочих социал-демократов повиновались этому приказу. А теперь мы боремся против таких врагов республики, которые читают Розу — и Ленина.

Жандарм умолк.

В течение нескольких секунд я думал объяснить ему, в чем заключается его долг. Но потом, вспомнив Седлячека и Лорко, передумал. Тогда я еще не умел видеть разницу между предателями и теми, кого предатели ввели в заблуждение, и в каждом подозревал провокатора.

Несколько часов я спал сидя. Проснувшись, увидел, что в купе я один. Винтовка жандарма стояла в углу, но его самого не было. Когда мы подъезжали к Кошице, в купе вошел другой жандарм — громадный крестьянский парень из Моравии. Он был страшно удивлен, что его товарища нет рядом со мной. И стал допытываться, куда тот девался.

— Наверное, в уборную пошел, — сказал жандарм после короткого раздумья.

Он сел рядом со мной, чтобы не оставлять без охраны, пока другой вернется. Но жандарм в очках не вернулся.

Когда мы прибыли в Кошице, станционная охрана обыскала весь поезд, но жандарма в очках нигде не нашли. Он слез с поезда по дороге — оставив своего арестанта, винтовку и другого конвоира.

Моравский жандарм повел меня в полицию, нещадно ругая по дороге.

В полиции меня поместили в общую камеру, где сидели еще пять человек. Все пятеро были словацкие крестьяне. В первую минуту они приняли меня подозрительно, считая кем-то вроде барина. Но когда я выскреб из заднего кармана брюк табак и поделился с ними, мы сразу подружились. Они увидели, что я не барин.

Наша дружба выразилась главным образом в том, что они всячески выпытывали у меня, не обокрал ли я, не убил ли кого-нибудь. И высмеивали меня, когда я сказал, что сам не знаю, за что меня сюда привезли.

— Ты еще новичок в этом деле, братец, если думаешь, что этого надо стыдиться. Времена теперь не такие, чтобы стыдиться чего бы то ни было, — поучал меня, хитро подмигивая, совсем лысый крестьянин со свисающими усами. — И если ты думаешь, что я спрашиваю тебя из любопытства, то ошибаешься. Я желаю тебе добра. Самая главная ошибка новичков заключается как раз в том, что они никогда не знают, что надо отрицать и что признавать. Запомни, братец, и раз навсегда намотай себе на ус, что отрицать все так же вредно, как и все признавать.

Поучавший меня так мудро был фальшивомонетчиком. Его четыре товарища сидели в тюрьме за поножовщину. В те времена пырнуть человека в живот считалось так же: легко, как до войны красть яблоки в поповском саду. О человеке, нож которого вошел в тело глубже, чем следовало, говорили как раньше о человеке, хватившем лишку.

На следующий день после моего прибытия меня повели на допрос. Допрашивавший меня молодой полицейский офицер не сказал, почему меня привезли в Кошице. Он говорил только, что произошло между Ужгородом и Кошице. Пытался узнать, что случилось с жандармом в очках. Я тщетно твердил, что не знаю; офицер мне не верил. Велел отвести обратно в камеру, но ночью позвал опять.

— Подумайте хорошенько, — сказал он предупредительно, — и признавайтесь, пока не поздно.

Так как я не признавался в убийстве своего конвоира, четверо жандармов избивали меня в течение добрых двух часов. Когда меня отвели обратно в камеру, я был весь в крови. Пять словаков по-братски ухаживали за мной.

— Видишь, не слушался меня, — сказал лысый фальшивомонетчик. — Не тем ты должен оправдываться, что не платил в корчме фальшивыми деньгами, — это ты как раз мог бы признать, — а тем, что эти деньги ты получил от еврея с черной бородой на ярмарке за корову с кривыми рогами. А если ты еще вдобавок ругал чернобородого еврея большевиком, то в худшем случае получил бы несколько пощечин за то, что продал свою корову большевику.

С нар, на которых я лежал, мне был виден сквозь решетки окна дом, в котором жил мой дядя Фердинанд Севелла в бытность его учителем танцев в Кашше. Это напомнило мне сразу о том, что в Кошице живет мой двоюродный брат, Дёрдь Севелла, который теперь был адвокатом и, как я знал по газетам, известным защитником по уголовным делам. Я спросил своего друга-фальшивомонетчика, нельзя ли как-нибудь передать отсюда письмо на волю.

— Хоть целую почтовую контору! — ответил он.

Я тут же написал письмо. На следующий день оно пошло по своему назначению.

Через три дня меня повели на допрос.

На этот раз меня допрашивал сам начальник полиции Клима.

Клима — это живой кусок истории. Очень многие писали уже об этом интересном человеке, который в течение ряда лет был близок к императору Францу-Иосифу, а затем служил начальником полиции в больших городах Чехословацкой республики. Все, писавшие о нем до сих пор, характеризовали его как мерзавца и хитреца, но глупого человека. Они были неправы. Клима был очень умным и чрезвычайно добросовестным полицейским. Настолько умным, что понимал не только слова полученных им инструкций, но и то, что скрывалось за этими словами, и настолько добросовестным, что точно выполнял даже то, чего не смели приказать ему хозяева. В 1914 году он был начальником полиции города Праги. Когда австрийский императорский министр внутренних дел дал ему указание принять энергичные меры против русских шпионов — он начал беспощадную борьбу против чешских патриотов. Сотни людей попали благодаря ему в руки палача, десятки тысяч — в тюрьму. Это он арестовал и велел пытать буквально до смерти старую больную жену бежавшего за границу и занимавшегося там пропагандой в пользу создания чешской республики профессора Масарика. Когда Чехословакия сделалась республикой, а Масарик — президентом республики, чехословацкое правительство послало Климу в Словакию с заданием энергично действовать против монархистов. Клима понял, чего от него ожидает чехословацкое правительство: тюрьмы Словакии наполнились недовольными крестьянами и бунтующими рабочими.

Клима был внешне довольно внушительной фигурой, но когда я увидел его, он уже немного потолстел и сильно полысел. Одевался он элегантно, но скромно. Говорил изысканно-вежливо. Когда меня привели к нему, он предложил мне сесть и закурить. Не обиделся, когда я отказался от папиросы. Извинился, что вынужден говорить со мной по-немецки, так как не успел еще научиться венгерскому языку, хотя знает, что это очень красивый и богатый язык. Прежде чем спросить меня о чем бы то ни было, он сообщил мне, что исчезнувшего с поезда между Ужгородом и Кошице жандарма в очках поймали на станции Шаторалья-Уйхей.

— Бедняга сошел с ума, — сказал Клима. — Представьте себе, господин Балинт, в жандармской казарме, куда его привезли, он призывал своих товарищей повернуть оружие против их угнетателей. Несчастный стал большевиком. И это — ваша вина, господин Балинт! К сожалению, это ваша вина. Об этом нечего и спорить. Я вас прошу только об одном, господин Балинт: объясните мне, как это возможно так быстро свести человека с ума. Что вы говорили ему, что давали ему? Он словно белены объелся. Вы говорите — ничего? Но почему же тогда этот несчастный сошел с ума? Что вы говорите, господин Балинт? От угрызений совести? Может быть, потому, что он недостаточно хорошо вас охранял? Ах, вот что… Вы считаете, его мучила совесть потому, что его использовали против рабочих? Честное слово, я до сих пор не знал, что у наших жандармов такая чувствительная душа. А вы, — перешел Клима на другую тему, — все же утверждаете, что защитники республики жестоки? Этого вы никому не говорили? Я не утверждаю, что вы это говорили, но могу доказать, что вы это писали. А письмо — разве не вы послали его господину адвокату Дёрдю Севелла?

Клима предъявил мне мое письмо, посланное двоюродному брату.

«Черт возьми, мерзавцы перехватили мое письмо!» — подумал я. Но действительность оказалась куда хуже.

— Когда мой друг Севелла передал мне это письмо, мы с ним долго беседовали о вас, господин Балинт. Мой друг Севелла информировал меня, что вы происходите из семьи с дурной умственной и моральной наследственностью, что в вашей семье уже до вас был одни большевик — если не ошибаюсь, один из ваших дядей. Это грустно, господин Балинт, очень грустно. По-человечески я очень жалею вас. Но как защитник республики я вынужден думать о том, что люди с дурной наследственностью так же опасны для общества, и даже еще более, чем преступники. Зная это, вы, наверное, не будете удивляться, если в интересах общества, а в известной степени и в ваших собственных, я вас строго изолирую. Максимально строго.

Клима сдержал свое слово. Четыре месяца и девятнадцать дней продержал он меня в одиночке. Кроме своих тюремщиков, я не видел за это время ни одного человека. А говорить я не мог даже с тюремщиками: они мне не отвечали. Таким образом, я совершенно не знал, что происходит на воле.

В течение первых недель я все высчитывал, насколько продвинулась вперед Красная Армия. Я старался не быть, слишком большим оптимистом, принимал в расчет все трудности перехода через Карпаты. Но при этом был уверен, что Красная Армия сумеет преодолеть все трудности. Теперь они уже во Львове… Теперь дошли до Стрыя. Теперь они в Лавочне… в Верецке… в Сойве… в Мункаче…

По моим расчетам, красные должны были быть уже в Кошице, но их не было. На улице играл военный оркестр. Я прислушивался: не «Интернационал» ли? Нет, играли не то.

Из одной крайности я впал в другую. Я оплакивал своих товарищей, которые уже, наверное, все мертвы. Оплакивал их, а потом опять начинал высчитывать, когда красные дойдут до Кошице.

Стало прохладно, а потом и холодно.

Но русских товарищей я не дождался.