1 мая 1919 года

После окончания наменьского сражения управляющий имением графа Шенборна, Сабольч Кавашши, добился разрешения тарпинским и наменьским кулакам осмотреть вместе с чешскими и румынскими солдатами поле битвы. Кавашши, которому было около сорока пяти лет, рано постаревший от сытой жизни и множества любовных похождений, Кавашши, который давно считался пожилым человеком и который много времени проводил в постели из-за слабости сердца и сильной подагры, — в бурях последнего года сильно помолодел. Когда габсбургская монархия рухнула и народ Подкарпатского края прогнал из деревень старост и жандармов, Кавашши скрылся в Мункаче, где жил в полном уединении. Но когда в феврале 1919 года в Подкарпатский край пришел через Верецкинский проход отряд польских легионеров, чтобы завоевать для Польши русинские земли, Кавашши появился снова. Он был одним из организаторов армии добровольцев, прогнавших поляков обратно в Галицию. С этого времени Кавашши установил постоянную связь с бывшими офицерами, находившимися в Мункаче и Берегсасе. Когда 21 марта 1919 года в Будапеште была провозглашена пролетарская диктатура, а в Подкарпатском крае Микола Петрушевич, Янош Фоти, Тамаш Эсе, Игнац Моргенштерн и Геза Балинт создали Русинскую Красную гвардию — Кавашши буквально ушел «в подполье». Он жил в деревне Намень, в погребе старосты Варади. Отсюда он поддерживал связи с бывшими офицерами, которые организовали контрреволюцию изнутри, отсюда же он вошел в контакт с внешней контрреволюцией — с наступавшими из Кашши к востоку чехами и подвигавшимися из Марамароша к западу румынами. Тех и других он пригласил от имени патриотов в Будапешт. Вечером 30 апреля он приветствовал — на ломаном французском языке — вошедшего в Намень генерала Пари. Он ел и пил с румынскими и чешскими офицерами, а в полночь ему взбрело на ум приказать наменьским девушкам явиться в церковь, которая служила офицерам рестораном.

Генерал Пари разрешил кулакам убивать, но у них были другие намерения. Им хотелось схватить живыми несколько раненых — пять-шесть «красных бандитов», чтобы как следует «помучить их» — народу в назидание и показать тем самым миру, как подыхают «красные собаки».

— Этого можно, — говорили они, освещая лицо каждого раненого, — и этого тоже.

Остальных приканчивали чешские и румынские солдаты.

Троих «бандитов» нашли мертвыми. Четвертого, Миколу Петрушовича, захватили живым. Пятого искали напрасно.

Микола Петрушевич лежал без памяти на берегу Тисы. Из его трех ран текла кровь. Голова и туловище находились на песке, ноги — в воде. К великой радости наменьских и тарпинских кулаков, он еще дышал. Увидев, что кулаки хотят спасти красногвардейца, один из румынских жандармов с такой силой ударил ногой наменьского кулака Томпу, что тот упал навзничь.

— Хальт! — крикнул Томпа по-немецки.

Чешский солдат, поднявший уже винтовку, чтобы разбить голову раненому, отслужил когда-то так же, как и Томпа, четыре года в австрийской армии. Он инстинктивно повиновался австрийской команде. Когда минутное замешательство прошло, Томпа встал и протянул румынскому солдату свой украшенный бантиками кисет. Кроме него, пожертвовали своими кисетами еще три кулака и этим спасли жизнь Миколы Петрушевича.

К утру все убитые были убраны. Сняв с них одежду и башмаки, их всех одного за другим бросили в Тису. Таким способом чехи и румыны «похоронили» за один час около двух тысяч русинских красногвардейцев. Убитых же чешских и румынских солдат рано утром опустили в братскую могилу. По приказу Пари с похоронами очень торопились. После бурной ночи наступил день Первого мая.

Быстро добив раненых и убрав мертвых, чешские солдаты немедленно принялись за украшение полуразрушенной деревни. Украсили ее французскими и чехословацкими трехцветными флагами и красными знаменами. Так приказал председатель Совета министров Чехословацкой республики.

Премьер Тусар, посылая чешских и словацких солдат против Венгерской Советской республики, подчеркивал, что война ведется за настоящий социализм против «восточного» большевизма. Для того чтобы продемонстрировать эту свою точку зрения, правительство распорядилось, чтобы вся страна, а также и борющаяся за «настоящую» демократию армия отпраздновала день международной солидарности — Первое мая. На фронт выехали агитаторы.

— Хрен редьки не слаще! — говорили, глубоко вздыхая и громко ругаясь, наменьские и тарпинские кулаки, увидев в руках чешских солдат красные знамена.

Староста Варади, в уцелевший каким-то чудом дом которого поместили раненого Миколу Петрушевича, собственноручно сорвал водруженное на крышу дома красное знамя. Чешские солдаты задержали скверно ругавшегося старого крестьянина и повели под конвоем в здание школы, где помещался штаб.

Илона Варади побежала к Кавашши. Графский управляющий ущипнул щечку молодой женщины, но Варади отпустить отказался.

— Значит, и чехи такие же свиньи? Опять то же самое? Значит, и они такие же безбожные разбойники-большевики? — кричала Илона Варади.

— Брось политику, дочь! И главное — не ори. Твой отец дурак и потому заслужил это.

— Но…

— Никаких «но», — перебил ее сердито Кавашши. — Перед таким красным флагом, вывесить который велел французский генерал, я всегда снимаю шляпу и другим рекомендую делать то же самое.

Когда Илона рассказала охранявшим Миколу кулакам, что ей сказал Кавашши, кулаки, в злобе на графского управляющего и на чехов, тотчас же хотели покончить со своим пленником. Жизнь Миколы снова спас Томпа.

— Хальт! — крикнул Томпа по-немецки и, заслонив своим телом лежавшего на полу раненого, стал поучать остальных: — Если собаку выменяли на пса, то мы должны беречь этого мерзавца как зеницу ока. Тогда он может нам пригодиться. Если же управляющий Кавашши — а я так думаю — уважает этот красный флаг потому, что он — не настоящий красный флаг…

— Есть! — крикнул, ударив себя по лбу, кулак Шимончич, служивший четыре года на войне санитаром. — Я уже все знаю! Для того чтобы солдаты не заболевали настоящим тифом, от которого они могут умереть, им прививают какой-то слабый, безвредный тиф, который защищает от настоящего. Так же обстоит дело, наверное, и с этим чешским красным флагом. Его дают в руки солдат, чтобы они не тянулись за настоящим…

— Так и есть! — крикнул Томпа. — Давайте выпьем! А этого мерзавца, — он указал на Миколу, — я потом повешу собственными руками на красном флаге.

— Но сначала немного погладим его, — сказал Шимончич.

— Пей, брат, ней!

Кулаки пили и пели:

Избили старосту

Большой дубиной.

Лежит наш староста

Да под рябиной.

Берег Тисы был занят румынами, которые изредка открывали пулеметный огонь по залегшим на другом берегу красным аванпостам. Румыны стреляли только для виду, вреда своему противнику они не причиняли. Красные же берегли боевые припасы и не отвечали на огонь.

Генерал Пари с тяжелым сердцем распорядился о праздновании Первого мая.

— С военной точки зрения — это легкомыслие, а с политической — просто отвратительная игра, — сказал он.

С приказом Тусара он, разумеется, не считался. Когда один из чешских полковников сослался на приказ премьера, Пари прямо высказал свое мнение:

— Премьер Тусар имеет право приказывать — этого оспаривать я не стану. Он приказывает; кто хочет, будет его слушать, а я не хочу. Господин полковник, я служил когда-то в Марокко. Марокканский султан тоже имел право приказывать. А спросите: кто ему повиновался?

То, что в Намени все же отпраздновали Первое мая, было заслугой Эрне Седлячека. Именно он умудрился заставить Пари отдать такое распоряжение. Потому что Седлячек, после получасового знакомства с генералом Пари, научился обращаться с ним лучше, чем кто бы то ни было другой в Чехословацкой республике. А между тем Седлячек был не французом, а чехом, и не военным, а коммивояжером по продаже пива и — чего он никогда не упускал добавить — политиком. Это был курносый, рыжий господин лет около сорока, с веснушчатым лицом и небольшим брюшком. Одежда его была постоянно пропитана запахом пива и сигар. С 1910 года он числился секретарем брюннской организации и членом центрального комитета союза торговых служащих, считался неплохим агитатором, умевшим прекрасно маневрировать. Председатель центрального комитета союза торговых служащих Клейн немного ревновал к Седлячеку. Поэтому, когда началась мировая война и военное министерство предоставило профессиональным союзам возможность освободить от военной службы незаменимых для них руководителей, Клейн, при составлении списков, о Седлячеке забыл. Седлячека взяли в солдаты, и всю войну он служил фельдфебелем в санитарном поезде.

Когда война кончилась и Чехия сделалась республикой, а несколько чешских правых социал-демократов — министрами, о демобилизованном фельдфебеле забыли все. Чтобы вынудить руководителей социал-демократии заметить его, Седлячек начал на каждом шагу критиковать министров-социалистов. Его жена, торговавшая во время войны продуктами питания и собравшая немного денег, тщетно упрекала демобилизованного фельдфебеля:

— Вместо того чтобы ругать своих более ловких товарищей, ты бы лучше попросил их устроить тебя на какую-нибудь доходную должность.

Но Седлячек не обратился к знакомым министрам, а наоборот, агитировал против них. Расчет его оказался правильным. Его вызвали в Прагу. Клейн разговаривал с ним отечески-дружеским тоном. Седлячек же, вспоминая проведенные в санитарном поезде годы, разыгрывал воинственного солдата. А когда Клейн спросил его, почему он не отдает свои знания и способности на службу молодой республике, Седлячек ответил:

— Бездельничать по-барски в Праге — дело не для меня. Но на мою саблю Чехия может всегда рассчитывать!

— Ты хочешь быть военным? — спросил Клейн с удивлением.

— В этом я действительно кое-что понимаю, — ответил Седлячек.

Седлячек надеялся, что Клейн подкупит его, послав на такое место, где можно будет нажиться, например в интендантство. Но вместо этого Клейн послал неугодного ему человека агитатором в армию, действующую против Русинской Красной гвардии.

Седлячек понял Клейна.

— Если я не поеду, он будет кричать на весь мир, что я трус. Если же я поеду и буду агитировать против большевиков, то скомпрометирую себя в глазах левых.

После краткого колебания Седлячек решил поохать. Но настроен он был воинственно: ему очень хотелось броситься на Клейна, давшего ему на прощание наряду с мудрыми советами рекомендательное письмо к генералу Пари.

Перед отъездом Седлячек собрал подробную информацию о французском генерале и обо всей его жизни. Поскольку прошлым Пари заинтересовались все банки, которым он тотчас же по приезде в Прагу предлагал большие денежные сделки, такого рода информацию было сравнительно нетрудно получить.

Луи-Филипп Пари, генерал французской республиканской армии, кавалер Почетного легиона, родился 11 августа 1872 года в столице острова Корсика, городе Аяччо. Не только в том городе, но, как он часто подчеркивал, даже на той самой улице, где впервые увидел свет император Наполеон I. Отец Луи-Филиппа, Шарль — Филипп Пари, был таможенным чиновником высокого ранга, который, после отстранения от занимаемой должности за некоторые, очень остроумно придуманные, чрезвычайно трудно доказуемые и, главное, очень прибыльные злоупотребления, переехал в Тулон, чтобы там наслаждаться плодами этих злоупотреблений: ничем не нарушаемым спокойствием, обеспеченной жизнью и тем общественным положением и популярностью, которые с этим связаны. Своего единственного, очень подвижного, коренастого, черноволосого сына Луи-Филиппа он отдал в военную школу, ту самую, в которой молодой Наполеон Бонапарт когда-то изучал необходимые для артиллерийского офицера науки. Кое-как окончив школу, молодой Луи-Филипп отслужил два года в одном из марсельских полков и четыре года в верденском артиллерийском полку, затем был послан в Африку, в иностранный легион. Там он получил повышение — стал капитаном, потом майором и рано или поздно, наверное, сделался бы командиром иностранного легиона, если бы не оказался таким большим любителем шуток и если бы некоторые парижские газеты не подняли шума из-за того, что майор Пари за мелкие нарушения дисциплины не только приказал запороть до смерти семерых солдат иностранного легиона, но и арестовал двух французских сержантов.

Вернувшись в Париж отставным майором, Пари начал тратить отцовское наследство на шампанское, женщин и другие не менее дорогие удовольствия. Истратив все свое состояние, он стал делать долги. Когда же и это оказалось невозможным, Пари женился. Он выбрал себе спутницей жизни хорошо сохранившуюся вдову, старше его лет на пять, двоюродную сестру жены тогдашнего председателя совета министров Франции, Кайо. В связи с этим Луи-Филипп Пари был возвращен во французскую армию в чине подполковника и получил назначение в военное министерство. Биржевая игра, которую он вел на деньги своей жены, была настолько удачна, что Пари сумел не только уплатить долги, но даже сколотить небольшое состояние. Тогда он развелся с женой, что ни в какой мере не повредило его военной карьере, — и даже, наоборот, было для него полезно, — так как за это время премьер Кайо вышел в отставку.

В августе 1914 года, несколько уставший от изрядно испытанных радостей жизни, Пари вспомнил, что родился в том же городе, что и Наполеон. Он попросил послать его на фронт. Четыре недели провел он в прифронтовой полосе, потом вернулся в столицу и с тех пор работал в военном министерстве, в отделе военной пропаганды. Когда премьер Клемансо отдал бывшего премьера Кайо под суд по обвинению в измене отечеству, так как Кайо был против продолжения войны и выступал за заключение мира, полковник Пари давал свидетельские показания против своего бывшего родственника и протектора. По этому случаю он и получил орден Почетного легиона. В последний год войны — уже в чине генерала — он состоял комиссаром по снабжению одной из французских армий.

В конце марта 1919 года французское военное министерство отпустило генерала Пари в распоряжение правительства вновь возникшей Чехословацкой республики. В это самое время чехословацкое правительство начало войну против Венгерской Советской республики. Пари приехал в Прагу 1 апреля, а 17 апреля был уже в Восточной Словакии, в городе Кашша. 19 апреля он взял на себя командование армией, оперирующей против Русинской Красной гвардии.

Затаив в душе смертельную ненависть к своей партии, Седлячек прибыл в город Мункач, где думал застать главный штаб. Но в это время Пари был уже в Берегсасе, и Седлячеку тоже пришлось поехать туда.

Гостиница «Хунгария» была занята генеральным штабом. Седлячек вынужден был нанять комнату в более скромной гостинице «Лев». Приложив полученную от Клейна рекомендацию, он письменно попросил у Пари аудиенции. Ожидая ответа, он провел весь день в кафе гостиницы «Лев», куря сигары и попивая вперемежку то пиво, то черный кофе. Из двух кусков сахара, подаваемых к черному кофе, он — по старой привычке — опускал один в карман жилета. Ответа от Пари он так и не дождался.

Кафе, где неделю тому назад работала еще комиссия красных по снабжению детей одеждой, было полно шумливыми берегсасскими гражданами. Лилось вино, и языки развязались. Выпив две-три бутылки вина, каждый берегсасский гражданин начинал вспоминать, что красные хотели его повесить. После четырех-пяти бутылок каждый клялся, что он стоял уже под виселицей и, если бы белые в последнюю минуту не прибыли… Аптекарь Лайош Кишбер, пивший вино с коньяком, после шести бутылок вскочил на стол и, ударяя себя кулаком в грудь, кричал:

— Эти мерзавцы не только хотели меня повесить, но на самом деле повесили! Я висел на веревке пять часов…

Седлячек с нетерпением ждал ответа Пари и каждую минуту смотрел на часы. А так как ответ все еще не приходил, он заказывал все новые и новые кружки пива. Человек, тихо пьющий пиво, был для крикливых, пьющих вино берегсасцев чуждым элементом. Он скоро обратил на себя общее внимание, вызывая подозрение и враждебные чувства.

Первым пристал к нему аптекарь Кишбер, тот самый, который пять часов висел на виселице.

— Если ты пьешь пиво потому, что у тебя нет денег на вино, — сказал Кишбер, пошатываясь у стола Седлячека, — обратись ко мне. Скажи мне так: милый, дорогой, золотой, ваше благородие, прошу тебя покорно…

Тут аптекарь пошатнулся, упал на стол Седлячека и, ухватившись за скатерть, потянул за собой две пивных кружки, несколько чашек из-под кофе и полную окурков пепельницу.

— Нашего Лайоша убивают! Эта свинья, которая пьет пиво… Венгры, не давайте в обиду нашего Лайоша…

Хозяин «Льва» крикнул в открытое окно на улицу:

— Караул! Караул!

Хотя чешский патруль появился быстро, все же он опоздал. Из двух ран на голове Седлячека уже текла кровь. Пьющие вино венгры разбили на круглой рыжей чешской голове одну из пивных кружек.

Патруль взял человек двадцать венгров, которые затем были перевезены в военную тюрьму по подозрению в большевизме. Седлячека отправили в военный госпиталь, где выяснилось, что у него ничего серьезного нет. Ему перевязали голову, благодаря чему Седлячек приобрел определенно воинственный вид.

Доложив французскому и чешскому правительствам о подавлении берегсасского большевистского восстания, генерал Пари пригласил к себе того чеха, о котором сам писал, что он «один устоял против вооруженной красной банды численностью около ста человек».

Генерал не слишком обрадовался, узнав, что раненый — тот самый чешский социал-демократ, письмо которого с просьбой об аудиенции он порвал, сказав: «Очень нам нужны болтающие свиньи». Но Седлячек быстро преодолел антипатию французского генерала к агитаторам. После получасовой беседы Пари знал, что если генерал имеет какие-либо политические поползновения (желает, например, стать диктатором или императором), то ему необходимо заигрывать с левыми, а Седлячеку стало ясно, что всякий, кто хочет иметь хоть какой- нибудь вес в Чехословакии, должен быть франкофилом.

Генерал решил сделаться другом народа и взял Седлячека к себе в качестве политического советника. Седлячека одели в форму рядового пехотинца и выдали кавалерийские сапоги выше колен, со шпорами. По красному значку на груди каждый мог видеть, что он социалист, а по перевязанной голове — что он не из тех социал-демократов, которые ведут войну, сидя в редакциях парижских газет. Во время наменьского сражения он был в Берегсасе, но рано утром 1 мая спешно выехал в Намень. Оратором на празднике Первого мая был, конечно, он.

Все время, пока проходила демонстрация, Седлячек стоял по левую сторону генерала Пари. Когда генерал подносил затянутую в белую перчатку руку к своему кепи с золотым украшением, чтобы приветствовать демонстрантов, Седлячек быстро снимал кепку и, размахивая ею, кричал в толпу:

— Да здравствует наша великая союзница — французская демократия!

— Ура! Ура!

Шагавший во главе шествия коренастый фельдфебель нес огромное французское знамя, старший унтер- офицер — чешское знамя, а капрал — украшенный цветами красный флаг. За ними шел оркестр, играя марсельезу. Потом — по восьми человек в ряд — три роты чешских легионеров. Шествие замыкали идущие в большом беспорядке наменьские кулаки, которые вчера еще ходили в рваных штанах и в ботинках с искривленными каблуками, а сегодня вырядились уже франтами — в сапогах, синих брюках и в жилетах с серебряными пуговицами.

На площади перед церковью стояла сколоченная из досок трибуна, украшенная французскими и чешскими трехцветными знаменами и красными флагами. Вокруг трибуны разместились войска, образуя правильный четырехугольник. Наменьские крестьяне и множество детей сновали за спинами солдат и слушали произнесенный Седлячеком на чешском языке торжественный доклад, из которого они не поняли ни слова. Зато никто не мог отрицать, что у этого «челяка» хорошее горло. Голос его гремел. Было также очевидно, что солдатам слова его очень понравились: когда дежурный старший лейтенант сделал знак, все три роты так долго и громко кричали «ура», что было слышно, пожалуй, в Берегсасе. Седлячек говорил с подъемом, несмотря на то что его слова прерывал треск румынских пулеметов.

Продолжавшуюся полтора часа речь Седлячека молодцевато — в три минуты — перевел на словацкий язык молодой лейтенант, стоявший все время навытяжку на трибуне. После словацкого лейтенанта с речью выступил управляющий графа Шенборна — Кавашши. Он не был оратором, как Седлячек, и воином, как словацкий лейтенант. Все же он справился со своим делом.

— Кто борется против большевиков, будь то валах или челяк, — родные братья, — сказал он.

Это понравилось наменьским хозяевам. Понравилось также и то, как Кавашши представлял новый порядок. Их только удивляло, что Кавашши называл себя и своих слушателей «словацкими земледельцами».

— Пес мой — словак, а не я, — шепнул своему соседу Томпе Шимон Шимончич.

— Раньше твой пес словаком был, а сейчас — ты словак! — ответил Томпа. — Теперь наш черед. Без выгоды Кавашши наверняка не называл бы себя словаком. Умный человек за большие деньги съест даже дерьмо, — и все же останется венгром.

Затем оркестр опять сыграл марсельезу, и на этом официальная часть праздника окончилась. Начались развлечения для народа.

Чешские солдаты показывали гимнастические упражнения. Народ нашел это скучным. Тем больший успех выпал на долю следующего номера. Капрал, работавший в мирное время в каком-то странствующем цирке, попросил куриное яйцо, которое он проглотил на глазах у всего народа, а потом вынул его из носа какого-то чешского солдата. Пять раз глотал капрал яйцо и пять раз снова доставал его. Но шестой раз он ни за что не пожелал повторить свой номер. Говорил, что сыт и что больше яиц у него в желудке уже не помещается.

— Если чехи все таковы, то под их властью цены на яйца будут не высокими, — решил Шимончич. — Пять раз глотать одно и то же яйцо!..

Это привело его в такое грустное настроение, что даже самые лучшие шутки чешского циркача не веселили его больше.

Закончив свои номера, чехи предложили венграм показать свое умение.

Кулаки только этого и ждали.

— Идет! — сказал с достоинством Томпа. — Мы охраняем в доме старосты Варади большевика, мы его приведем сюда и в назидание народу снимем с него живого шкуру.

Один из понимающих по-венгерски словацких солдат перевел слова Томпы.

— Какого большевика охраняют эти венгры? — спросил Седлячек, который для приобретения популярности остался среди зрителей.

— Раненого красногвардейца! — ответил Томпа.

— Он не обыкновенный красногвардеец, — добавил хвастливо Шимончич, — а начальник Русинской Красной гвардии — Микола Петрушевич.

Седлячек был очень заинтересован. Знаменитый пленник!.. Гм… В его мозгу появились сотни великолепных планов. Он еще не знал, как ему лучше использовать такого пленника: что будет выгоднее для него, Седлячека, — большой ли процесс или же трогательный акт помилования, но одно он знал наверняка — на таком пленнике можно нажить себе капиталец.

Сначала Седлячек сам пытался — с помощью переводчика — уговорить кулаков передать пленника военным властям. Но тут все его красноречие оказалось тщетным.

Тогда Седлячек обратился к генералу Пари.

Генерал послал в дом Варади фельдфебеля с четырьмя солдатами. Томпа сказал фельдфебелю, что если он забирает пленника, то пусть вернет, по крайней мере, тот табак, который кулаки отдали ночью за Миколу. Чешский фельдфебель, не понимавший ни слова по-венгерски, считая, что венгры чинят ему препятствия, так ударил Томпу ногой, что тот перекувырнулся три раза.

— Если ты так умеешь кувыркаться, — сказал стонущему Томпе какой-то наменьский куманек, — выступай на площади перед церковью.

Тем временем чешские солдаты уже уложили Миколу на носилки.

По распоряжению Пари, чешский полковой врач промыл и перевязал раны знаменитого пленника.

— Раны опасны, но не смертельны, — докладывал полковой врач генералу. — Весьма вероятно, что при хорошем уходе раненый выздоровеет.

Седлячек успел уже разъяснить генералу, что можно сделать с таким пленником. Из всех его прекрасных планов Пари больше всего понравилась идея большого процесса. Об этом он сказал Седлячеку. Но он умолчал, что, после того как суд приговорит большевистского генерала к смерти, он, Пари, в день своего провозглашения русинским президентом или диктатором намерен помиловать побежденного противника. Он не знал точно, кто именно, но помнил, что не то Цезарь, не то Наполеон, а может быть Александр Великий, когда-то уже поступил подобным образом.

Он отправил раненого в госпиталь берегсасской военной тюрьмы на собственной прекрасной машине, украшенной французским флажком. На той же машине приехал в Берегсас и Седлячек, торопившийся обратно в Прагу, чтобы показаться там с забинтованной головой.

Генерал Пари послал начальнику берегсасского госпиталя с сопровождавшим Миколу солдатом служебную записку, угрожая ему военным трибуналом в случае, если он не вылечит раненого.