Красный Петрушевич

Когда я вместе с родителями переехал из Берегсаса в Будапешт, Микола, будучи тогда четырнадцатилетним мальчиком, бросил школу и поступил конюхом к уксусному фабриканту Марковичу. Пятнадцати лет он работал на строительстве узкоколейной подъездной железкой дороги между Сойвой и Поленой. Ему было шестнадцать лет, когда вместе со стариком Тамашем Эсе он начал хождение по деревням. От Яноша Фоти, руководившего в то время рабочим движением в Береге, он получил несколько книг с советом внимательно вчитываться в каждую строку. Микола много трудился над полученными от Фоти книгами, но мало что в них понял. От Филиппа Севелла, у которого он письмом просил совета по какому-то делу, он тоже получил вместе с советом несколько книг. Одна из этих книг — «Кобзарь» Шевченко — стала для Миколы библией.

Когда у Гродека мы с ним вместе ели хлеб императора, я дал ему прочесть «Тараса Бульбу» Гоголя. Микола, никогда ничего не просивший и вообще не любивший подарков, попросил меня подарить ему эту книгу. С этого времени Микола Петрушевич имел две библии.

В дивизионной тюрьме у него было достаточно времени, чтобы опять читать книги, вроде тех, которые давал ему когда-то Фоти. С помощью Кестикало Микола теперь уже понимал прочитанное, хотя некоторые места он воспринимал по-своему. В то времена я был самоуверенный и во что бы то ни стало хотел учить Миколу.

Но Кестикало отговорил меня.

— Оставь Миколу в покое, Геза. Когда дойдет до дела, он всегда будет знать, что нужно.

Кестикало оказался прав. Когда дошло до дела, Микола разделил землю, организовал армию и упорно воевал. Его победили, но его имя полетело на крыльях славы и вошло в сердца народов Подкарпатского края. Его поражение было подготовкой победы. Может быть, народ не совсем понимал это, но чувствовал.

Поэтому Красного Петрушевича любили и ждали не только под Лесистыми Карпатами, но и далеко за границами этой маленькой страны.

Он дал народу землю, поэтому господа заключили его в тюрьму.

После его освобождения из тюрьмы многие думали, что он живет в том лесу, где когда-то Ракоци встречался с босым Тамашем Эсе и девушкой-цыганкой, играющей на чудесной скрипке. Другие рассказывали, что, когда Микола находился в Москве, он попросил у Ленина снадобье, чтобы залечить беды народные.

Твердый, умный, мужественный русинский батрак, Микола сделался легендарным героем. А легенда растет быстрее бурьяна, она выносливее дуба. Это происходит по двум причинам — из-за плохого знания прошлого и безмерно наивного представления о будущем. Прошлое, привычное дает ей форму. Поэтому герой легенды делается внешне несколько похожим на святых церкви. Будущее — надежда на будущее — дает легенде о герое содержание; именно эта надежда на будущее предписывает герою бороться и побеждать.

Микола был достоин любви и уважения за то, чем он стал в действительности. Но вождем своего народа Микола — Красный Петрушевич — стал не только благодаря своей железной воле и непоколебимой вере в свое дело, но и благодаря созданным вокруг его имени легендам.

Легенды эти не рассеялись и тогда, когда Микола — после забастовки по случаю приезда Жатковича — вернулся домой в Сойву и поступил на работу дровосеком. Святой, работающий дровосеком и питающийся кашей и кукурузой! Он был, может быть, единственным человеком в Подкарпатском крае, который не знал, что Красный Петрушевич является героем легенд, святым. Микола стал дровосеком, чтобы жить жизнью самых близких ему людей, и там, где он больше всего чувствовал себя дома. И нам было легче добиться для него амнистии, чем уговорить его бросить работу дровосека, переехать в Мункач и занять, вместо изгнанного Лорко, пост председателя совета профессиональных союзов.

— Послушай, Микола, если ты будешь руководить профсоюзами, они сразу же получат определенный революционный характер. А ты, как председатель совета профессиональных союзов, будешь окончательно легализован, — доказывал я ему.

Но мои аргументы не убедили Миколу. Только по категорическому приказу партии он согласился переехать в Мункач.

Под его руководством совет профессиональных союзов твердо и упорно боролся за повышение жизненного уровня рабочих. Но еще большее значение имело то, что каждый, вступивший в этот период в профессиональный союз, чувствовал себя так, будто он поступает добровольцем в Красную Армию. В это время в партии было очень мало членов, так как мы, может быть, слишком осторожно подходили к приему. Но благодаря помощи профессиональных союзов каждый подкарпатский трудящийся успешно выполнял указания нашей двадцать восьмой партии. Никто из партийных руководителей, известных властям, не принимал участия в борьбе против перевозки амуниции. Борьба была все-таки выиграна.

Микола был очень высок и костляв. Его широкое бритое лицо было покрыто веснушками, светлые волосы густы, как львиная грива. У него был большой мясистый рот. Когда он смеялся, оба ряда его блестящих белых зубов сверкали. Смеялся он громко, как ребенок.

В городе он тоже оставался лесным жителем, солдатом, — например, никак не мог подружиться с воротником и галстуком. Он носил воротник и галстук в кармане и надевал их, только когда приходилось разговаривать с представителями власти. В качестве председателя совета профессиональных союзов ему нередко приходилось произносить речи. Сказки, которые он часто вставлял в свои речи, были сказками леса. Однажды отчет Миколы для конференции профессиональных союзов был подготовлен мною. То, что Микола потом говорил, было столь же похоже на то, что я подготовил, сколь живой, полный листьев дуб — на хорошо обструганное дубовое бревно. Тем, что он говорил, как он выражал свои мысли своим языком, своим твердым гремящим голосом и, конечно, не в последнюю очередь своими сказками, он прямо-таки гипнотизировал своих слушателей. Он фанатически ненавидел, фанатически любил, фанатически верил и поэтому так умел превращать людей в фанатиков, что тысячи, десятки тысяч были готовы по одному его слову ринуться с голыми руками против штыков, пулеметов, пушек.

Но он хотел повести в атаку не безоружных людей. Советуясь с Кестикало, с Анной Фоти и со мной, он с большой предусмотрительностью и железной энергией подготовлял борьбу, которую называл «настоящей борьбой». Микола мечтал напасть с тыла на воюющих против Красной Армии белополяков через Верецке и Лавочне. По этому плану, одновременно с Красным Петрушевичем, наступающим через Верецке в Галицию, медвежатник Михалко должен был напасть на польских панов, перейдя через марамарошские горы. Михалко приезжал в Мункач два раза. Он подробно договорился, какова будет его задача, запомнил, где он должен будет встретиться в Галиции с Миколой, и даже заранее наметил, в каком месте народ Подкарпатского края будет приветствовать всадников Буденного.

Меня Микола не хотел взять с собой в Галицию. Он и Кестикало были того мнения, что во время восстания мое место в Мункаче. Когда повстанцы придут в Лавочне, мы объявим в Подкарпатском крае всеобщую забастовку и натворим столько дел для жандармов и полицейских Ходлы, для солдат и легионеров Пари, что те и думать не смогут о том, что происходит в Галиции. Когда — после взрыва виадука между Волоцем и Верецке — меня арестовали и увезли в Кошице, план изменился только в том отношении, что предназначенная для меня работа — руководство всеобщей забастовкой — была передана Анне Фоти.

Все было уже подготовлено самым тщательным образом не только в Подкарпатском крае, но и по ту сторону границы, в Лавочне, куда Кестикало часто ходил по своим кузнечным делам. Кому было нужно, знал уже точно день и час.

Власти были слепы и глухи. С тех пор как всадники Буденного перешли границы Галиции, ни Пари, ни Ходла не обращали внимания на подкарпатских трудящихся. Даже перевозка амуниции перестала их интересовать. Они были заняты другим. Пари проводил большую часть ночи в переговорах с глазу на глаз с Ходлой, а целые дни — в переговорах с Гордоном.

Телеграф сообщил, что конница Буденного приближается к Львову.

— Послезавтра!

За день до назначенного времени Миколу разбудили в три часа ночи. Не жандармы пришли за ним, а парень из Верецке принес письмо от Кестикало.

«Не знаю, что случилось, — в Лавочне переворот. Со здания сельского управления сорвали польский флаг, но на его место водрузили не красное знамя, а украинское. Я сейчас двинусь туда. Там встретимся. Торопись. Юха».

Около полудня Микола вместе с галичанином Гагатко прибыл в Лавочне. Если бы в Лавочне не было такой большой сутолоки и Гагатко не знал так хорошо города, то Микола тотчас же попал бы в руки врага. Гагатко повел его в хижину дровосека и уговорил оставаться там, пока он, Гагатко, найдет Кестикало. Через час с небольшим Гагатко вернулся с известием, что Кестикало вместе с «нашими» находится в лесу. Другая новость, принесенная Гагатко, заключалась в том, что Лавочне занято «Украинской национальной армией», руководимой двумя французскими офицерами и украинским адвокатом Беконом.

Гагатко чувствовал себя в лесу Лавочне так же дома, как Микола в лесу Цинка Панна. Лес кишел, как муравейник. Там скрывались не только те, кто бежал из Лавочне от «Украинской национальной армии», но и сотни украинских рабочих и дровосеков, которые еще несколько месяцев тому назад удрали от принудительной вербовки поляков. Когда Микола наконец добрался до леса, Кестикало уже успел установить связь между лесом и теми, кто остался в Лавочне. Курьерами служили дети, собиравшие землянику и грибы.

— Что случилось? Вполне понятно, — информировал Миколу Кестикало. — В Лавочне провозгласили «Великую Украину». Кто именно? Тоже не вопрос. Французских офицеров мог послать сюда только Пари, а адвокат — это тот самый, который сидит в правлении акционерного общества «Латорца». Сейчас вопрос только в том, чего хотят люди Пари?

— Об этом мы подумаем, когда будет свободное время. А теперь у нас, Юха, другие дела.

— Это правда. Но, к сожалению, к этим другим делам мы не подготовлены. Мы должны были прийти сюда с полутора тысячами винтовок. А наш тыл должна была прикрывать всеобщая забастовка. Теперь же…

— Прежде всего мы займём Лавочне! — крикнул Микола. — Об остальном поговорим потом.

Когда стемнело, люди из лесу начали наступление на деревню с трех сторон. Они были вооружены только топорами, дубинами и — боевой решимостью. Как позднее выяснилось, «Национальная гвардия» состояла всего из восьмидесяти двух человек. Она была разоружена без одного выстрела в течение нескольких минут. Два французских офицера удрали на автомобиле обратно в Подкарпатский край, но стрыйский адвокат, который был либо глупее этих офицеров, либо храбрее, остался в Лавочне. Два лавочнинских дровосека привели этого молодого, но уже лысого человека, в очках и спортивном костюме, в сельское управление. Там его допросил Кестикало.

— Вы не знаете, господа, что делаете! — воскликнул с большим пафосом адвокат. — Боже всемогущий! Вы вносите раздор в среду украинского народа теперь, как раз теперь, когда наконец пробил час освобождения. Наши два врага — русские большевики и польские паны — бьют друг друга, а мы можем сейчас одним махом покончить с ними, могли бы покончить с ними, если бы только каждый украинец исполнял свой долг.

Адвокат, который за словом в карман не лез, хотел завербовать Кестикало для дела «Великой Украины».

— Вы мне скажите только одно, господин адвокат, — спросил его Кестикало, — что заставило французских офицеров возглавить украинских националистов, а генерала Пари — дать вам оружие?

— Вы должны были бы только радоваться, что нам удалось приобрести в борьбе против двух врагов такого ценного союзника! — ответил адвокат.

— Неужели, господин адвокат, вы все еще не понимаете, что говорите с одним из ваших врагов, с настоящим вашим врагом — с большевиком?

— Вы шутите! Большевики находятся к востоку от Львова, и им никогда не переступить порога Львова!

— Никогда — это слово громкое, господин адвокат! Но теперь речь не об этом. Оставим пророчества, и лучше скажите, чего вы хотите? А самое главное — кто поручил вам это грязное дело? От кого вы получили деньги и сколько?

— Я плохо себя чувствую, — сказал адвокат. — Нельзя ли попросить стакан воды?

От этого кретина адвоката я узнал только, что подстрекал их генерал Пари, а деньги давали два попа. Черт знает, что им было нужно. Но вот что нам нужно — это стало ясно.

— Будем действовать, Юха, — проговорил Микола.

Кестикало разослал гонцов по всем направлениям. Микола распределил вооруженных людей. Пока он решал, как из одного вооруженного человека сделать троих или хотя бы использовать его в двух местах, прибыл почти с двумястами вооруженных людей двухголовый Вихорлат.

— Я считаю, что десять Жатковичей не могли бы наделать столько глупостей и свинства, сколько этот сопляк губернатор. Своим поведением он сыграл нам на руку, — сказал двухголовый с сияющим лицом. — Анну Фоти и Ицковича арестовали; теперь, как бешеные, ищут Миколу и Кестикало. За несколько часов негодяй Ходла арестовал столько народу, что не надо было даже устраивать забастовку, — вся работа и без того приостановилась.

Из людей Вихорлата Микола организовал четыре роты, не очень больших, зато надежных. Кестикало отправил трех человек для установления связи — одного к Михалко или, если медвежатника не будет, — к темнолицему Медьери, а двоих — в Ужгород и Мункач.

В шесть часов утра на площади перед сельским управлением стояли пять рот. Часть людей была в форме — кто в польской, кто в чешской, кто в старой австрийской. Часть — в штатском. На голове некоторых солдат были рваные шляпы. Многие штатские носили гусарские шапки или старомодные немецкие солдатские фуражки. Вооружение соответствовало одежде. У одних были винтовки, у других вилы. Но у большинства был гуцульский топор с длинной ручкой.

Тут же собралось все население Лавочне от мала до велика. Ночью люди не спали, но на рассвете никто не хотел идти домой. Разошелся слух, что будет говорить Красный Петрушевич. Однако слуху этому не верили даже те, кто распространял его.

— Красный Петрушевич!

На утреннем собрании старый лавочнинский дровосек Иван Мешко первым обратился к солдатам.

— Да благословит всемогущий бог Красного Петрушевича! — сказал Мешко. — Остальное нам скажет Красный Петрушевич.

Микола подошел к перилам балкона.

В утомленном, измятом, небритом, немного сутулом человеке никто не узнал бы героя легенд. Увидевшие его вытаращили глаза. Им не верилось, что это тот самый человек, о котором столько говорили, кого так давно ждали.

Его встретила глубокая тишина. Никто не приветствовал этого, возникшего из легенды живого человека.

— Братья!

Сильный — на этот раз немного хриплый — голос Миколы глухо разбивался о скалы Верецкинского прохода.

— Братья! На расстоянии нескольких дней ходьбы от нас, там, где восходит солнце, солдаты Ленина дерутся с польскими панами и с польскими жандармами. В этой борьбе должно решиться, люди ли мы, свободные люди, или же тягловый скот, будем ли мы жить счастливо в лесах Карпат или они будут бросать тень на наши могилы.

Внешность и жесты Миколы были как у любого подкарпатского рабочего. И говорил он на языке народа, но шлифовал его по книгам Шевченко. Все понимали и чувствовали, что он говорит. О той земле, которую они все любили. О тех страданиях, которые все перенесли. Он не сказал ничего нового, но все же поразил своих слушателей. Он говорил довольно спокойно, как бы уговаривая, но всех зажигал.

Над тихой площадью то тут, то там слышался вздох.

На одном конце белокурая женщина высоко подняла вверх своего плачущего ребенка:

— Не плачь, Ванечка! Смотри — там Красный Петрушевич!

— Красный Петрушевич! — звонко кричала другая женщина.

И через миг из тысяч глоток вырвался ликующий возглас:

— Красный Петрушевич! Красный Петрушевич!

В воздухе замелькали кулаки, топоры, винтовки.

— Красный Петрушевич! Красный Петрушевич!

Голос Миколы тонул в этой буре.

Несколько секунд он стоял неподвижно. Лицо его покраснело, глаза сверкали.

Сильно взмахнув правой рукой, он указал дорогу на восток.

Рано утром отец Гордон узнал, что Лавочне находится в руках украинских националистов, и совсем не удивился. Он так часто предсказывал это, что и сам поверил: стоит только водрузить украинский флаг от Карпат до Днестра — и вся Украина сразу же будет принадлежать его хозяину, «Дженерал моторс». Он сам убедил себя в этом и ни минуты не сомневался в успехе. Тотчас же отдал он распоряжение отцу Брауну скупить сколько возможно галицийских нефтяных акций. Эти акции с начала продвижения русской Красной Армии были на бирже почти совсем обесценены. Отец Браун разослал телеграфные инструкции пражским, парижским, цюрихским и лондонским биржевым агентам.

На другой день отца Гордона рано, еще до зари, вырвал из самого сладкого сна двуязычный Вихорлат.

— Плохи дела, отец!

Когда миссионер понял, в чем дело, он побежал к Пари.

Генерал находился в своем кабинете, сидел в походной форме перед письменным столом над картой Галиции. Он диктовал приказы.

— Ваше превосходительство! — крикнул вне себя от волнения Гордон. — В Галиции… большевики…

— Знаю! Выпейте рюмочку коньяку, отец Гордон. Вы антиалкоголик? В таком случае… это большая беда…

— Ваше превосходительство, вы должны сделать все, чтобы…

— У меня мало времени, отец мой, — весело сказал Пари. — Но все же могу вам дать хорошую тему для воскресной проповеди. Тот, кто пугается, если камень попадает не туда, куда он метил, — пусть не бросает камни… Я предполагал, что если мы водрузим украинский флаг в Галиции, то я и особенно те, кто поручил мне это, сделаем прекрасное дело. Жаткович рассчитывал стать украинским царем. О чем думали вы, я не говорю из вежливости. Мы с Жатковичем ослы, а вы не понимаете земных дел. Во всяком случае, все думающие, что под украинским национальным флагом можно и нужно бороться против большевиков, ошибались. А так как против большевиков бороться надо, я просил помощи у поляков. У тех поляков, которых вы и Жаткович предали. Надеюсь, я говорю достаточно откровенно. Вот видите, отец мой, как нехорошо иметь дело с солдатами. Если грянет беда, они не разнюнятся, но зато они откровенны.

Антиалкоголик Гордон выпил подряд два стакана коньяку.

— «Дженерал моторс» выдержит эту потерю. Вы не так много потратили, отец мой, как покажете в отчете, — значит, и вы переживете это разочарование. Остались открытыми еще много возможностей. В непосредственной близости находятся венгры, которых всегда очень увлекает небольшая война. Тут же неподалеку живут и румыны, любящие запах нефти. Я уже передал им послание.

Адъютант генерала доложил, что Мардареску просит Пари к телефону.

Как в карпатских народных сказках, борьба продолжалась семь дней и семь ночей.

Первый день. Красный Петрушевич отдает приказ выступать. Далекая канонада. Солдаты Петрушевича гадают: чьи пушки гремят — большевиков или польских панов? Горит барская усадьба. Присоединяется население двух деревень. Вечером — костер в лесу. На юге — далеко, далеко, на вершинах Карпат, — древние костры приветствуют новые.

Издалека они похожи на пятиконечную звезду, — замечает двухголовый Вихорлат.

— Сейчас они светят нам в спину, на прощание, — говорит Гагатко. — Но они станут настоящими звездами, когда будут освещать нам путь, и мы будем смотреть на них вместе с русскими братьями.

— Спать! Спать! Завтра тоже будет день!

Второй день. Посланная из Кракова польская кавалерия догоняет находящийся под командой Кестикало арьергард. Верецкинский финн отходит в лес, отклоняясь от гор. Кавалеристы атакуют лес. Сабли против топоров. Топоры берут верх. Поляки отступают, вернее собираются отступать. Но пока они дрались в лесу, Красный Петрушевич развернул цепь в их тылу. Кавалерийские полки бегут. Вопреки запрещению Миколы галицийские крестьяне убивают раненых. Петрушевич собирает бойцов и обращается к ним с речью. Он им объясняет, что польские солдаты — это те же одетые в форму рабочие и крестьяне — братья.

— Бывает, брат хуже чужого, — замечает Иван Мешко.

Пленных рядовых, после разоружения, Микола отпускает домой. Трое из пленных не желают уходить, вступают в ряды повстанцев. Один из пленных офицеров пытается бежать. По приказу Петрушевича его расстреливают.

Вечером каждый может поесть досыта жареной конины.

Хлеба уже нет. Соли тоже мало.

Третий день. Повстанцы идут на восток, пока в южном направлении. Перед ними синеют марамарошские горы. Петрушевич ищет повсюду отряд Михалко. Напрасно. Потеряв в поисках половину дня, Петрушевич не находит кузнеца. Вперед, дальше, на восток! После обеда несколько человек из роты Вихорлата грабят крестьянский дом. Под вечер Петрушевич устраивает суд над мародерами, приговаривает их к расстрелу. Изгоняет из своей армии их сообщников. Деревня подносит Красному Петрушевичу хлеб-соль. Солдаты просят табаку и спичек. Их нет и в деревне. Ночью остатки отряда Михалко догоняют Миколу.

На голове Михалко окровавленная повязка.

— Два часа мы дрались с польскими жандармами и разбили бы их до последнего, если бы к ним на помощь не подоспела румынская артиллерия.

— Сколько человек потерял? — спрашивает Кестикало.

— Отправилось двести сорок. Теперь нас тридцать семь.

Четвертый день. Утром — из-за людей Михалко — нельзя было двигаться дальше. Пока одни отдыхали, другие собирали в лесу грибы и землянику. На шоссе появляется большая румынская воинская часть. При заходе солнца происходит короткое столкновение. Внезапное нападение было удачным. Румыны бегут. Микола берет в плен четыреста двадцать человек. В числе пленных — сто девять украинцев из Буковины и сорок два венгра из Трансильвании. Все они присоединяются к повстанцам. Остальных пленных — за исключением четырех офицеров — Микола отпускает по домам.

На ужин — конина и грибы.

Пятый день. Рабочие одного из лесопильных заводов присоединяются к повстанцам. От них Петрушевич впервые слышит новости о ходе польско-советской войны.

— Вчера говорили, — рассказывает рабочий-слесарь, — будто наши, красные, отступают.

— Сказка, — бросает Микола.

— Начиная с позавчерашнего дня не грохочут пушки, или, возможно, мы не слышим грохота, — продолжает слесарь. — Хотя мы прислушивались днем и ночью.

После короткого совещания с Кестикало, Михалко и Гагатко Петрушевич отдает приказ:

— Усиленным маршем — к северо-востоку!

Ночной марш.

Шестой день. Переход без отдыха. Пить можно из ручьев, но еды нет.

— Быстрее! Быстрее!

Седьмой день. На деревню, где ночевали отряды Гагатко, на заре совершили налет четыре французских самолета. От их бомб крытые соломой дома охватило пламенем. Жители деревни бегут в лес. До полудня чешские легионеры атакуют Кестикало. Он идет в контратаку против чехов. Контратака не удается из-за сильного пулеметного огня. Чехи были сильнее. Петрушевич прислал Кестикало подкрепление, но и противник получил помощь. Снова появились французские машины. Чехи окружили лес, но Петрушевичу удалось отбросить их.

В лесу рано темнеет. Густая листва огромных дубов совершенно закрывает небо.

Кое-где разжигают костры.

Но большинство людей слишком устало, чтобы делать даже это. Варить все равно нечего. Каждый укладывается спать там, где остановился.

Микола расставляет часовых.

Западную часть леса, где можно ожидать чехов, теперь вместо отрядов Кестикало защищает Гагатко. На южном крае стоит Михалко, у которого после захода солнца было небольшое столкновение с румынским офицерским патрулем.

— Мы как будто у себя дома, — говорит Михалко Миколе, закончив рапорт. — Смотри, дубы, сосны, липы.

Патрули сообщают, что с севера и с северо-востока к лесу приближаются поляки.

Петрушевич устраивает военный совет.

— Надо отступать! — высказывается Гагатко.

— Поздно! Ведь мы окружены.

— Наступать надо! — горячится Михалко.

— Наши устали и голодны. И патронов почти нет, — возражает Кестикало. — Надо откуда-нибудь достать пищи, хоть из ада.

— Если бы в аду была пища, его не называли бы адом, — говорит медвежатник.

— Будем наступать, — решает Микола. — Гагатко и Кестикало пусть защищают лес от чехов, Михалко — отбивается от румын. Я пойду на поляков.

— А ты сумеешь поднять своих людей, Микола? — спрашивает Кестикало.

— Да.

— А как с боевыми припасами?

— Будем наступать со штыками и топорами.

Микола стал переходить от одного мигающего огня к другому, почти каждому говорил несколько слов, каждому пожимал руку.

— Идем туда, где нас ждет Ленин…

Спящий лес медленно ожил.

Роты — без всякой команды — построились.

Было тихо. Только изредка слышался приглушенный разговор.

— Ленин ждет… Москва…

Уже светало, когда Красный Петрушевич отдал приказ:

— Вперед! Против польских панов! За мной!

Вырвавшиеся из лесу повстанцы дико кричат и размахивают топорами. Их встречает пулеметный огонь.

Многие погибли в первые минуты, остальные, вскочив вновь, рассвирепев от полученных ран, крича, бросились на врага:

— Вперед! Ура!

Пулеметы умолкают. Вихорлат, зарубивший топором польского пулеметчика, поворачивает пулемет в обратную сторону.

Та-та-та-та-та… та-та-та-та…

Одно за другим бегут польские подразделения. Артиллерия держит под обстрелом лес с северо-востока. Наступают новые польские части.

Армию Красного Петрушевича не разбили.

Армии Красного Петрушевича не стало. Не осталось людей. Они истекли кровью.

Еще кое-где поднимаются бойцы с топорами. Вскакивают и опять падают. Один из самолетов, опустившись совсем низко, обстреливает луг из пулемета.

Несколько раненых, поддерживая друг друга, шатаясь устремляются обратно в лес. Их никто не преследует. Поляков на поле тоже не осталось.

Пока новые польские отряды образовали цепь, раненые уже достигли деревьев на опушке леса.

Свежие польские части врываются в лес. Там их встречает пулеметный огонь. Бой продолжается почти два часа. Только тогда поляки замечают, что они атаковали не повстанцев, а своих продвигающихся с западной стороны леса союзников — чешских легионеров.

С большим опозданием они начинают преследование рассеянных частей Петрушевича. Преследуемые бегут к югу. Здесь Михалко удалось открыть дорогу.

Первого румына, достигшего леса, он убил кулаком.

Люди Михалко разорвали на куски попавшего в их руки второго румына.

Медвежатник орал, подбадривая своих товарищей:

— Бейте этих вшивых собак! Вперед, ребята, вперед!

Румыны бегут. Бросают оружие. Медвежатник гонит их перед собой, как пастух стадо, и кричит:

— Вперед! Вперед!

Кестикало долго защищал от чехов край леса.

Когда, истекая кровью от многих ранений, Петрушевич достигает позиций Кестикало, верецкинский финн отдает приказ медленно отступать. По открытой Михалко дороге он тоже бежит в южном направлении. Два солдата несут на носилках Миколу.

Ходла был убежден, что Пари устроил все это «лавочнинское свинство» только для того, чтобы спровоцировать восстание в Подкарпатском крае. Он бесконечно восхищался великолепным планом генерала, благодаря бога, что тот дал ему такого мудрого начальника.

Пари занял все проходы через Карпаты. Таким образом, часть спасавшихся от поляков повстанцев попала в его руки. В Верецке было уже шестьдесят семь пленных. Но среди них не было Красного Петрушевича, Михалко и Кестикало.

Михалко, Гагатко и Кестикало несли находившегося без сознания Миколу до леса Цинка Панна по дороге, где обычно ходят только серны. Там его уложили в хижине Катко. После нескольких часов отдыха Михалко отправился в марамарошский лес, Кестикало вместе с девятью другими беглецами скрылся в лесу Цинка Панна. Гагатко остался при Миколе. Был он там и тогда, когда жандармы Ходлы наткнулись на хижину Катко.

Чисто выбритый, сильно надушенный Ходла гордо докладывал генералу, что «знаменитый главарь разбойников» является его пленником. Пари был чрезвычайно доволен.

Уже в течение нескольких дней он безрезультатно вел переговоры с польскими генералами. Пари требовал, чтобы они взяли обратно посланную ими французскому правительству докладную записку, чтобы ее объявили недоразумением. В этой записке польские генералы утверждали, что восстание в Лавочне организовали агенты Пари. В то же время Пари поучал Сикорского, что эта ссора ему невыгодна, что теперь, когда Красная Армия отступает, Пилсудский будет выдавать себя за спасителя Польши, а он, Сикорский, вполне сможет соперничать с ним, если убедит весь мир, что восстание в Лавочне было крупнейшей большевистской революцией всех времен. Деньги и эти доводы убедили Сикорского. Он согласился послать французскому правительству новую докладную записку. Но за это потребовал не только денег, но также выдачи бежавших в Подкарпатский край повстанцев, и в первую очередь Красного Петрушевича.

Но Петрушевича уже не было в руках Пари. Когда наконец Ходла захватил раненого Миколу, было уже поздно: министр внутренних дел Чехии еще до этого послал Ходле специальную инструкцию о том, что русин, являющихся чехословацкими подданными, выдавать полякам не разрешается. В чехословацком парламенте был поднят большой шум из-за событий в Лавочне. Рабочие Кладно устроили грандиозную демонстрацию против палачей подкарпатского народа. Президент Масарик послал в Ужгород своего доверенного, чтобы узнать неофициально, что произошло в карпатских лесах. Ходла понял, что Масарик не шутит. Поэтому, как ни трудно ему было, он был вынужден сообщить Пари, что нельзя выдавать полякам чехословацких граждан.

Пари угрожал Ходле. Начальник полиции разъяснил генералу, что он с удовольствием избавился бы от бандитов, если бы не вмешательство Масарика, поэтому, чтобы угодить и Масарику и Пари, надо придумать что-то умное. И Ходла придумал. Он сообщил по телефону начальнику Верецкинского уезда, что на другой день выезжает в Верецке, чтобы лично допросить пленных. Затем он послал в Верецке двуязычного Вихорлата, с которым до этого имел полуторачасовую беседу с глазу на глаз при закрытых дверях.

— Действуйте умно и энергично, — сказал он ему на прощанье.

Пленники были заперты в огромном амбаре шенборновского имения. Четверо пленных умерли от ран, полученных в Галиции. Вместо них привезли еще восемь человек, так что у Ходлы было теперь семьдесят семь пленных. Есть и пить пленным давали раз в день. Умываться им было нечем. В амбаре не было даже соломы. Пленники лежали на голой земле. В первый день они попытались разобрать одну из стен, но это им не удалось. Во второй день четверо из них стали рыть землю, пытаясь сделать подкоп. Вечером часовые заметили это и основательно избили их.

Было жарко и душно, воздух был пропитан запахом пота, крови и гниющих ран. Пленники днем и ночью спорили. Некоторые верили, что Красная Армия отступила, многие знали наверняка, что Буденный перешел Карпаты и только потому не дошел до Верецке, что прошел через Ужовский проход.

— Штурмом! Штурмом захватили Ужовский проход! — кричал двухголовый Вихорлат.

Он ежечасно узнавал новости, и это придавало пленникам новые силы.

Дверь отворилась. Вошли два жандарма. Они пришли за двухголовым Вихорлатом.

— Узнай! Узнай точно! — кричали ему вслед человек пятьдесят.

Жандармы повели двухголового Вихорлата в сельское управление. Там в одной из пустых комнат его ждал двоюродный брат — двуязычный Вихорлат.

— Ты голоден?

— Как десять волков.

— Пить хочешь?

— Еще больше, чем есть.

— Ешь и пей.

Двуязычный вынул из корзины большой кусок свиного сала с красным перцем, длинную колбасу, большую буханку белого хлеба и положил все это на стол. Потом, раскупорив литровую бутылку и глотнув из нее, тоже поставил на стол.

— Самогонка! — гордо сказал он.

Двухголовый ел бешено, страстно. А когда двоюродный брат не смотрел на него, прятал в карманы брюк то кусок сала, то колбасу.

— Где теперь красные? — спросил он с полным ртом.

— Поляки вчера вошли в Москву, — ответил двуязычный.

Кусок стал поперек горла у двухголового Вихорлата. Но через секунду он уже был уверен, что его двоюродный брат нагло солгал. Он снова как следует глотнул самогона, затем попросил табаку, ни словом не обмолвившись о походе поляков на Москву. Набивая табаком трубку, он спросил:

— Спички у тебя есть?

Двуязычный не ответил.

— Скажи, брат, — спросил он тихо, — умеешь ты плохо стрелять?

Двухголовый Вихорлат почесал свою меньшую голову. Он понял, что сейчас пойдет речь о какой-то чудовищной подлости.

— Знаешь что, — обратился он к двоюродному брату, — скажи лучше сразу, на какую подлость ты меня толкаешь, но раньше дай спичку.

— Хочешь на свободу? — спросил двуязычный. — Хочешь хорошо оплачиваемую легкую работу?

— Кого мне надо убить? — спросил двухголовый.

Двуязычный шепотом сообщил ему свой план.

— Это действительно нетрудно, не правда ли? — спросил он после этого.

— Даже маленький ребенок мог бы выполнить! — ответил двухголовый.

— Видишь! Словом, согласен? Когда тебя схватят, потому что, конечно, прежде чем отпустить на свободу, тебя сначала схватят, ты должен сказать, что не виноват и являешься только жертвой тех, кто уговаривал тебя на эту подлость. Их-то и надо повесить, а не тебя.

— Что мне сказать, кто уговорил меня на эту подлость? — хрипло спросил двухголовый.

— Красный Петрушевич, медвежатник Михалко и верецкинский финн. Чтобы лучше звучало, назови также одного или двух евреев. Вот тебе моя рука, что я сделаю тебя человеком.

Два Вихорлата крепко пожали друг другу руки.

— Почему ты не закуриваешь? Вот тебе спички.

Двухголовый разжег трубку. Его почему-то сразу охватил страх. Может быть, верно, может быть, все-таки правда, что поляки в Москве? Может быть…

Он опять глотнул из бутылки.

— А кто мне даст револьвер? — спросил он хрипло.

— Я. Вот он. Совсем новенький браунинг. А если спросят тебя, откуда у тебя револьвер, скажи, что тебе дал Петрушевич. Красивый револьвер, правда? Осторожно, он заряжен..

— Я буду стрелять на десять сантиметров выше его головы!

— Не на десять сантиметров, а на десять метров. А теперь больше не пей. Жди здесь. Я скажу тебе, когда придет время. Видишь там шелковицу? — спросил двуязычный и указал в окно. — Из-за этого дерева ты будешь стрелять. И не забудь: не на десять сантиметров, а на десять метров над его головой! Это будет нетрудно, — Ходла человек низкорослый, почти что карлик.

Двухголовый остался один. Он закрыл глаза и задумался. Откусил мундштук трубки. Бросил трубку на пол.

Через полчаса перед домом сельского управления остановился большой автомобиль. Из машины вышел одетый в широкий пыльник улыбающийся Ходла. Когда он захлопнул за собой дверь машины, в непосредственной близости грянул выстрел. Ходла упал. Двухголовый Вихорлат подошел к нему и пустил в спину главы полиции еще две пули.

— Не напрасно я жил! — крикнул он, когда на него бросились три жандарма.

Спустя несколько часов по телефонному приказу Пари легионеры повели всех пленников к польской границе. Там их ждали польские жандармы.

Путь через исторический Верецкинский проход пленники прошли пешком. Одного только Красного Петрушевича несли на носилках. Двухголового Вихорлата, из носа и рта которого текла кровь, поддерживал один из жандармов.

План Пари удался. Не по требованию польского правительства, а по желанию чешского его отозвали во Францию. Не потому, что он был виноват в событиях в Лавочне, а за то, что совершил мелкую погрешность, — выдал Красного Петрушевича. Пари был уверен, что если его здесь обвиняют в том, что он слишком строго обращался с большевиками, то во Франции его ждет не наказание, а награда. Он был очень рад. Он засмеялся бы и угостил коньяком того человека, который предсказал бы ему, что какой-то ничтожный сойвинский учитель сможет покончить с блестящей карьерой заслуженного французского генерала. А между тем случилось именно так. Когда сойвинский учитель Ярослав Станек убедился, что жандармы долго еще не покинут школы, он поехал домой в Прагу. Там он написал брошюру о Подкарпатском крае, подробно описал в ней события в Лавочне и проделки Пари, а также — как Ходла подготовил обреченное на неудачу покушение, в результате которого сам погиб. Брошюра была запрещена цензурой. Однако, по чехословацкому закону, то, что говорили или читали в парламенте, разрешалось печатать без всякой цензуры. И вот депутат, член «Марксистской левой», прочел в парламенте с начала до конца то, что Станек написал о Подкарпатском крае. И брошюру издали.

Через десять дней генерал Пари был вызван в Париж телеграммой французского правительства.

Уезжая из русинской столицы, Пари нанес прощальный визит только одному человеку — отцу Гордону. Между тем, этот визит был совершенно излишним. Оба миссионера покинули Ужгород с тем же самым поездом, с которым уехал и Пари. Миссионеров тоже отозвали: Жаткович уже раньше вернулся в Нью-Йорк, не простившись даже со своей вотчиной. Только из Нью-Йорка он сообщил чешскому правительству, что отказывается от губернаторства.

А неделю спустя он уже работал на своем старом посту — юрисконсультом «Дженерал моторс».

К скорому поезду, с которым уехал Пари, было прицеплено три товарных вагона. Три вагона понадобилось для отправки того, что французский генерал накопил для себя в этой нищенской стране. Когда Пари приехал в Ужгород, у него был один чемодан. Теперь ему понадобилось три товарных вагона. Два миссионера, приехавшие в Ужгород с двумя вагонами подарков, имели теперь при себе только по одному, средней величины, чемодану. Но отец Браун не выпускал из рук портфель с акциями. Курс галицийских нефтяных акций быстро поднялся.

В колониальной атмосфере у человека легко кружится голова, — сказал Пари, прощаясь с Гордоном. — Человек думает, что там нет ничего возможного.

— Но, конечно, — продолжал он после небольшой паузы, — игра еще не кончилась. Надеюсь, что немцы не откажутся от реваншистской войны. И тогда… Но и кроме того, мы должны доверять не только немцам. Не знаю, отец мой, учитываете ли вы маленькую Венгрию. Там сделали большое открытие, открыли еврейский вопрос. Хотят убить всех евреев. Представьте себе, какая чудесная возможность. Три-четыре страны начинают войну, чтобы иметь право убивать евреев, а другие возьмут оружие в руки, чтобы защищать евреев. Значит, так или иначе, будущее за нами! Рано или поздно опять понадобятся генералы и попы. Что вы скажете, святой отец? Что американский народ хочет мира? Вас, святой отец, заразили большевики. Иначе почему вас интересует, чего хочет народ?