Освобождение

Как на крыльях летел я босиком домой. Первыми, кого я встретил, был взвод наших солдат, они шли пешком. Командир остановил меня, расспросил, где немцы, как пройти на Жарь (деревня у нас была такая, вся в торфяниках). Я показал, поговорили, и они пошли. Потом наши войска пошли гуще, но все больше пехота да обозы на уставших лошадях. Прибежав на Касплю, я был несказанно рад, что наша хата осталась цела, не сожгли огнеметами отступающие фашисты.

В тот же день побежал обратно. Все были очень рады, что цела хата, и даже стали в ночь собираться домой. Ехали, радовались освобождению – свои пришли, война гремела где-то под Витебском, от нас в 120 км.

Скоро обросли своими начальниками районные учреждения – и где только они раньше были?! Сразу начали организовывать колхоз, скот забирали из семей касплян. У нас сразу же взяли бычка, лошадь, несколько овец. Оставили, как многодетной семье, только кур да корову. И, что самое странное, – сразу же стал ощущаться голод. Зерно, какое было, быстро таяло под жерновами; картофель в жаркое лето особо не уродился; а мы, дети, вечерами сидели, чистили его и плакали, так как все руки были в кровавых цыпках.

Пришедшие власти как-то негласно разделили население – был в оккупации или не был. Кто был – вдруг стал считаться второсортным. Позже появились анкеты с графой, был ли в оккупации.

Сразу же организовали вербовочные пункты, и мужчин, всех подчистую, забрали в армию. Коснулось это и отчима, больного заболеванием сосудов. Военные пришли за ним и сказали: «Хватит, Тарас, спать с бабой в то время, как мы кормим вшей в окопах!» Ничего не подействовало – ни предъявленные документы, ни доводы матери. Она собрала ему сумку, и отчима увели.

Всех касплян бросили на фронт под Витебском, где фашисты сильно укрепились. Там громыхало днем и ночью месяца два-три. С уходом отчима дела у нас пошли еще хуже. Жрать было нечего, все запасы как-то быстро подъели.

В осень 1943 года я во второй раз пошел в школу, но учиться долго не пришлось – надо было работать: дров на зиму не заготовили, сена – тоже. Каспля всегда, во все времена, «славилась» дефицитом сена и дров. Мы ходили по Каспле с мешком и собирали конский навоз. Мать делала из крапивы и лопуха кое-какое пойло корове. С топором за поясом я ходил в ближайшее болото и корчевал (рубил) кустарник. Работа эта была каторжная. Мать нигде не работала, мне было 13 лет.

Костя Исаченков, 1943 г.

Мы слышали, что в Ленинграде был страшный голод, что люди там ели собак, кошек, крыс и даже были случаи людоедства. У нас-то была еще разная трава и мелкая семенная картошка, из которой получался не хлеб, а грязно-черный комок, пересыпанный песком или землей, так как хоть сто раз мой эту мелкоту в воде – все равно она будет в песке.

Потихоньку жизнь налаживалась. На кладбище какой-то высокий начальник похоронил то ли любовницу, то ли жену. Поставил двухметровый памятник из полированного черного гранита, с длинной надписью. Он и сейчас удивляет касплян. В клубе – бывшей амбулатории больницы – стали показывать кино.

Директором клуба была маленькая и злющая-презлющая женщина, которая страшно боролась с нами, пацанами-безбилетниками. Обычно граждане покупали билеты, рассаживались по рядам и смотрели кино. У нас не было ни гроша, и мы, пацаны, набивались в клуб или через окна, или через крыльцо, когда контролеры уже уставали. Обычно мы садились перед самим экраном на грязный пол и во все глаза смотрели фильм.

Директору это было как ножом по горлу. Она смело вызывала касплянскую милицию и показав на сидящую перед экраном шантрапу, приказывала очистить зал. Милиционеры – здоровенные ребята – брали нас, пацанов, за что попало и выбрасывали вон через крыльцо, высота которого была метра полтора. Но самое страшное, что начало крыльца на земле обрамляла бетонная плита размером метр на метр да толщиной не менее 20 см. Мы летели с крыльца как попало и куда попало. Только гибкий детский скелет мог выдерживать эти «полеты». Я часто попадал под эти «полеты», но однажды досталось так, что я запомнил на всю жизнь.

Как-то озверевший директор вызвала навести порядок в клубе офицера. Фамилия его у меня осталась в памяти навсегда – это был лейтенант милиции Чернышев. Придя в клуб, он изобрел более простой способ удаления из зала пацанов, чем предыдущие его коллеги. Он брал пацана за ногу и за руку и кованым сапогом бил в бок, а потом выбрасывал вон. Я ему тоже попался. Он взял меня за правую руку и левую ногу и изо всех сил (мужчины в 45 лет) ударил сапогом в правый бок.

Когда я скатился с камня, сам встать не смог. Ребятишки побежали к маме, крича: «Тетя Фруза, твоего Костика убил в кино милиционер!» Мать, в чем была, прибежала к крыльцу клуба и ужаснулась: изо рта у меня шла кровь, я не мог ни встать, ни идти. Она завыла во весь голос, стала звать на помощь. Двое парней подхватили меня под мышки и благо дом был близко, принесли домой. Утром мать побежала в больницу, привела доктора Зуева Федора Тимофеевича, который осмотрел меня и предположил, что отбита правая почка: «В больницу, Фруза, в Смоленск его надо свезти! А на этого держиморду Чернышева пиши бумагу в милицию – может, чем помогут».

Мать погоревала, поплакала, поругала меня, но ни на второй, ни на третий день в больницу не повезла – не на чем и не на что. Так в 13 лет я оказался с отбитой почкой. Два месяца лежал в постели, харкал и мочился кровью да проклинал своего врага лейтенанта советской милиции Чернышева. Это было в 1943 году, в год освобождения Смоленщины от немецко-фашистского ига.

В полях остались сотни тысяч снарядов и мин. На них взрывались десятки пацанов. По Каспле прокатились эти взрывы как какое-то поветрие. Буквально каждые две-три недели по два-три пацана взрывались, разряжая эти смертоносные штучки.

Брат К. П. Исаченкова, Виктор Павлович Исаченков, бывший механик-водитель танка Т-34

Старший брат Виктор, 1926 г. р., служил в армии танкистом и проезжал на фронт через Смоленск. Мы не виделись лет 10. Он прислал письмо и позвал в город, чтобы встретиться. Мы втроем – я, мама и сестра Тоня – пошли в Смоленск пешком. Пришли и увидели весь город в руинах. С трудом нашли около вокзала место и улеглись отдохнуть после 45-километрового пути. И вдруг мать чисто случайно говорит: «Дети, смотрите-ка, вон идут солдатики точно в таких шапках, как сын на фото». Солдаты услышали и подошли к нам. Мы узнали друг друга – радости не было предела. Потом на попутной машине поехали в Касплю. Дома – встречи, бесконечные разговоры. Двое суток, на которые брат с товарищем был отпущен в увольнение из части, пролетели как один час.

С тоской мы пошли провожать брата и его товарища на станцию Лелеквинская. А часть их уже ушла в Витебск, и брат как бы оказался в просрочке. Отправив его, мы, понурые, вернулись в Касплю. Позже брат писал, что ему здорово влетело за просрочку двух дней (законы-то в армии были строгие). Его из механика-водителя танка в Польше разжаловали в рядовые автоматчики, в пехоту. Вот как дорого обошлась эта встреча! Потом он отлично воевал и войну закончил в Берлине. Только обидно было, что под конец войны был тяжело ранен в ногу.

В войну связь Каспли со Смоленском была только по железной дороге, до которой надо было пройти 19 км по лугам, а главное – лесом, где пошаливали бандиты. И один солдат, шедший этим путем, был убит. Он был сыном женщины, жившей против милиции. Его тело случайно нашли в лесу, и вся Каспля похоронила героя, шедшего домой в увольнение за хорошую службу и погибшего уже дома от рук бандитов. Горе матери было безмерным! Ведь второй, младший ее сын, который сидел со мной на одной парте и которого за большую голову звали Вовка Кумпол, погиб, разряжая крупнокалиберный снаряд.

Хотелось бы вспомнить и самое позорное, что осталось от войны после освобождения, – это пахота земли женщинами. Лошадей в колхозе почти не было, а осенняя страда не ждет! Поэтому приходилось председателю колхоза снаряжать группы по 10–12 женщин для вспашки земли. Делалась специальная ременная или веревочная сбруя, в нее впрягались женщины, на плуг ставился очень высокого класса пахарь, так как чуть глубже плуг пустишь – пахота застревает, высоко поднимешь – что толку сорняки сшибать! Эта картина была ужаснее, чем репинская «Бурлаки на Волге». Крик, ругань, бесконечные остановки делали эту пахоту нечеловеческим трудом. Но это ведь было в годы войны, я сам это наблюдал с тоской.