За одно слово могли убить

Я, Суханова Зинаида Александровна, родилась 7 мая 1937 года в Смоленской области, Каспленский район, Верховский с/с, дер. Дебрицы.

Мама, Титова Пелагея Ивановна, работала в колхозе, папа, Титов Александр Никитьевич, возможно, он был депутат, работал в Каспле, был членом ВКП(б). Когда началась война, мы не смогли эвакуироваться, была разбита переправа через Днепр. Мы вернулись домой в свою деревню; где папа, мы не знали. Через какое-то время началась стрельба, первый снаряд 21.07.41 г. угодил в наш дом, мы прятались в окопе, все, что у нас было: имущество, какая-то скотина, – все сгорело.

Потом пришли наши солдаты и сказали, чтобы все до единого уходили: здесь будет бой. Куда уходить, никто не знал, снаряды ухали один за другим. В нашей местности лесов нет. Пошли бродить, не зная куда, натыкались на бои, было очень страшно. Потом где-то все стали рыть окопы, разобрали какой-то сарай, наложили бревен, сверху засыпали землей и песком, все сидели в окопах, никто не выходил, думали, что нашли спокойный уголок. Сколько-то все просидели в окопах, но через день или два вокруг началась такая стрельба по нашим окопам, что бревна полетели. Кто-то на палку повесил белый платок, я из своего окопа его видела и помню.

Немцы приехали к нам очень быстро, все были вооружены винтовками или автоматами. Всем приказали быстро выходить из окопов, кто не мог, они вытаскивали. Велели всем построиться, стояли старики, женщины и дети, они нас обошли, осмотрели. Я пишу это не с чужих слов или рассказов, мне было 4 года, но помню всю войну и когда вспоминаю, как будто смотрю кино. Я пронесла через всю свою жизнь немецкий жест, я не знаю почему, но когда мы все стояли у окопов, немец ткнул мне в грудь своим ружьем или автоматом, я подумала – сейчас застрелит. Всех нас отсюда они прогнали, куда идти не знали, везде была стрельба, прятались где придется.

Через сколько-то дней стрельба стихла, и все решили идти в свою деревню, пришли, а деревни нет – одни пепелища, осталась одна колхозная баня – она была немного в стороне. Наших убитых солдат было очень много, немцы своих захоронили и поставили кресты. Все стали хоронить наших солдатиков, крестов им не с чего было сделать. В нашем окопе сидел один солдатик убитый, там был наш патефон с пластинкой, видно, от отчаяния этот человек завел патефон, пластинки папа любил только военные – «Едет Тимошенко на коне» – вот такие были пластинки.

Так началась новая ужасная жизнь. Не было ни дома, ни еды, ни одежды. До поздней осени жили в шалаше, стало холодно, куда идти не знали. В других деревнях брать на квартиру нас, наверное, боялись, потому что семья коммуниста, да у нас ничего не было, корову и ту убило первым снарядом. Родных в деревнях не было, папины сестры из Смоленска пришли, два маминых брата жили в Ленинграде.

Потом мы все вместе с папиными сестрами поселились в клубе в другой деревне, там боя не было. Печка была, топить нечем, леса нет, ходили вдоль речушки, ломали прутья, мы голодные и жили в холоде.

В начале весны, может в самом конце зимы, кто-то сообщил, что папа под Смоленском в концлагере. Мама с его сестрой пошли туда, увидели живой труп. Я не знаю, как там договорились, или, может, был знакомый полицай папы или еще чей, он пообещал его выпустить, ходили они в Смоленск несколько раз. В назначенную ночь папу, как труп, вынесли на носилках. Километрах 25–30 мы были от Смоленска, мама и его сестра шли два дня и две ночи, конечно, пробирались по нехоженым тропкам и когда темно. Папа был болен и слаб, он не ходил. Дома печка не как деревенская, а до потолка, мы его все время прятали. По этой деревне проходила дорога на Касплю, и часто ездили немецкие машины, они же не просто ездили на машинах, но и остановиться, зайти в дом и потребовать и сметану, и масло, и яйца. Но где мы жили, это был бывший клуб, к нам не заходили. Когда уже стала весна, мама и папины сестры решили перебраться в деревню, сделали шалаш, папу припрятали, но земля слухами полна, да и немцы и полицаи готовили 1 июля устроить расстрел, искали всех подозрительных.

30 июня рано утром приехал полицай, забрал папу и еще маму и 2 или 3 человека, отвезли их в Касплю, и 1 июля 1942 года 157 человек – мужчин, женщин и детей – раздевали догола и всех расстреляли. Это были, я думаю, лучшие люди района. В Каспле огромная могила, стоит памятник, все фамилии расстрелянных, 1 июля собирается народ, приезжают из других городов.

Жить во время оккупации было страшно всем людям, за одно какое-нибудь слово могли убить, были свои предатели, полицаи, они выслуживались.

За освобождение Смоленска в сентябре 1943 года и его земли опять шли жестоки бои. Осень, дожди, холод, женщины с детьми опять прятались в болоте, в лесочке не день и не два, а недели.

Наконец радость – пришли наши. Кто-то ранним утром увидел – идут наши, свои войска. Какая была радость! Мы вышли из леса. В нашей деревне за два года оккупации кое-кто построил себе жилище, но, уходя, немцы и это все сожгли. Зиму мы перезимовали в какой-то деревне.

Когда в 1944 году в январе в Ленинграде сняли блокаду, мамин брат прислал нам письмо, а в сентябре или в октябре прислал нам вызов, тогда в Ленинград без вызова не пусками. Мы приехали уже в декабре. Мама стала работать в совхозе в Озерках, нам дали комнату. Мы были очень рады, что война дня нас закончилась, но как мы ждали День Победы.

Началась новая жизнь.

В 1945 году я пошла в школу, в 1955-м окончила 10 классов. И здесь я столкнулась с тем, что я другая, поскольку была в оккупации. Мы с подружкой решили поступать в Военно-механический институт. Стали сдавать документы писать автобиографию. Свою автобиографию я переписывала несколько раз, все возникали какие-то уточнения, вопросы. К счастью, я не поступила, а когда стала взрослой, поняла, что там нечего было делать, детство мое прошло в оккупации, а мне тогда было 4–7 лет. И потом, поступая на завод «Светлана», опять задержка, переходила на завод «Ленинец» – опять задержка, ждала, можно ли мне там работать или нет. Мой сын в 1974 году закончил Военно-морское училище имени Фрунзе, на комиссии распределения напомнили, что мать была в оккупации, хорошо в комиссии был умный человек, сказал, что его мать была ребенком, вопрос снят. За что мы всю жизнь носили это черное пятно «был в оккупации»? Изменники Родины, полицаи и другие немецкие прислужники после войны сидели в тюрьме. С них снята вина или нет?

У меня непрерывный стаж работы 44 года, я награждена двумя государственными медалями, грамотами.

Я обращаюсь к нашему руководству: подумайте о детях войны, у которых детство прошло еще и в оккупации. Хоть в какой юбилей нашей страны ну не сделаете что-то доброе для них, так скажите добрые слова в их адрес.

Да в общем-то можно таких детей признать пострадавшими, ведь у них украдено детство, мы помним и холод, и голод, и фашистов, которых мы очень боялись. Мы как изгои. В поликлинику придешь, если не блокадник, к специалисту тебе нет и номера, а чтобы назначили по твоему состоянию здоровья капельницу – и не мечтай.

Вы не думайте, что я против блокадников, узников и других, но мы ведь уже состарились, бывшие маленькие дети, позаботьтесь и о нас.

Я задавала этот вопрос Путину.

Извините, я не стала переписывать, но вспомнила такие случаи, что немцы бросали красивые игрушки и дети на них подрывались. Война шла не только с военнослужащими, но и с детьми. Мама запрещала все поднимать, брать из рук что-нибудь. Все годы оккупации я помню, это были страшные годы жизни, а теперь мы никто, очень обидно, что наша Родина нас не признает, о нас не вспоминает.

Суханова Зинаида Александровна, 30.04.15