17. Призрак на танцполе

Когда я поступил в ожоговый центр в Джорджии, Марк со своей женой Скай сразу же приехали меня навестить. И, к моему большому удивлению, мне стал писать Том. Он прислал мне фотографию, где мы втроем на подводной лодке на Ближнем Востоке, как раз в то время, когда мы давали концерт на военно-морской базе в Бахрейне: она служила символом нашего прошлого. На другом снимке по нему ползали его дети: такая у него теперь была жизнь.

До этого я не разговаривал с Томом лет пять. И не надеялся, что снова с ним поговорю. Я смирился с тем фактом, что блинки распались, и давно стал жить своей жизнью. Но, когда я получил эти письма, написанные от руки, стало очевидно, что ему не всё равно, несмотря на то как мы расстались.

Я позвонил ему из больницы. Не думаю, что он ждал моего звонка, но было круто поболтать с ним по телефону. Он шутил о том, что я в больничной постели, и спрашивал, голый ли я. Когда мы попрощались, я сразу позвонил Марку и сказал: «Том такой классный и смешной – он всё тот же парень, которого мы знали когда-то. Мне было приятно с ним пообщаться».

ТОМ ДЕЛОНГ (гитарист / вокалист, Blink-182)

Я не видел Трэвиса четыре или пять лет. Когда мы снова встретились, самую большую перемену я заметил в его преданности семье. Я был рядом с Трэвисом, когда ему было плохо, и, думаю, люди удивились бы, узнав, насколько он эмоциональный. У него очень суровый фасад, он весь в синяках и шрамах от того, через что ему пришлось пройти, но я видел его в моменты, когда всё это уходило, и он был таким же человеком, как все мы.

Мы снова собрали группу и начали гастролировать. Я сидел в аэропорту, и Трэвис протянул мне открытку. Внутри было написано, что он ценит нашу дружбу. Это было неожиданно и очень здорово. Трэвис нечасто совершает подобные жесты – дело не в том, что он не испытывает подобных чувств, а в том, что обычно он их не показывает. Трэвис всегда был тихим и замкнутым. Он защищается, выстраивая вокруг себя стены, через которые порой трудно пробиться. Но внутри он такой же маленький ребенок – как Марк или как я. Трэвис обычно не выражает никаких чувств, а я демонстрирую сразу все.

В группе нам всегда было сложно общаться. Мы похожи на трех старперов, которые не собираются меняться. Мы знаем, что эта группа дала нам всё: мне нравится называть ее неудачным браком, из которого нет выхода. С другой стороны, могло быть и хуже – я видел на «Ютьюбе», как участники одной группы бьют друг другу морды. С нами такого никогда не случится, потому что мы живем в разных отелях и ездим в отдельных автобусах. Мы по-прежнему уважаем друг друга, но у нас постоянно возникают трения.

Лучше всего я общаюсь с Трэвисом, когда играю на гитаре. Вот тогда я ощущаю наше глубокое взаимоуважение. Когда мы играем втроем в одном помещении, это единственные моменты в моей жизни, когда мне удается не думать ни о чем другом, кроме того, что, черт возьми, происходит здесь и сейчас. Когда мы входим в студию перед репетицией, то каждый думает о своем и осторожничает с другими. А потом мы берем инструменты и словно сбрасываем с себя весь груз забот. Мы словно начинаем общаться на другом языке.

Если бы я не познакомился с Трэвисом, в моей жизни не произошло бы много крутых вещей, разве что у меня была бы моя семья. Но больше у меня ничего бы не было. Это одна из тех вещей, которые люди обычно друг другу не говорят, – но это чистая правда. Вот что я чувствую.

В начале 2009 года, когда меня выписали из больницы на пару месяцев, Том приехал из Сан-Диего, и мы втроем собрались у меня дома. Мы поговорили по душам и обсудили, почему группа распалась. Довольно скоро мы пришли к тому, чтобы снова играть вместе. План состоял в том, что для нас троих проект Blink-182 станет приоритетным, но при этом останется время для работы и над другими проектами. Мы договорились, что соберемся в студии через пару месяцев и посмотрим, что получится.

Через пару недель они мне позвонили: Марку и Тому не терпелось поскорее собраться в студии и не хотелось ждать два месяца. Для меня это было гораздо важнее, чем они думали. Я тогда даже из дома почти не выходил. Я боялся выходить на улицу, боялся садиться в машины. Я даже гулять не хотел: просто лежал в постели, накуривался и прятался от внешнего мира. Но я не хотел говорить им об этом. Мне нужно было доказать себе, что я могу выбраться из дома и что я по-прежнему могу играть на барабанах.

Я взялся за работу несколько преждевременно, потому что в студии мне было так хорошо. Я не собирался никому говорить, что на самом деле мне еще нельзя играть. У меня на ногах всё еще были струпья. Моя левая рука, за исключением большого и указательного пальцев, ничего не чувствовала. Я не хотел показывать Марку и Тому, как мне страшно и что у меня онемела рука. Руки не восстановились до конца: каждый раз, когда я играл на ударных, у меня шла кровь. В первый же день мы написали песню, которая потом получила название «Up All Night».

Сразу после этого я набрался смелости позвонить своему врачу и рассказать, что левая рука онемела. Я упоминал об этом еще в ожоговом центре, но не слишком настойчиво, потому что не хотел больше делать операции и спешил вернуться домой. Доктор сказал, что нужно посетить невропатолога: меня осмотрели и выяснили, что защемлен локтевой нерв. Примерно через неделю мне сделали операцию. Вероятно, левая рука уже никогда не станет полностью чувствительной, как раньше, зато ею всё еще можно играть на ударных, а это главное.

Мы с Адамом снова стали вместе играть. У нас была особая связь, потому что мы пережили ту авиакатастрофу вместе и разделили то, что выпадает в жизни немногим. Мы ценили нашу дружбу, нам нравилось вместе заниматься музыкой, и мы были благодарны за то, что остались живы. Мы перестали играть ремикс на песню Джонни Кэша «Ring of Fire» («Кольцо огня». – Прим. пер.) с битами Блэк Роба, и Адам сказал: «Мы больше никогда не будем ее играть». Слова там такие: «Я упал в кольцо огня / Я падаю вниз, вниз, вниз, а пламя всё выше». Это был один из наших самых популярных ремиксов, но теперь он навевал жуткие воспоминания.

Той весной мы отыграли самый большой концерт в своей жизни на фестивале «Коачелла». Мы играли целый час, и на песню «Regulate» к нам вышел Уоррен Джи. Каждый раз, когда мы с Адамом выступали, мы узнавали у Уоррена Джи, может ли он выступить с нами, – и, если ему удавалось приехать на концерт, мы заканчивали программу песней «Regulate», отчего зрители просто сходили с ума. Уоррен Джи и его ребята никогда не видели ничего похожего на «Коачеллу». Когда мы ушли со сцены, они часами смотрели на толпу зрителей как завороженные, особенно на девушек под экстази, танцующих тверк на плечах у парней. Я же хотел посмотреть концерт Killers, но у них оказалось много пиротехники, а я был к этому не готов.

Это выступление на «Коачелле» привлекло к нам много внимания. До этого многие слышали о нас только то, что мы «диджей и барабанщик, которые чуть не погибли в авиакатастрофе». Большинство диджеев на фестивале были вроде Deadmau5 – уже широко известными. И вдруг мы тоже оказались в самой гуще событий.

После нашего концерта я виделся с Биллом Фолдом, моим бывшим соседом и менеджером Aquabats, – он был одним из основателей фестиваля «Коачелла» и рекламной кампании «Голденвойс». Он сказал мне: «Я слышал, что вы наделали шума, ребята, но не знал, чего ожидать. Единственное, что мне было известно, – это что Адам играет ремиксы на топ-40 популярных хитов в ночных клубах. Я пригласил вас по любви. И у меня просто челюсть отвисла. Вы, ребята, были чертовски великолепны».

Перед тем как воссоединившиеся Blink-182 стали давать концерты, мы устроили фотосессию с Майклом Мюллером. Я пришел туда, а он придумал, что мы будем стоять и держать в руках фейерверки. Я выписался из ожогового отделения пару месяцев назад, так что мне от этого было не по себе, но я не хотел жаловаться или заставлять Марка и Тома чувствовать себя неловко. Я зажег сигнальную ракету и попытался поймать одну волну со всеми, но не смог, и мне пришлось признаться: «Я не могу. Я готов просто фотографироваться, но не могу находиться рядом с пламенем». Стоя в огне и дыму, я как будто бы в шутку говорил о том, что у меня обгорело 65 процентов поверхности тела. Когда я высказался, ребята меня поняли.

В июле Blink-182 отправились на гастроли в честь воссоединения в Лас-Вегас. У нас не было особой постановки: ни масштабного светового шоу, ни таинственного клавишника на сцене, ни гитариста за кулисами. Большинство рок-групп сейчас выступают именно так. Нас было всего трое, и мы делали то, что должны были делать. В тот вечер мы с группой играли в «Hard Rock Cafe», а потом мы с Адамом выступали на афтепати в ночном клубе «Рейн» и исполняли все свои ремиксы с «Коачеллы», только в обратном порядке. Мы просто отжигали.

Мы с Адамом ушли со сцены, и руки у меня были все в крови, потому что за один вечер я играл больше четырех часов. После шоу мы несли всякую чушь и развлекались как могли, а потом Адам сказал: «Трэв, всё плохо, чувак. Мне хочется упороться наркотиками и послать все к черту». Я подумал, он имеет в виду, что ему плохо после авиакатастрофы, то есть еще не пришел в нормальное психическое состояние. Мы оба были психологически травмированы, но в тот момент Адаму было хуже, чем мне. Когда он это сказал, я вспомнил, как он приходил ко мне в репетиционную комнату, где лежали кучи травки, брал травку, окунался в нее лицом, вдыхал запах и говорил: «Когда-нибудь, в один прекрасный день… Я смогу выкурить косяк на пляже». Он знал, что у него зависимость, – когда он употреблял много наркотиков, его вес перевалил за сто тридцать килограммов. Он знал, во что превращается его жизнь, когда он теряет контроль, поэтому я не думал, что мой друг и правда хочет «упороться наркотиками и послать всё к черту», – но это были последние слова, которые я от него услышал. Они всё звучат и звучат у меня в голове.

Следующие пару недель я гастролировал с блинками. Я написал в «Твиттере», как здорово снова давать концерты со своими братьями. Адам оставил комментарий: «Надеюсь, это не значит, что мы с тобой больше не будем играть, бро. Я знаю, что тебе нравится играть с ними больше, чем со мной, но надеюсь, мы еще выступим вместе».

Я ответил: «Ты шутишь, бро? Я обожаю с тобой играть. И ни на что на свете не променял бы нашу музыку. Я просто говорю, как хорошо, что наша группа снова вместе».

Потом мы поехали выступать в Нью-Йорк, и я написал Адаму сообщение: «Йоу, я в Нью-Йорке, давай встретимся». Он не ответил.

Меня и так всё время одолевали тревожные мысли, так что я старался чем-нибудь себя занять каждую минуту. Вечером 29 августа у блинков был запланирован концерт в Хартфорде, штат Коннектикут, а днем я работал в студии с рэп-группой Slaughterhouse над треком для своего сольного альбома. Пару недель назад я прислал им бит, они были в восторге, так что мы встретились, чтобы поработать над этой композицией.

У них был небольшой перерыв, и я увидел, как несколько человек собрались вокруг ноутбука и что-то обсуждали. Я подошел посмотреть, что там такое. Дэниел протянул мне ноут и сказал: «Мне жаль, Трэв».

В новостях говорилось, что Адам умер, вероятно, по причине передозировки наркотиками. Я был в шоке: у меня как будто камень стоял в горле. Парни из Slaughterhouse пытались меня утешить – они тоже знали Адама, – но я даже говорить не мог. Мне казалось, умерла какая-то часть меня. Я разрыдался и ушел из студии[57].

Адам поехал в Нью-Йорк и никого с собой не позвал. Обычно с ним ездил один из наших менеджеров, а еще у него тогда была девушка, но он специально поехал один – из того, что нам удалось узнать, мы сделали вывод, что он решил в одиночестве накачаться наркотиками и чтобы некому было его остановить. У него в горле обнаружили десять таблеток оксикодона. От одной таблетки уже развозит, и я задавался вопросом: неужели он просто не знал новых лекарств? Может, он ошибся в дозировке, потому что в те времена, когда он был наркоманом и весил сто тридцать кило, ему нужно было гораздо больше таблеток? Может, он сделал это нарочно? Я не знаю. И я всё время об этом думаю.

ЛОУРЕНС «ЭЛ ВИ» ВАВРА (менеджер)

Адам был одним из лучших людей, которых я знал. Он был милым парнем, хотя слишком много думал не о том, о чем нужно. Он любил зарабатывать деньги, любил тратить деньги, любил общаться. Обожал женщин. Мы только приедем в отель, а он уже сидит в нескольких гаджетах и переписывается с тремя-четырьмя девушками одновременно. Во время долгих перелетов ему никогда не хотелось говорить о своей карьере. Он всё время спрашивал: «Йоу, что думаешь о вон той цыпочке?»

Известие о его смерти настолько всех потрясло, потому что от него этого никто не ожидал, – он помог стольким людям, что мог бы и сам попросить о помощи, если она ему требовалась. Он помог моему брату бросить пить. Он двадцать раз пытался заставить Трэвиса бросить наркотики.

У меня не было таких отношений ни с одним другим артистом: он помнил, что я рассказывал ему о своих делах, и звонил мне спросить: «Ну как ты, чувак? Всё получилось, как ты задумал?» Обычно от музыкантов такого не дождешься – они по природе своей эгоисты. Время от времени мне звонил Трэвис, причем, думаю, потому, что его к этому приучил Адам.

Оглядываясь назад и видя, что произошло в мире электронной музыки и диджеев, я думаю, что, если бы не было той авиакатастрофы и если бы Адам не ушел от нас, они, вероятно, стали бы хедлайнерами электронной танцевальной сцены и зарабатывали по четыреста-пятьсот штук за концерт. Трэвис и Адам стали хорошими друзьями, и только небо им не покорилось.

После смерти Адама из выживших в авиакатастрофе я остался один: словно оказался в главной роли фильма «Пункт назначения», только в реальности, где обманул смерть, и теперь судьба преследовала меня. Я боялся садиться в автобус с группой Blink-182 и ехать на следующую площадку: мне казалось, что я могу погибнуть в любой момент. Когда Адам был жив, меня успокаивало то, что раз он жив, то и я могу жить. Теперь эта теория рухнула. Я мог часами разговаривать с любым психотерапевтом в мире, но это было не то же самое, что разговаривать с ним, потому что психотерапевт не пережил ту авиакатастрофу. Мои отношения с Адамом выходили далеко за рамки особенной связи: когда он умер, словно умерла часть меня. Я вышел играть на сцену, но был при этом совершенно не в себе. Я просто сидел в автобусе до самого начала концерта и всё плакал и плакал, потом вышел, механически отыграл все песни и вернулся в автобус. После концерта мы сделали перерыв в гастролях, чтобы я съездил на похороны Адама в Калифорнию. Я не присутствовал на похоронах Че и Криса, потому что лежал без сознания на больничной койке в ожоговом центре, и похороны Адама пропустить не хотел.

Мне было плевать, даже если меня выгонят из группы: я должен был быть там.

Я ехал в Калифорнию на автобусе четверо суток, с остановками только на заправках, и всю дорогу плакал.

Похороны оказались тяжелее, чем я ожидал: словно вместе с Адамом хоронил Криса и Че. На большинстве похорон, где я бывал в детстве, гроб оставляли открытым, и, хотя мне не хотелось видеть Адама мертвым, мне нужно было увидеть его в последний раз, – но гроб закрыли, потому что Адам был иудеем.

Потом я четыре дня ехал обратно на восток, чтобы продолжить выступать с блинками. Это были одни из самых крутых концертов в моей жизни. Во время концерта мы поминали Адама и показывали его фотографии на большом светодиодном экране. На мгновение воцарялась тишина, а потом мы играли «Ghost on the Dance Floor» («Призрак на танцполе». – Прим. пер.).

Мне всё время хотелось спрятаться. Я боялся выходить на улицу, боялся ездить на автобусе. Мне хотелось свернуться калачиком и сбежать от всего. Каким-то образом я пережил следующие три недели до конца турне. Я не выходил из автобуса и не делал саундчек. Я просто каждый день отыгрывал концерт, опустив голову и плача. Последний день гастролей пришелся на годовщину авиакатастрофы. Я был жив, но не жил по-настоящему.