16. Иное настроение

«Где Крис?! – кричал я Адаму. – А где Че?!» Приехали копы, но ничем нам не помогли. Они даже не поняли, что мы попали в аварию, – просто спросили, что мы делаем на дороге. Потом приехала «Скорая», и только тогда до них дошло, как нам плохо: мы только что пережили авиакатастрофу[55].

ЛОУРЕНС «ЭЛ ВИ» ВАВРА (менеджер)

Адам позвонил мне из машины «Скорой помощи» и попытался всё объяснить: «Не думаю, что Че и Крис выбрались. Я не знаю, что случилось». А потом я услышал, как парамедики говорят ему, что нужно положить трубку, чтобы они могли оказать ему помощь, и он сказал: «Эл Ви, я не понимаю, черт возьми. Я только что попал в авиакатастрофу, а эта цыпочка говорит мне положить трубку». Я попросил его перезвонить мне, когда он узнает, в какую больницу его положат, но не думаю, что он узнал, потому что его ввели в состояние искусственной комы.

Нас с Адамом отвезли в больницу на срочную операцию: у меня были ожоги третьей степени на 65 % поверхности тела. По всему телу образовались сгустки крови, так что мне в ноги вставили три фильтра.

Следующие несколько месяцев прошли как в тумане. Мы переезжали из одного отделения интенсивной терапии в другое, пока не оказались в ожоговом центре Джозефа М. в Огасте, штат Джорджия: мне делали переливание крови, которое длилось сорок восемь часов, и снимали с меня огромные лоскуты кожи. В какой-то момент даже обсуждали ампутацию ступни, потому что на теле не хватало кожи для трансплантации.

Я мало что помню из того времени в Джорджии. Помню только, что лежал в больнице весь в проводах и скобках. Знаю, что меня там навещали мой папа, Марк, Скай, Шэнна и мои самые близкие друзья. Я всё спрашивал их о том, что случилось с остальными пассажирами самолета. Они снова и снова мне повторяли: Адам лежит в соседней палате, Крис и Че погибли, пилоты погибли, – но мне давали столько лекарств, что я ничего не понимал.

Люди присылали мне цветы и подарки, но я не мог с ними увидеться, потому что врачи опасались, как бы в раны не попала инфекция. Телефон всё звонил и звонил, но я не мог разговаривать: я ничего не понимал. Какие-то ребята притащили на парковку ожогового центра ударные установки и неделю играли целыми днями. Я их не слышал, потому что окна были закрыты, но чувствовал благодарность за то, что они пришли.

ДЖЕЙМС ИНГРЭМ (звукорежиссер)

Мы с Дэниелом надели специальную стерильную форму и навестили Трэвиса в ожоговом центре в Джорджии. Когда мы уходили, к нам подошел врач и сказал: «Вам нужно следить за его женой. Она вылетела отсюда пулей пару часов назад, крича и разбрасывая повсюду форму. У нас на руках только что умерла маленькая девочка – нам и так хватает дерьма». Трэвис нес какую-то чушь – напоминаю, он всем говорил что-то несусветное. Ему было очень больно, и ему давали много лекарств.

Через пару недель в ожоговом центре сказали, что я могу переехать в больницу в Лос-Анджелесе. Я не готов был снова сесть в самолет, поэтому взял в аренду автобус, на котором меня повезли обратно в Калифорнию. По дороге моего водителя избили до полусмерти. По-видимому, когда мы остановились в Алабаме, снаружи автобуса кто-то расшумелся, и он попросил их вести себя потише, потому что в автобусе находится больной, которому нужен сон. Но он был белым мужчиной с длинными волосами и разговаривал с шестерыми афроамериканцами в три часа ночи на юге, и уж не знаю, насколько вежливо он с ними общался. Так что они его отдубасили.

Я проснулся, понял, что мы не едем, и спросил из постели: «Почему мы стоим?»

Он говорит: «Трэв, мне только что надрали задницу, чувак. Я весь в крови».

Я говорю: «А я только что попал в гребаную авиакатастрофу, мне плевать, побили тебя или нет. Поезжай, ублюдок». Я был не в своем уме.

В больнице Джорджии я принимал девятнадцать разных лекарств. За несколько месяцев до того мне каждый день хотелось курить травку и жрать таблетки. Теперь морфин поступал ко мне в организм по нажатию кнопки, у меня было две медсестры, и мне приходилось пить столько лекарств, что меня от них просто тошнило. В Джорджии лекарства и морфин хорошо заглушали боль, а в Лос-Анджелесе что-то изменилось. У меня было средство от биполярного расстройства, потому что я страдал приступами тревоги – если опоздать и принять его на двадцать минут позже, я начинал лезть на стену.

Я был прямо как парень в клипе «One» группы Metallica, который всего лишь хочет избавиться от страданий. Я звонил друзьям и говорил им: «Я переведу сколько угодно денег кому угодно на счет прямо сейчас – я просто хочу умереть. Я хочу, чтобы кто-нибудь меня убил». Наконец у меня забрали телефон и стали следить, чтобы я не совершил самоубийство. Как будто у меня в голове был чужой мозг. Я не знал, почему торчу здесь, – я обгорел и ощущал, что мне нет смысла жить.

Я чувствовал себя совершенно разбитым.

Скинхед Роб постоянно тусовался в больнице. Сестры навещали меня пару раз в неделю. Мой приятель Джеймс, с которым мы записывали альбомы, тоже проводил со мной много времени. И папа всегда был со мной: они со Скинхедом Робом спали прямо в больнице, сидя в кресле. Мы с папой часто разговаривали по ночам, и он рассказал мне много всего, чего раньше никому не рассказывал: о маме, о войне. Правда, из-за лекарств половину я забывал на следующий день. Шэнна тоже иногда приходила – и, когда врачи разрешали, она или няня приводили детей. Мне очень хотелось видеться с детьми, потому что они давали мне надежду, – это были лучшие дни, – но в то же время бесило, что Лэндон и Бама видят меня таким разбитым.

РОБ АСТОН (вокалист, Transplants)

Я купил билет на самолет, чтобы навестить Трэвиса в Джорджии, но со мной связались его менеджеры и сказали: «Вероятно, вам лучше остаться в Лос-Анджелесе. Трэвис не хочет никого сейчас видеть – он в тяжелом состоянии». Позднее его техник Дэниел рассказал мне, что Трэвис спрашивал обо мне по несколько раз в день. Это выводило меня из себя: мой лучший друг, мой брат лежит при смерти в больничной палате, и я хочу быть рядом с ним.

Когда он вернулся в Калифорнию, я каждый день приходил к нему в ожоговое отделение и оставался ночевать. Было тяжело видеть его в таком состоянии. В первый же день, когда я только входил к нему, я сказал себе: «Будь сильным, Роб. Держись». Я вошел и тут же расплакался. Это было слишком – после смерти Криса и Че увидеть Трэвиса, у которого отслаивается кожа и повсюду кровь и гной.

Были моменты, когда Трэвис решал, что больше не может, – он звал меня и говорил: «Принеси пистолет. Я всё. Я больше не могу».

Я говорил: «Ничего я тебе не принесу». Не могу его винить. Я не знаю, каково это – пережить авиакатастрофу. Он прошел трудный путь. Я бы сказал, что ему было тяжелее психологически, чем физически, – а у него по всему телу были ужасные ожоги, так что это о многом говорит. Долгое время он постоянно чувствовал запах реактивного топлива.

Я понял, что Трэвис пришел в себя, когда он снова начал шутить: «Папа сказал, что с катетером я похож на Джона Холмса».

Как-то раз я отлучился домой всего на час, чтобы принять душ и переодеться. Когда я вернулся, он сказал: «Приятель, ты никогда не догадаешься, кто здесь только что был». Это мог быть вообще кто угодно, потому что ублюдок знаком со всеми на свете и еще с их родителями. Но это оказался Тим Армстронг. Прошло три года с тех пор, как мы в последний раз видели Тима.

Тогда Трэвис сказал: «Да, может, стоит записать еще один альбом Transplants». Он сказал это, лежа полумертвым в больничной палате. Я был немного озадачен. Я ответил: «Чувак, ты можешь вообще больше ничего не делать, если не хочешь. Если ты больше никогда не захочешь выступать на концертах, я тебя не виню. Я буду рядом с тобой, несмотря ни на что».

Он сказал: «Не-е, мы будем играть. Нам нужно кое-что сделать. Я с ума сойду без музыки». Я быстро с ним согласился: чувак лежит полумертвый и мучается от боли и при этом собирается записать еще один альбом.

Мы поговорили с Тимом. Я сказал: «Мы могли бы целый день сидеть и искать виноватых, но я хочу извиниться за свое поведение, из-за которого в том числе я ушел из группы. Я знаю, что со мной нелегко общаться. У меня больше недостатков, чем у кого бы то ни было». Он тоже попросил прощения, и мы решили оставить прошлое в прошлом.

Отстойно, что только благодаря авиакатастрофе мы поняли, что жизнь слишком коротка. Нужно ценить то, что есть, – потому что только смерть случится точно – и заниматься тем, что делает тебя счастливым. А нас троих делает счастливыми музыка.

ТИМ АРМСТРОНГ (вокалист / гитарист, Transplants)

Мне позвонила сестра Трэвиса и сказала: «Привет, Трэвис в ожоговом центре в Бёрбанке. Тебе стоит его навестить».

Я говорю: «Ага, что, если я приду через несколько дней?»

Она говорит: «А как насчет сейчас?»

Я говорю: «Хорошо. Прямо сейчас». Я поехал один. Первое, что я сказал: «Мне жаль Лил Криса», – и мы вместе заплакали.

Эл Ви, мой менеджер, хотел меня навестить, а я велел ему проваливать. Я винил его в авиакатастрофе, потому что это он нашел нам тот самолет, – я сказал, что ненавижу его и что это он виноват в гибели Че и Криса.

ЛОУРЕНС «ЭЛ ВИ» ВАВРА (менеджер)

Трэвис два месяца со мной не разговаривал. Он не отвечал мне, и я не мог его навещать. Думаю, он злился на меня за то, что я, его менеджер, позволил ему сесть в этот самолет, но мы никогда об этом не говорили. Мне было тяжело, но учитывая, через что пришлось пройти Трэвису, мои чувства не так уж важны.

Я не ел больничную еду (особенно мясо), потому что она была отвратительна. Я отдавал ее Скинхеду Робу и говорил: «Чувак, выброси это, пожалуйста. Это невозможно есть». Врачи видели, что я худею, из-за чего мне было трудно поправляться. Я и до этого был тощим: когда я лег в больницу, весил всего 59 кг. Мне сказали: «Слушай, раз ты не ешь, мы вставим тебе в горло трубку и будем кормить через нее». После этого я стал послушнее. Каждый день я съедал два шоколадных смузи «Робекс» с арахисовым маслом и впервые с самого детства стал есть мясо. Был один медбрат-испанец, с которым мы подружились: он знал, что большая часть белковых продуктов мне не нравится. Поэтому он готовил для меня дома вяленую говядину и приносил в пакетах, а еще давал много питательных напитков. Вяленая говядина была единственной пищей, которая казалась мне вкусной. Врачи хотели, чтобы я наедал 5800 килокалорий в день. При выписке я весил уже 72 кг, и впервые в жизни у меня появился живот.

После аварии мне сделали двадцать шесть операций – почти все в Лос-Анджелесе. По крайней мере на двенадцати операциях я приходил в сознание – мое тело так привыкло к обезболивающим, которыми я злоупотреблял до аварии, что анастезия не действовала. Я всё чувствовал. Я просыпался и кричал, угрожая врачам и пытаясь их ударить. Помимо ожогов, я еще в трех местах сломал спину, но тогда никто этого не знал: я говорил врачам, что не могу сидеть и мне больно. А они отвечали: «А чего ты ожидал? Ты попал в авиакатастрофу».

Мне со спины сняли всю кожу и трансплантировали ее на ноги. Поэтому в какой-то момент я лежал без кожи на спине – одни голые мышцы. Потом мне поставили аллотрансплантаты: кожу трупа прикрепили скобами к спине. Когда я икал, чувствовал, как скобы вонзаются в спину: как-то раз я икал целые сутки и каждые несколько секунд ощущал во рту вкус реактивного топлива. Чтобы кожа трупа не пересыхала, меня поливали водой из шланга, и я лежал весь мокрый, замерзший, с температурой. Мое постельное белье клали в сушилку, иногда каждый час, и тогда мне несколько минут было тепло – это были самые близкие к приятным ощущения, помимо тех, когда ко мне приходили дети.

Обезболивающие не помогали, и после операций мне было так больно, что я каждые тридцать секунд нажимал на кнопку подачи морфина. Пришла расплата за злоупотребление таблетками – у меня было настолько сильное привыкание к болеутоляющим, что теперь ничего не помогало. Я так разозлился на врача, который отвечал за лекарства, что однажды вечером я напал на него и попытался ударить. А потом я набросился на одну из медсестер, которая не могла мне помочь. Мне сказали, что меня выгонят из больницы из-за моего поведения.

Я сказал: «Вы неправильно выписываете мне лекарства – мне постоянно больно и я просыпаюсь на операциях».

В конце концов я поменял врача на доктора Питера Гроссмана. Он был крепким парнем. Он сказал: «Мы найдем тебе нужные лекарства, но тебе придется потерпеть». Мы во всём разобрались.

ДОКТОР ПИТЕР ГРОССМАН (директор ожогового центра Гроссмана)

Когда Трэвис приехал, я пошел встречать его, решив, что стану великим успокоителем. Я вошел в кабинет гидротерапии со своим ассистентом Куртом Ричардсом, чтобы представиться. Установить взаимопонимание было очень трудно: думаю, он видел во мне очередного придурка-врача, который будет командовать, что ему делать. Я попытался обуздать свое эго и войти в его положение: он пережил не только ожоги, но и кошмар авиакатастрофы и гибель друзей.

У нас бывали случаи с осложнениями, когда людям приходилось ампутировать ноги. Думаю, Трэвис не подвергался риску ампутации, потому что молод и у него довольно хорошая циркуляция крови. Но он был очень близок к значительному функциональному нарушению. У него были очень глубокие ожоги на большой поверхности тела. Нужна была не просто косметическая операция – он пережил травмы, угрожающие жизни. При ожогах обожженные ткани мертвеют, и в них разводятся бактерии. Они размножаются, колонизируются и проникают внутрь организма, из-за этого начинают отключаться целые системы органов.

Я сообщил Трэвису, что нам нужно отправиться в операционную и удалить нездоровые ткани. Такая операция называется «тангенциальное иссечение»: по сути, мы срезали нежизнеспособную ткань большим лезвием на палочке. Нужно снимать слой за слоем, пока не начнет проступать кровь. Цель – добраться до кровеносных сосудов, но потом начинаются кровопотеря и угрожающая жизни анемия.

Я объяснил, что нам, вероятно, придется делать это поэтапно и наложить временную кожу с трупа, пока мы не увидим, какую кожу нужно пересаживать, а какую нет. Таков был план, только каждую ночь мне звонила старшая медсестра и сообщала, что пациент кричит и вопит, обзывая медсестру «сукой», а врача «гребаным придурком». Некоторые медсестры не хотели ухаживать за ним из-за того, что он постоянно их оскорблял.

Я пришел в отделение «Скорой помощи» как раз в тот момент, когда Трэвису должны были сделать общий наркоз, так что его жизнь находилась в руках анестезиолога, а он орал: «Этот парень – урод!» Как в сцене со Спиколи из фильма «Беспечные времена в «Риджмонт Хай».

Я подумал: что, черт побери, не так с этим парнем? А вслух произнес: «Чувак, он усыпит тебя через две минуты. Пора немного расслабиться».

Пока я лечился, я был совершенно другим человеком – ужасным, невыносимым. Я прошел через ад и принимал тонну лекарств. Я пережил свой самый страшный кошмар, а потом еще несколько месяцев не мог спать, потому что он снился мне снова и снова. Я был жив, но то, что творилось у меня в голове, меня по-прежнему травмировало. Я хотел покончить с собой и сейчас удивляюсь, как этому парню – тому, которым я был в больнице, – удалось выжить.

Мне потребовалось серьезное переливание крови – оно заняло сутки. И мне было плохо, потому что доктор Гроссман уехал из города на пару недель, а другим врачам я не доверял: одному из них я как раз пытался врезать. Я сказал Шэнне, что волнуюсь и хочу, чтобы она осталась со мной, и она согласилась.

Мой приятель Джеймс решил оказать мне услугу: зная, что я потерял в авиакатастрофе свой компьютер, купил мне новый и всё восстановил. Он был хорошо технически подкован и знал все мои пароли, поэтому сделал всё, чтобы мне было удобно им пользоваться. Он принес его мне в больницу, но мне не удавалось сидеть за ним подолгу. Сразу после операции мне делали это переливание, поэтому я был почти без сознания. Иногда я спал по двадцать часов подряд.

Пока я спал, Шэнна залезла в мой ноутбук, где были открыты все почтовые аккаунты. Она увидела все мои электронные письма за последние три или четыре года, в том числе сообщения примерно от тринадцати разных девушек, с которыми я встречался за последний год. Мы с ней то сходились, то расходились, но это не значит, что она хотела об этом знать. Когда мы расставались, каждый жил своей собственной жизнью, но я никогда не рассказывал ей ничего вроде: «Слушай, я трахаю вот эту девушку и еще ту», – и тому подобного. Она мать моих детей, поэтому я старался вести себя с ней как ни в чем не бывало на случай, если снова сойдемся.

Было много девушек, о которых она подозревала, и несколько тех, о ком она ничего не знала. А теперь всё тайное стало явным.

Ну всё, мне конец.

Я просыпаюсь, а Шэнны нет. У меня было плохое предчувствие, потому что она обещала остаться со мной, что бы ни случилось. Она знала, насколько сложные отношения у меня с некоторыми врачами и как важно сделать переливание крови. Я открыл ноутбук и посмотрел в папку отправленных писем: она написала всем девушкам до единой. Если они присылали мне фотографии с обнаженкой или писали что-нибудь грязное, она всем им отвечала. Они все получили сообщение вроде «Пошла ты, сука, как ты смеешь крутить с моим мужчиной, это Шэнна, пошла ты».

ДЖЕЙМС ИНГРЭМ (звукорежиссер)

Трэвис мне позвонил: «Привет, ты поставил пароль на мой компьютер?»

«Нет».

«Почему?»

Я говорю: «Половину времени, пока ты не спишь, ты даже не знаешь, где находишься. Не думаю, что ты сможешь запомнить пароль».

Если кто-то и хотел, чтобы Трэвис и Шэнна остались вместе навсегда, то я тот, кто виноват, что этого не произошло. А еще он мог и не встречаться с другими женщинами. Вот так. Но за последнюю каплю я беру ответственность на себя.

ШЭННА МОУКЛЕР (бывшая жена)

Я заглянула к нему в компьютер и увидела много плохого. Я увидела женщин, от которых просила его держаться подальше. В тот вечер я ушла из больницы, поехала домой и плакала. Мне было по-настоящему плохо. Думаю, я была уже не в себе из-за того, что видела его в таком состоянии. Было очень тяжело.

В тот вечер я пошла на вечеринку, где виделась со своим бывшим. В прессе написали, что мы с ним снова встречаемся, но между нами уже ничего не было. Трэвис решил, что я изменила ему, пока он лежал в больнице, а я этого не делала. Он попал в авиакатастрофу – и я решила, что буду рядом. Но после того, как я увидела всё это у него в компьютере, засомневалась, смогу ли снова его любить.

Я ездила в больницу в следующие несколько дней, но там было так много народу, а среди его приятелей я не чувствую себя желанным гостем. Я стараюсь со всеми вести себя мило, но это совсем не весело. Я боялась возвращаться в больницу, а потом как-то переспала с одним из своих бывших. Я не хотела никому сделать больно, просто тогда я была совершенно разбита. У нас не было секса, но мы переспали.

Потом, когда Трэвиса выписали из больницы, он пришел к нам на ужин. Он держал на руках нашу дочь и едва мог ходить. Я сказала себе: «К черту всех. Я буду заботиться о нем и буду с ним до конца своей жизни».

Я переехала обратно в дом. Его заставляли есть мясо, поэтому я баловала его ужинами: готовила в мультиварке и пекла много печенья. Мы с ним вместе растолстели. Это было самое счастливое время.

Потом кто-то, должно быть, сказал: «Она переспала со своим бывшим». Он спросил меня об этом, а я ему солгала. Потому что нам наконец-то было хорошо, мы снова были семьей, как раньше. Если бы я сказала: «Да я просто сделала ему минет», – это бы не помогло. Поэтому я солгала. И он меня так и не простил.

Заметьте, он изменил мне, наверное, с сотней женщин. Некоторые из них – мои гребаные подружки, которые стояли рядом со мной и улыбались мне в лицо, черт возьми. Я люблю его, но ничего не могу с этим поделать.

Один из худших моментов, который я пережил в больнице, – за исключением разговора об ампутации ноги – когда я открыл ноутбук и увидел Шэнну на целой куче сайтов со светскими сплетнями (я пытался сопротивляться желанию их читать, но не смог), где она была с каким-то актером. Я по-прежнему думаю, что так она отплатила мне за те письма. У меня была аритмия, врачи лишили Шэнну возможности звонить мне или навещать меня. Оправданно это или нет, но в любой другой период своей жизни я, вероятно, простил бы ее за что угодно, а после столь драматичного события, как авиакатастрофа, мне пришлось систематически избавляться от всего беспорядка в своей жизни. И начал я с нее.

Постепенно мне становилось лучше. Каждое утро меня сажали в большой металлический таз и терли ожоги металлической щеткой. Я был в агонии, но это означало, что есть прогресс. Мне пришлось заново учиться ходить, и сначала я пользовался ходунками. Через пару дней мне удалось дойти до душа, и я впервые помылся без металлического таза и металлической щетки. Это было похоже на оргазм. Я стоял в душе один, меня не держало пятеро человек, не было никакой щетки, и я ощущал, как по спине бежит вода. Это был огромный прогресс, потому что очень долго у меня в члене был катетер, а сходить по-большому мне помогали медсестры. От этого я чувствовал себя двухлетним ребенком.

Алабаме и Лэндону долго не разрешали меня навещать, и это было очень тяжело. Мое тело было словно одна большая открытая рана, и ко мне не пускали почти никого из посетителей, потому что я мог подхватить инфекцию. Когда детям наконец разрешили прийти, Бама приподняла мой больничный халат, потому что ей было любопытно, что у меня под ним, и дети увидели катетер. Они испугались, что у меня из пениса выходит какая-то большая трубка, и выбежали из палаты.

В середине декабря, когда меня наконец выписали спустя одиннадцать недель после авиакатастрофы, я понял, что правая нога уже не будет такой же, как прежде, зато по крайней мере мне удалось ее сохранить.

Когда я наконец вернулся домой, мне назначили другой набор лекарств, и на меня обрушилась реальность. Я пропустил похороны Криса. Я пропустил похороны Че. Адам выписался из больницы три месяца назад: когда я приехал домой, то узнал, что он только что летал на самолете. Я поверить не мог, что он сел в самолет.

Я еще не совсем поправился – все мои ноги были в открытых ранах. Каждый день я звонил Курту Ричардсу, ассистенту доктора Гроссмана. Им приходилось постоянно проверять мои рецепты на лекарства: иногда мне выписывали их неправильно, и я принимал в три раза больше антикоагулянтов, чем нужно, и это вызывало серьезное внутреннее кровотечение.

Ноги не заживали, а спал я по часу в день. Меня мучили кошмары и воспоминания. Мне не хотелось выходить из дома, не хотелось садиться в машину. Каждый день мы прорабатывали мою травму с психотерапевтом Джонатаном Саймоном, который приходил ко мне. Я всё время звонил Курту и спрашивал, когда можно будет перестать пить лекарства, потому что от них я чувствую себя сумасшедшим. Он отвечал: «Не знаю. Возможно, тебе придется принимать их всю оставшуюся жизнь. Так у многих пациентов».

Я словно смотрел в лицо смерти. Мне снились сны о смерти и авиакатастрофе. Когда я не спал, то постоянно готовился к худшему и ждал, что что-то произойдет. Я признался Скинхеду Робу, что хочу покончить с собой. Я знал, что мне нужно как-то адаптироваться, – я был очень близок к тому, чтобы лечь в психиатрическую больницу.

Примерно через месяц у меня зажили ноги, и я стал потихоньку ходить на прогулки. Мало-помалу мне становилось лучше, хотя осталась отрыжка со вкусом топлива.

Когда я встретился со Скинхедом Робом, он спросил: «Как дела, чувак? Всё еще принимаешь кучу лекарств?» Я ответил, что у меня их всего три или четыре вида, а он сказал: «Бро, не хочу тебя пугать, но ты уже не тот, что прежде».

Он был прав: я знал, что Скинхед Роб не станет меня обманывать.

Потом я как-то услышал, как дядя разговаривает с папой. Дядя сказал: «Ты заметил, что Трэвис какой-то медленный?» Я стал прислушиваться к тому, что обо мне говорят, и решил, что всё это мне нужно преодолеть. Я ни с кем не спорил – просто перестал принимать все препараты, на которых, как мне сказали, я буду сидеть всю жизнь. Мне нужно было доказать, что все не правы.

Как-то раз я пошел к Курту, и он спросил: «Ладно, что ты сейчас принимаешь?» – «Ничего».

«Правда?»

«Да, чувак, ничего не принимаю».

«А как ты себя чувствуешь?» –

«Я в порядке, – ответил я. – Время от времени курю травку, а так я в норме».

Мы виделись с Куртом еще пару раз. Он сказал мне, что я поправился, и не мог поверить, что я больше не принимаю лекарств: «У меня есть пациенты, которые пережили по-настоящему ужасные, травматичные несчастные случаи, и они сидят на медикаментах пожизненно. Так что не поддавайся гордости: если они тебе нужны, принимай. Будет лучше, если ты отнесешься к этому разумно».

Лекарства мне больше так и не понадобились. Я гордо смыл их все в унитаз. Я перестал принимать болеутоляющие, как только выписался из больницы, а теперь бросил и средства от биполярного расстройства. После стольких таблеток – мне давали девятнадцать-двадцать рецептов за раз – мысль о том, чтобы принимать их ради кайфа, как раньше, казалась мне безумием. Так я покончил с таблетками.

КУРТ РИЧАРДС (ассистент врача, ожоговый центр Гроссмана)

Больше всего у Трэвиса нас беспокоили сильные ожоги ног, требующие пересадки кожи. Со временем, уже после выздоровления, они могут привести к функциональным проблемам. Если появятся контрактуры – то есть если кожа стянется, – это может повлиять на способность ходить. А это может дорого ему обойтись – ведь ноги нужны ему и для игры на ударных. С этой проблемой мы столкнулись в операционной: нам нужно было удалить поврежденные ткани, чтобы кожа восстановилась, но не слишком много, потому что чем больше кожи остается, тем ниже риск получить тяжелые контрактуры. Наконец мы сделали ему пересадку кожи, и операция прошла хорошо.

К тому времени, как Трэвиса выписали, его психологическое состояние улучшилось, но по-прежнему было неустойчивым. После выписки я довольно часто с ним разговаривал – беспокоился о его психологическом состоянии. Если бы оно меня сильно тревожило, я бы его, конечно, не выписал, но у меня было интуитивное ощущение, что худшее еще впереди.

Через две недели Трэвис позвонил мне, и дела у него шли неважно. Он уже меньше злился, но стал очень хрупок. Он был настолько подавлен, что я разбудил среди ночи его психотерапевта и сказал: «Позвоните ему прямо сейчас, потому что я не хочу, чтобы он что-то с собой сделал». Трэвису становилось лучше, но эмоционально он всё еще не восстановился. Ему пришлось пережить ужасную катастрофу и смерть своих друзей.

Трэвис принимал довольно много лекарств – у меня был план, согласно которому мне нужно было постепенно отучить его от таблеток за несколько месяцев. План не пригодился, потому что когда он решил их бросить, то просто разом отказался от всего, и всё. У него была бессонница: она представляла проблему и в больнице, а дома только усугубилась. Больше всего я боялся, что произойдет что-то плохое из-за его привыкания к лекарствам. Знаменитости считают, что у них всегда есть деньги и они могут купить всё, что захотят, и, к сожалению, в данной ситуации нам не удавалось полностью заглушить боль. Прошла пара месяцев после того, как он выписался из больницы, и я был в отчаянии. Я всё время думал о том, как ему помочь.

А потом всё прекратилось. Он взял себя в руки и стал заниматься, записался на беговую программу, пересмотрел питание и изменил свою жизнь. Нынешний Трэвис Баркер очень отличается от джентльмена, с которым я познакомился, когда он к нам поступил. Он отличный парень.

Мы на пару лет потеряли связь, а потом он снова со мной связался, потому что поехал на гастроли, и ребята из группы хотели заставить его снова летать. Он хотел показать им фотографии: одно дело – услышать о катастрофе и совсем другое – своими глазами увидеть, что произошло. Я отправил ему несколько прекрасных снимков, и он показал их товарищам. Надеюсь, после этого они сами не перестали летать.

Что, если бы я был на его месте? Не знаю, полетел бы я когда-нибудь снова или нет. Если он и так не может сесть в самолет трезвым как стеклышко, то зачем себя заставлять? Не сомневаюсь, что в один прекрасный день он пришлет мне сообщение с фоткой, где сидит в самолете у иллюминатора.

Я провел в больнице около трех месяцев. Когда меня выписали, мы с Шэнной еще пару недель сходились и расходились, а потом разошлись – на этот раз окончательно. Она считала, что я отдалился от нее из-за Лил Криса и Адама, потому что постоянно с ними работал. Поэтому, когда мы поссорились, она заявила: «Я рада, что твои друзья погибли».

Я ответил: «Неважно, как сильно я ненавижу кого-нибудь из твоих друзей, я бы никогда такого не сказал. Это просто бессердечно». Возможно, она на самом деле не имела в виду того, что сказала, а просто хотела меня задеть, потому что разозлилась, – но именно в этот момент все мои оставшиеся чувства словно отрезало. Эта фраза открыла мне глаза на весь тот гнев, который я раньше в ней по-настоящему не замечал, – или потому, что наши отношения до этого не подвергались серьезным испытаниям, или потому, что я всё время был под наркотой.

Даже в тот период Шэнна спала до полудня. Я нанял водителя, чтобы он возил детей в школу, – мне не разрешали водить самому – и через пару дней понял, что именно они меня больше всего поддерживают. Я ездил с ними в школу, потом водитель отвозил меня домой, а потом мы забирали их из школы. Мне хотелось проводить с ними каждую минуту.

В жизни наступает момент, когда понимаешь, кто действительно важен, кто никогда важен не был и кто будет тебе важен до конца твоих дней.

Когда я приезжал домой, много раз ни с того ни с сего начинал плакать. Шэнна съехала, я остался один с детьми. Я не сходил с ума, но определенно страдал от посттравматического стресса и синдрома выжившего. Мне даже стало некомфортно в своем собственном теле: по всей поверхности правой ноги была пересаженная кожа, за исключением трех пальцев, и мне казалось, что эта нога вообще не моя.

Когда я смотрел в зеркало, то видел какого-то другого человека, несмотря на то что черты лица у меня не изменились. Я смотрел на мир другими глазами. То, что произошло, полностью изменило меня, и поэтому даже выражение лица у меня стало совершенно другим. Я был очень эмоционален и постоянно грустил, а Лэндон с Алабамой чувствовали себя совершенно беспомощными. Они хотели, чтобы я был счастлив, но понятия не имели, что для этого делать. Они всё спрашивали: «Папа, почему ты плачешь?» По правде говоря, дети были тем единственным, что делало меня счастливым. Мне едва удавалось заснуть – я постоянно ворочался, – но мне нравилось сидеть с Лэндоном в его комнате. Я ложился рядом с ним, и он спрашивал, всё ли со мной будет в порядке. Мои ноги были покрыты струпьями, и Бама помогала мне мазать их специальной мазью. Она говорила, что помогает ожоговым феям, которые придут и вылечат мои ожоги[56].

После аварии я стал метаться между двумя религиозными крайностями. С одной стороны, думал я, кто станет испытывать человека так жестоко, как испытывают меня? Оба моих друга погибли. У меня обгорело шестьдесят пять процентов поверхности тела. Я попал в ожоговый центр, мне сделали двадцать шесть операций, я чуть не потерял ногу. Правая рука по-прежнему немела. Насколько нужно быть гребаным садистом, чтобы с кем-то так поступить? Не может быть, чтобы бог существовал.

А другая часть меня думала: как же мне повезло, что я здесь. Я всё еще здесь со своими детьми. Я всё еще здесь со своей семьей. Должно быть, бог оставил меня здесь по какой-то причине. Эти мысли не давали мне покоя. Я страдал от синдрома выжившего: мне было так плохо оттого, что Крис, Че и двое пилотов погибли. Меня посещали сумасшедшие суицидальные мысли, от которых было некуда скрыться: я обращался к богу и просил защитить меня от самого себя. После катастрофы я молился каждый день. Я в буквальном смысле считал дни, которые прожил после катастрофы, – но иногда осознавал, что каждый день на двадцать четыре часа приближает меня к неминуемой смерти. Мне самому решать, что думать о времени, отпущенном в этом мире.

Меня воспитали верующим. Было бы невежеством думать, что я оказался на этой планете случайно. Должен быть большой план – а если его нет, то, когда я умру, я очень разочаруюсь. Его просто не может не быть. Я хочу верить.

Если бы мы с Крисом когда-нибудь об этом заговорили, то заключили бы договор: если с одним из нас что-нибудь случится, другой должен разгадать, для чего всё это. Крис сделал бы то же самое, потому что Крис мог сделать что угодно. Он бы разрулил всё это с богом.

Я по-прежнему молюсь каждый день. Я разговариваю с мамой, я разговариваю с Крисом, я разговариваю с Че, я разговариваю с каждым, кого больше нет и кто мне дорог, – я разговариваю с ними всеми. Я должен верить, что у них есть способность общаться и слышать меня. У меня много вопросов, на которые нет ответов, но во мне сильна вера. Я молюсь за отца, детей и сестер.

События, меняющие жизнь, вроде моей авиакатастрофы, не предупреждают о себе. Я не мог понять, как мир продолжает после этого существовать. Я ощущал себя таким уязвимым, а окружающие, похоже, ничего подобного не чувствовали. Когда кто-то говорил, что собирается пойти в бар или в «Макдоналдс», я не мог понять, зачем они так рискуют. Папа говорил, что собирается меня навестить, а я не хотел, чтобы он приезжал, потому что для этого ему пришлось бы проехать сто сорок километров по шоссе.

Спустя четыре недели пребывания дома мои руки полностью зажили. У меня были ожоги третьей степени, и раны наконец-то затянулись. В тот день я позвонил Дэниелу и сказал: «Мне нужен тренировочный пэд и палочки». Он всё принес, и я установил пэд на заднем дворе, в тени, потому что мне пока нельзя было выходить на солнце. Я смотрел, как играют мои дети, и тренировался на пэде по два-три часа в день.

Я пошел играть в студию и не мог найти свой ритм. Всё получалось как-то не так. Я еще не восстановился после катастрофы – кроме того, было непривычно играть без наркотиков. Я поговорил с Полом Розенбергом, одним из моих менеджеров, хорошим другом и мудрым человеком. Он также был менеджером Эминема и рассказал, что тот полностью со всем завязал. Я не поверил, но он сказал: «У Эма это заняло какое-то время, зато теперь он на сто процентов чист. Он пристрастился к тренировкам». Я его похвалил – он стал вести трезвый образ жизни и при этом по-прежнему делал крутую музыку в своем жанре, который я обожал, – но мне его достижения казались немыслимыми.

Мне было страшно выходить из дома, и у меня ни на что не хватало мотивации. Я шел в студию, чтобы настроиться на работу, но, как только бил в барабан, у меня создавалось впечатление, что инструмент ударит меня в ответ и убьет меня. Я виделся со своим другом Аароном Спирсом: он барабанщик в жанре госпел и играет с Ашером. Он спросил, занимаюсь ли я музыкой, и я ответил: «Нет, чувак, не получается». Он сказал: «Ты должен играть. Так много ударников берут с тебя пример». Он посоветовал мне заново влюбиться в барабаны, и так я нашел вдохновение.

В течение нескольких месяцев после авиакатастрофы я боялся садиться в машину – в основном из-за страха увидеть в небе самолет. Как я ни старался, не мог отделаться от мысли, что любой самолет, который я увижу, разобьется. Я впадал в панику и говорил своим друзьям Чизу и Армену, которые меня возили: «Пожалуйста, поезжай быстрее и держись подальше от того самолета, потому что мне кажется, что он разобьется». Я представлял, как самолет переворачивается, падает и загорается. Прошел почти год, прежде чем эти видения прекратились.

Через несколько месяцев после выписки из больницы я готов был встретиться с Адамом. Мы долго говорили по телефону, а потом пообщались за завтраком. Мы просидели там несколько часов до самого обеда и разговаривали обо всём, что помнили о той ночи в Южной Каролине. Адам ничего не помнил до того момента, как я разбудил его и он увидел, что находится в горящем самолете: должно быть, он отключился или его вырубил первый толчок.

Я выяснил, что Крис и Че погибли от удара головой: они не пристегнулись ремнями безопасности. Так что, когда я попытался их вытащить и у меня загорелись руки, они были уже мертвы, и я никак не мог им помочь. Когда я это узнал, мне стало немного легче. Трудно было понять, почему всё произошло именно так. Я даже не был знаком с пилотами, но переживал и из-за них. Я потратил не один час на то, чтобы выяснить, кто они, и постараться узнать о них побольше.

Я встретился за завтраком с Эл Ви. Я перед ним извинился: я не должен был обвинять его в том, что произошло. Он не прошелся по моему списку для выбора самолета, когда бронировал нам рейс, но он ведь о нем и не знал, так что кого мне за это винить? В конце концов, мы все вчетвером решили сесть в этот самолет. Я простил и забыл – всё это точно не вина Эл Ви.

Прошло много времени, прежде чем я смог взглянуть на фотографию авиакатастрофы. На фото было видно, что у самолета оторвало крышу: «Лирджет» стал напоминать кабриолет. Другими словами, Алабама была абсолютно права, когда говорила: «Крышу сорвет, папа».

Я постоянно просматривал сайт «Аксесс Хелп» в поиске групп поддержки для жертв авиакатастроф, но они оказались больше ориентированы на людей, потерявших близких, чем на выживших в авиакатастрофах. А я был и тем и другим, отчего еще больше запутался.

Адам уже несколько месяцев летал, а я не мог себе представить, как он вообще сумел после этого сесть в самолет. Я спросил, как у него это получается. Оказалось, перед посадкой он каждый раз принимает ксанакс – врач сказал ему, что спустя 12 лет трезвого образа жизни прием ксанакса ему не навредит. Мне же это казалось ошибкой – я знал, как легко одна таблетка открывает дорогу более опасным вещам.

Я оказался в тупике, а Адам мне очень помог. Он посещал несколько групп поддержки людей, пострадавших в авиакатастрофах и потерявших кого-то из близких. Он проходил какой-то сложный процесс под названием «перетренировка мозга». Вначале у человека тестировали реакцию глаз на определенные предметы, а потом учили мозг обходить какой-нибудь участок памяти, таким образом почти стирая его. Мне это казалось пустой тратой времени. Я бы всё равно каждый день смотрел на свои ноги и понимал: «Черт, я знаю, почему у меня по всему телу шрамы». В общем, мне этот метод не подошел, а Адам в него свято верил.

Он каждую неделю спрашивал, как у меня дела. Он был единственным человеком, с которым я мог по-настоящему поговорить. Каждый раз, когда мой друг Чиз вез меня в студию, я надевал толстовку с капюшоном и темные очки и всю дорогу плакал. Мы ездили по шоссе 101 и проезжали мимо ожогового центра, что меня каждый раз расстраивало. Никто из окружающих не понимал глубины моей депрессии. Несмотря на то что Адаму обожгло лишь несколько сантиметров поверхности тела, он понимал, что произошло. Он всегда говорил мне: «Чувак, мне тяжело, Трэв, потому что у меня есть только кот Маггси. У тебя замечательные дети, и ты знаешь, что должен быть сильным ради них, а у меня всего лишь кот. Мне хотелось бы жить ради чего-то большего».

Насчет моих детей он был прав: каждый день мне напоминали, что я должен держаться ради них. У меня замечательные дети, и они стали для меня истинной целью в жизни. Мне выпал второй шанс, и пришлось ценить каждую минуту, которая мне с ними осталась. Благодаря им я перешел в режим выживания. Они стали источником всей моей силы.